жно гнать в Москву
дешевые шубы,  чем, собственно, в основном и  занимаются  теперь  сотрудники
посольства. И он согласился.
     Отъезд Гоши оказался очень некстати, потому что у Джедая  созрела идея,
сулившая огромные  - по их  челночным  понятиям  - барыши:  один  варшавский
оптовик,  которому они уже  доставили  сотню театральных биноклей и тридцать
микроскопов, теперь заказал партию очень  дорогих приборов  ночного видения.
Каракозин провел большую маркетинговую работу, охмурил секретаршу  директора
'почтового ящика', и партия новеньких ПНВ  досталась им.  Повезло!  Товар-то
ходовой, каждая охранная фирма, любой уважающий  себя киллер с удовольствием
обзаведется   прибором   ночного   видения!  Оставалось   найти   четвертого
компаньона, готового вложить деньги в дело.
     И вдруг ночью Башмакову позвонил Каракозин и сказал мертвым голосом:
     - Я никуда не еду.
     - Что случилось?
     - Она ушла.
     - Куда?
     - К нему...  Теперь  мне  все это не  нужно.  Идею  дарю. Богатей, Олег
Триллионович, и будь счастлив! Лидии скажи, что я умер, шепча ее имя...
     - Э-э, Каракозин, ты чего надумал?
     -  Не  бойся, Олег  Трясогузович,  покончить  с собой  я  могу,  только
бросившись с гранатой под танк.
     Верным задуманной негоции  остался лишь Юрий  Арсеньевич, он согласился
вложить  в  дело  деньги,  скопленные на  автомобиль.  Требовались  еще  два
компаньона.  Поразмышляв,  Башмаков   вовлек  в  мероприятие  'челноков',  с
которыми познакомился в поездках: актрису и завязавшего рецидивиста.
     Актрисе он как-то помог втащить  в поезд сумки - и она ему понравилась.
У  Башмакова даже появилось настойчивое желание выяснить, насколько форма ее
груди соответствует  характеру. А рецидивиста, учитывая будущий  грандиозный
заработок,  он взял  скорее  для безопасности. Однажды,  идя со стадиона  на
вокзал, Башмаков отстал от своих.  Вдруг  из кустов выскочили три качка и на
чистейшем  русском  языке,  правда,   немного  окая,   потребовали   деньги.
Случившийся   рядом  рецидивист   покрыл   их   такой   затейливой   бранью,
подкрепленной  ножом-выкидушкой, что злоумышленники отступили.  В  общем,  и
актриса, и рецидивист вложили в эту негоцию довольно приличные суммы.
     - Таможенников не бойтесь, - убеждал Олег Трудович новых компаньонов, -
у меня все схвачено! А старшая по смене, Лидка, - просто свой человек!
     - Смотри, деловой, - предупредил рецидивист. - Я тебя за язык не тянул!
     Отвинтив не только потолочную, но  и боковые  панели,  они сложили туда
коробки с  приборами,  оставив в сумках  невинные сигареты  и  пластмассовые
розы.  Потом  расселись,  начали   выпивать  и   разговаривать.   Рецидивист
рассказывал,  как в закатанных банках сгущенки им в зону передавали дурь,  а
актриса жаловалась на  главного режиссера театра. Оказалось,  этот мерзавец,
не добившись от нее взаимности,  отдал роль Саломеи своей жене, а та даже по
сцене двигаться не умеет! Утка, просто утка!
     - А  ведь я  столько  размышляла  над этой  ролью! Понимаете, у Уайльда
Саломея целует отрубленную  голову Иоанна Крестителя... И  почему-то  всегда
считалось, что целует в  губы! И эта дурища тоже целует в губы. Но если бы я
играла Саломею, я бы целовала в лоб! Понимаете - в лоб!
     - Еще бы! - значительно кивнул Башмаков.
     - Да? Понимаете? Правда?!
     Она положила ему ладонь  на колено и посмотрела  с  восторгом  одинокой
души,  наконец-то  нашедшей в  этом страшном мире  родственную консистенцию.
Потом актриса  стала жаловаться на то, что мерзавец  режиссер сдал полтеатра
под  эротическое  шоу  - и  ей приходится делить  гримерную  с омерзительной
стриптизеркой,  а  к  той  шляются  разные мужчины известного  сорта  -  она
незаметно показала глазами на рецидивиста. Олег Трудович успокаивал ее, тоже
клал руку на колено, уверяя, что эти страшные  для тонких, талантливых людей
времена обязательно  кончатся  и  она непременно  сыграет Саломею... Актриса
смотрела на него с трогательной благодарностью и неуловимым движением ресниц
давала  понять,  что после успешного завершения  дела ее благодарность может
перерасти в более конкретное чувство... Вечером в тамбуре, после курения, он
сорвал  у  нее  поцелуй,  сладкий  от помады и горький от  табака,  поцелуй,
напомнивший  ему  давнюю-предавнюю  шалопутную  Оксану  и  вызвавший  нежное
волнение.  В  Бресте  дверь  купе  шумно  отъехала  -  и  вошли  два  сурово
насупленных молодых таможенника в новенькой форме.
     - А где Лидия? - растерянно спросил Олег Трудович.
     - Что везете? - вопросом на вопрос ответил тот, что понасупленнее.
     -  Как обычно,  -  стараясь не выдать волнения, пробормотал  Башмаков и
предъявил показушные пластмассовые цветы, сигареты и водку.
     - Больше ничего?
     - Только героин в заднем проходе! -  пошутил рецидивист, вызвав крайнее
неудовольствие актрисы.
     Таможенники нехорошо  посмотрели на  него и как  по команде достали  из
карманов одинаковые 'трехгранники'.
     - Это чье? - спросил  тот, что понасупленнее, вытаскивая на свет первую
коробку.
     - А что  это такое? - изумился Башмаков, от растерянности решивший ни в
чем не сознаваться.
     - Прибор ночного видения... Их здесь много. Это ваше?
     -  В первый  раз вижу!  -  отмел  подозрения Олег  Трудович.  Остальные
негоцианты столь же решительно отказались от обнаруженных залежей редкостной
оптики.
     - Враги подбросили! - просипел рецидивист.
     - Мистификация какая-то! - пожал плечами философ.
     - А можно посмотреть в стеклышко? - детским голоском попросила актриса.
     В  окно  было  видно,  как таможенники,  весело переговариваясь,  катят
тележку, нагруженную  конфискованными коробками. Актриса  рыдала, размазывая
по  лицу тщательный  свой  макияж,  и  ругала Башмакова  чудовищным рыночным
матом, порываясь при этом выцарапать ему глаза. Рецидивист скрипел железными
зубами и твердил:
     - Опарафинили, как быдленка! Готовь, отмороженный, капусту!
     И только Юрий Арсеньевич философски вздохнул и молвил:
     -  Не  переживайте, Олег  Трудович, утраты  закаляют сердце. Зато  хоть
теперь Варшаву посмотрим... Вавель! Старо Място... Музей Шопена! А то ведь я
из-за этого товара со стадиона никуда никогда и не ходил...
     - Я тоже, - кивнул Башмаков.
     Он пребывал  в  таком  состоянии, словно  очнулся от  наркоза и  увидел
вдруг, что  нога  у него ампутирована  под самый пах. Увидеть-то увидел,  но
пока еще не осознал окончательную и бесповоротную утрату конечности.
     - А где находится музей Шопена? - спросил он. - Я бы тоже...
     Но договорить ему не дали: рецидивист и актриса  буквально в один голос
высказали  решительное  намерение  немедленно вступить  с  великим  польским
композитором   в   разнузданно-противоестественные  сексуальные   отношения.
Башмаков  вздрогнул  от  неожиданности  и  осознал  чудовищность потери... В
Москву  Башмаков  вернулся в ужасном состоянии. Особенно его угнетала мысль,
что  случись  при  этой  катастрофе  Джедай, он  бы  обязательно  что-нибудь
придумал.   Ну,  отвлек  бы  таможенников  автографом   барда   Окоемова  на
'общаковой' гитаре, рассказал бы  им какую-нибудь  смешную историю,  дал  бы
денег, в конце концов.  Олег Трудович не знал наверняка, как именно поступил
бы Каракозин, но в одном он был уверен: катастрофы бы не произошло!
     Катя,  узнав о случившемся, ничего не  сказала, а только  посмотрела на
мужа  так, как смотрят на мальчика,  которого родители объявили  уже  совсем
взрослым и даже переодели в брючки  вместо коротких штанишек,  а он вдруг на
глазах у гостей эти брючки взял да и обмочил. Еще бы! По сравнению с великим
и  могучим Вадимом  Семеновичем Башмаков выглядел жалко  и ничтожно. А через
несколько дней рецидивист, неведомо откуда узнавший адрес Башмакова, отловил
его вечером в подъезде, приставил к горлу нож-выкидушку и просипел:
     - Ты что, дешевло, не понял? Половину, так и быть, с меня - за то, что,
как ибанашка, на зрячую пошел. А половина с тебя за хреновую натырку! Въехал
или уговорить?
     - Въехал! - еле вымолвил Башмаков.
     - Актриске все отдашь. Понял?
     - Понял. Я с ней сам...
     - Не-е,  это  я с ней...  сам! -  осклабился  рецидивист  и значительно
цыкнул зубом.  Немного  денег  удалось  занять у  Труда  Валентиновича, но в
основном выручили Каракозин и,  как ни  странно, теща... Оставшись без Петра
Никифоровича,  Зинаида  Ивановна  задумала   разбогатеть  и   поменяла  свою
трехкомнатную квартиру  с доплатой на  однокомнатную в том  же  подъезде.  А
вырученные  деньги под  триста  процентов годовых вложила  в банк 'Аллегро',
организованный каким-то администратором Москонцерта. Сделать это посоветовал
ей  по  старой дружбе композитор  Тарикуэллов, утверждавший, будто даже Алла
Пугачева держит сбережения в  этом банке. Теща  после долгих уговоров Кати и
унизительных  просьб  Башмакова  сняла все-таки  деньги  со  счета,  погубив
проценты,  но при этом она взяла с зятя  слово никогда больше не  заниматься
коммерцией. Катя обидно кивнула и пообещала не подпускать мужа  к бизнесу на
пушечный выстрел.
     - Зачем куда-то ездить? - удивлялась теща. - Положил деньги в банк -  и
полеживай себе на диване!
     Башмаков возместил потери профессору. Отдал деньги рецидивисту и больше
никогда  его  не  встречал.  А  вот  актрису  он совсем  недавно  увидал.  В
отечественном  сериале 'Тайны высшего света', где  она  играла  сумасбродную
графиню,  ушедшую   из-за  несчастной  любви  в  монастырь.  Олег  Трудович,
смотревший  по   вечерам  эту  тягомотину,  обратил   внимание  на  то,  что
графиня-монахиня в каждой серии  обязательно норовила поцеловать кого-нибудь
в лоб...
     Банк  'Аллегро' лопнул через полгода,  администратор Москонцерта ушел в
бега,  а вкладчики хоть  и разгромили центральный офис, но не получили назад
ни копейки. Потрясенная  случившимся, теща сдала свою однокомнатную квартиру
азербайджанцу и, окончательно  поселившись вместе с Маугли на  даче,  завела
козу и кур. А композитор Тарикуэллов, так тот просто  от огорчения  умер, не
успев,  как  сообщили  по телевизору,  дописать  рок-оперу  'Живое  кольцо',
посвященную  третьей  годовщине  обороны   'Белого  дома'  от  гэкачепистов.
Башмаков отдал  долг  Зинаиде ивановне  лишь недавно,  продав  после  смерти
бабушки Дуни  егорьевскую избушку-развалюшку. По этому поводу Катя заметила,
что ее мать совершила в  жизни лишь два умных поступка: вышла замуж за Петра
Никифоровича и одолжила деньги зятю.
     А вот Каракозину Олег  Трудович долг так и не отдал. Не успел... Бедный
Джедай! Принцесса нашла в 'Московском комсомольце' объявление: 'Руководителю
страховой  фирмы требуется личная секретарша. Рабочий день  и вознаграждение
ненормированные'. Позвонила - и ей назначили день  собеседования. Собиралась
она  долго и тщательно, перемерила все свои наряды и остановилась на строгом
английском костюме, газовой  блузке, а прическу  соорудила  такую  скромную,
точно шла  поступать в  московский филиал Армии спасения. И  не ошиблась. На
собеседование собралось десятка два  женщин, начиная со  школьниц в  маминых
туфлях и заканчивая курортными львицами  пятидесятых годов, которые каким-то
чудом сумели растянуть свой женский  рассвет до самого заката (Принцесса все
это  потом  со  смехом  рассказывала  Джедаю). Припорхали и очевидные  жрицы
любви, даже не  смывшие  с лиц рабочую раскраску и не снявшие полупрозрачную
униформу. Забрели в  поисках  работы и несколько профессиональных секретарш.
Но их даже не допустили до начальства.
     Принцесса продуманно опоздала  и появилась  в тот момент, когда шеф уже
обалдел от  бывалых дам, старавшихся  сесть  так, чтобы  предъявить  высокое
качество нижнего белья, и озверел от малолеток, обещавших ему взглядами весь
набор   позднеримских  удовольствий.  В  своем   строгом  костюме  Принцесса
выглядела как  весталка на торжище продажной  любви. Шеф страховой компании,
молодой, коротко стриженный парень с боксерским приплюснутым носом, был одет
в красный кашемировый пиджак и, как положено, имел вкруг шеи золотую якорную
цепь. Он посмотрел на Лею с удивлением, облизнулся и принял ее на работу.
     -  Ну,  как начальник?  - после первого  рабочего  дня  поинтересовался
Джедай.
     - Никак. Чистит ногти скрепками...
     - Если начнет приставать - скажи! Я с ним поговорю.
     - Обязательно.
     Вскоре  Принцесса  начала  постоянно  задерживаться  в  офисе,  а когда
Каракозин  в  своей  'божьей коровке'  пытался караулить ее  у  входа, вышла
ссора.  Потом Лея  стала  сопровождать  шефа  в  загранкомандировки,  откуда
возвращалась  веселая  и  загорелая. Одевалась она  теперь  только  у  Карло
Пазолини, а  сына устроила в  дорогой  интернат, где  все преподаватели были
американцы. Джедай несколько раз звонил ей  ночью из  Варшавы и натыкался на
автоответчик.  Кончилось  тем,  что он  ворвался в  кабинет к шефу,  устроил
скандал и был вышвырнут вон 'шкафандрами', которые оказались куда круче тех,
что у Верстаковича.
     После этого  скандала  Принцесса ушла  из дому.  Каракозин  кричал, что
никогда не даст ей развод, что отсудит у нее ребенка, а через неделю получил
по почте свеженькое свидетельство о разводе. Сына же она попросту перевела в
другой интернат - в  Шотландию. Джедай  бросился в милицию, в суд. В милиции
его обещали  посадить  за  дебош  в  общественном  месте.  А  судья, дама  с
благородными   чертами  собирающейся   на  пенсию   Фемиды,   пряча   глаза,
посоветовала ему  не  связываться  и  оставить  все  как  есть.  Джедай  был
настолько поражен этим новым,  неведомым  прежде всесилием денег,  что сник,
отказался от борьбы и, как водится у русских, конечно, запил.
     Башмаков  в эти трудные времена  к нему часто заезжал. Обычно Каракозин
сидел  один в неприбранной квартире и бренчал на знаменитой гитаре. Поначалу
при  нем  крутились  какие-то  женщины,  всякий  день  новые.  Каждая  своей
суетливой заботливостью давала понять, что именно  она - теперь и навсегда -
нежная  подруга  и  хранительница очага,  но затем бесследно  исчезала. Олег
Трудович  с Каракозиным  одиноко выпивали и вели те восхитительные  хмельные
беседы, когда все  проклятые  тайны  бытия  становятся почти  понятны и  для
полной ясности  нужно  выпить еще  чуть-чуть,  рюмочку. Но  именно  до  этой
последней, все-раз-и-навсегда-озаряющей рюмочки добраться почему-то никак не
удавалось...
     Однажды Башмаков, в сотый  раз выслушивая историю принцессиной  измены,
спросил вдруг:
     - Можно нескромный вопрос?
     - Давай!
     - Не обидишься?
     - Нет.
     - Какая у нее была грудь?
     - Что-о? А тебе-то зачем?
     - Нужно, раз спрашиваю.
     Рыцарь  задумался,   и   на   его  лице   возникло   выражение   нежной
мечтательности.
     -  Во-от  така-ая!  -  он  сделал  движение  пальцами, точно  оглаживал
невидимые полусферы.
     - Нарисуй! - потребовал Башмаков, подвигая бумажку и давая ручку.
     Каракозин еще немного поразмышлял и неуверенно изобразил.
     - М-да... 'Фужер для шампанского'. Скрытная, опасная, холодная женщина.
Я так и думал. Забудь о ней. Ты был обречен с самого начала!
     - Холодная? - Джедай  захохотал. - Холодная!!! - Он разорвал  в  клочья
рисунок и заплакал целительными пьяными слезами.
     - Забудь о ней! - успокаивал, как мог, Башмаков.
     - Не могу!
     - Значит, если она к тебе завтра вернется, ты ее простишь?
     - Прощу...
     - Я бы Катьку никогда не простил! - убежденно сказал Башмаков.
     - Я его убью! - угрюмо сообщил Каракозин.
     - Кого?
     - Этого подонка! Задушу его же цепью! А мертвый он ей не нужен.
     - Мертвые вообще  мало кому нужны, - рассудительно заметил Башмаков.  -
Но ты его не убьешь...
     - Почему это?
     - При такой охране ты к нему близко подойти не сможешь! Проще революцию
сделать. У него тогда все отберут - и  она сама к  тебе вернется! - с пьяным
сарказмом пророчествовал Башмаков.
     - А  что?  -  задумался Джедай. - А что?!  -  повеселел Каракозин.  - А
что!!! - Он вскочил, схватил гитару, рванул струны и запел:

     Вставай, проклятьем заклейменный,
     Весь мир голодных и рабов...

     Потом Рыцарь отбросил гитару, обнял Башмакова и зашептал вдохновенно:
     - Олег Трисмигистович, вот что я тебе скажу...
     И тут раздался телефонный звонок. Это была Катя.
     - Нет, вообще  не пьем  -  разговариваем! -  неуверенно  ответил, теряя
отдельные звуки и даже целые слова, Каракозин и протянул трубку Башмакову.
     - Тебя...
     - Тунеядыч, срочно домой! Борис Исаакович при смерти...

18

     И тут  на самом деле  раздался телефонный звонок. Эскейпер снял трубку,
приладил ее к уху, но 'алло' на всякий случай говорить не стал.
     - Это я, - сообщила Вета тихо и таинственно.
     - Я думал, ты уже не позвонишь, -  по возможности холодно произнес Олег
Трудович.
     -  Я не  могла, -  еще тише и еще таинственнее сказала она. - Потом все
объясню. Ты собрался?
     - Да, но... Что случилось? Что с анализом?
     - Я еще не была у врача...
     -  А  где  ты   была?  -  спросил  Башмаков   голосом   внутрисемейного
следователя.
     - Потом. Билеты уже у меня. Сомиков взял?
     - Да.
     - И того, с грустными глазами?
     - Конечно, - устало соврал Башмаков.
     - Молодец! Я соскучилась! Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего?
     - Догадываюсь.
     - А знаешь, какое самое удивительное открытие в моей жизни?
     - Какое же?
     - А вот какое... Когда тебя целуют всю-всю-всю, это намного  лучше, чем
когда тебя целуют всю-всю...
     - Интересно. А почему ты так долго не звонила?
     -  Ну  хорошо,  сейчас   объясню.  Только  ты  не   сердись!  В  общем,
понимаешь... Ой, больше не могу говорить - возвращается... Я тебе перезвоню!
Обязательно дождись моего звонка! Не сердись, эскейперчик...
     В трубке послышались короткие гудки.
     'Кто возвращается? - удивился Башмаков. - Этого еще не хватало!'
     Будет смешно, если Вета окажется в конце концов женщиной-елкой и бросит
его. Ну, бросит и бросит... Не станет  же он из-за этого, как Рыцарь Джедай,
вступать в Партию революционной справедливости! Нет, не станет...
     Олег Трудович вдруг  поймал себя на  том,  что с самого утра, с  самого
начала сборов чувствует в  теле какое-то  знобкое недоумение.  Это похоже на
то, что  он  испытывал много лет назад, когда темным  знобящим утром собирал
вещевой мешок, чтобы идти на призывной пункт. 'А  вот  брошу все и никуда не
пойду!' - храбрился он, но прекрасно понимал: ничего не бросит, а пойдет как
миленький, потому что в  кармане лежит  неотменимая, ознаменованная строгими
печатями повестка...
     Собственно, жизнь превращается в судьбу благодаря таким вот повесткам -
и печати совсем не обязательны. Та дурацкая банка  с икрой была повесткой. И
гибель  'Альдебарана' - тоже повестка.  Но чаще всего повестки  приходили  к
нему почему-то в виде  женщин  - Оксана, Катя, Нина Андреевна, а теперь  вот
Вета. Юная  повесточка с  нежной кожей,  требовательным  лоном и  преданными
глазами... Но преданность ненадежна и скоротечна. Ему будет шестьдесят, а ей
всего  тридцать семь.  Она отберет у Башмакова  переходящий  алый  колпак  и
отдаст другому... эскейперчику...
     А не хотелось бы остаться в старости, как Борис  Исаакович, беспомощным
и  одиноким.  Слабинзон  уехал в Штаты  в 90-м. Он  долго стоял в очереди  к
американскому посольству, отмечался в списках, как за дефицитом. Наконец его
вызвали на собеседование, и посольский  юноша с лицом утонченного вырожденца
подробнейшим  образом  расспрашивал Борьку о житье-бытье, родителях, работе,
политических взглядах.  Неизвестно, что там  Слабинзон наплел,  но ему  дали
разрешение  выехать  в  Америку  чуть  ли  не  в  качестве  беженца.  Теперь
оставалось главное  - пробиться сквозь ОВИР.  И он пробился!  Оставшееся  до
отъезда  время счастливый отъезжант