е  закрытого
распределителя для крупной номенклатуры, куда комсомолят,  понятное дело, не
допускали.
     - Я тоже так  считаю, -  соглашался  Борька. - Покупать  женщин так  же
бессмысленно, как одуванчики. Они же под ногами.
     "Под ноги" попадались обычно лимитчицы,  клевавшие на Борькины подходцы
в  надежде, если повезет,  расплеваться  с проклятым общежитием  и осесть на
квартире у  москвича.  Однако  при ближайшем  рассмотрении  они  оказывались
настолько неаппетитными, что Башмаков даже в первую неделю после возвращения
из  армии  на  таких  не обращал никакого  внимания. И тогда  разочарованный
Слабинзон начинал выступать:
     -  Ты  посмотри на эти рожи! (Речь  шла о прохожих.) Это же вырожденцы!
Это страна вырожденцев! Ты понимаешь, Тунеядыч?!
     Олег вглядывался  в усталые и конечно уж не аристократические, а порой,
что скрывать,  витиевато-уродливые лица  прохожих, потом переводил взгляд на
Слабинзона,  тоже чрезмерной статью  и лепотой  не отличавшегося,  вздыхал и
соглашался:
     - Кошмар!
     - Архикошмар! Страна лохов... Нет, архилохов! Я здесь просто задыхаюсь!
-  продолжал  Борька  страстно. -  Ты можешь себе представить,  у нас  после
защиты на кафедре  накрывают стол, пьют  водку  под  селедку, а  потом песни
поют!  Нет,  ты  представляешь?!  "Парней  так  много  холостых   на  улицах
Засратова". А член-корреспондент Ничипорюк - членом его по корреспонденту! -
про   гетмана   Дорошенко   соло   хреначит!   Интеллигенция,   твою   мать!
Представляешь?
     Олег вспоминал, как любит  попеть во время семейного застолья его отец,
как  отплясывает,  выпив  лишку, личный друг  композитора Тарикуэллова  Петр
Никифорович, как и  сами они  в райкоме, расслабившись,  ревут комсомольские
песни, и отвечал:
     - Представляю...
     -  Нет,  морда райкомовская, ничего  ты  не  представляешь! Олег в свою
очередь  начинал  жаловаться  на Катю,  на постоянные  унизительные  попытки
выставить его из дому. Это ведь  с возрастом понимаешь, что жаловаться людям
на собственную жену так же нелепо, как жаловаться на свой рост  или, скажем,
рельеф физиономии.
     - И ты терпишь?! - задыхался Борька от возмущения. - Из-за карьеры, да?
Она  ноги тебе должна  мыть, когда  ты  домой  приходишь!  Знаешь, Тунеядыч,
сколько  баб  голодных вокруг? Только свистни! Я, как развелся, первое время
каждый  день с новой спал, три раза у отца лечился, а потом надоело - одно и
то же. Иногда снимешь какую-нибудь, ведешь домой и думаешь: а вдруг у этой -
поперек? Приведешь, разденешь - нет, как у всех, вдоль.
     Слушая такие  рассказы,  впечатлительный Башмаков совершенно забывал  о
безрезультатных прогулках  по  улице  Горького и завидовал свободной, полной
чувственного  изобилия  жизни Слабинзона. Сам он,  правда, уже  успел дважды
бестолково изменить  Кате.  Первый  раз в  буквальном смысле с соратницей  -
бухгалтершей  из финхозсектора райкома  -  во  время  гулянки по случаю  дня
рождения комсомола.
     Второй раз Башмаков изменил Кате с активом - с секретарем комсомольской
организации  кукольного  театра.  Это  была маленькая,  худенькая  актриска,
игравшая в спектаклях  роли  царевичей и говорящих животных. Сошлись  они на
выездной комсомольской учебе  в пансионате  "Березка" -  отправились вечером
погулять  в ближайшую рощу и вернулись  лишь под утро, все  в  росе... После
нескольких  встреч  он  бросил  актриску.  Передавали,   что  девушка  очень
переживала разрыв и даже во время  спектакля однажды,  отговорив свой текст,
заплакала, прижимая  к груди царевича. Зато Олег, возвращаясь теперь домой к
Кате, мог не напрягаться, придумывая очередной аврал в райкоме, он был почти
счастлив,  чувствуя  себя  чистым  и непорочным, как замызганный  московский
голубь.
     И  все же... Ранний брак - он понял  это со временем -  делает  мужчину
сексуальным  завистником.  Несмотря   на   собственный   блудодейский  опыт,
Башмакову  казалось,  что  у  Борьки  все  это происходит  совсем  иначе,  с
неторопливой изысканностью, без тяжких  обязательств и последующих угрызений
совести. Впрочем,  чужая постель  - потемки. Слабинзон поначалу, как и Борис
Исаакович,  решил  остаться в  Союзе.  И вдруг  тоже подал заявление.  Из-за
несчастной  любви.   Он  познакомился  на   улице   с  рослой  хохлушкой  из
Днепропетровска, провалившейся на вступительных  экзаменах  в МГУ.  Она была
действительно хороша: рост под  сто восемьдесят, долгие  темно-русые волосы,
богатейшие  плечи  и грудь,  а  кроме того - огромные светло-карие глаза, до
середины  которых  долетит  редкий  мужчина.  Олег,  впервые  увидав ее,  на
несколько минут лишился  дара  речи. Слабинзон же влюбился до  полной потери
ориентации во времени и пространстве.
     - Понимаешь, Тунеядыч, когда я слышу ее охренительное хохляцкое "г", во
мне происходит направленный атомный взрыв! Это плохо кончится...
     Он сознавал ничтожность своих шансов и решил  взять  девушку хитростью.
Она  искала жилье в  Москве - и Борька  нашел ей комнату, причем  совершенно
бесплатно.  Это  была  комната в  дедовской квартире,  где  Борис  Исаакович
устроил мемориальный музей своей покойной жены: фотографии в рамках, большой
портрет комсомолки Аси Лобензон кисти Альтмана, любимые  книги, одна  даже с
автографом  Маяковского,  кровать   с  никелированными  шарами,  застеленная
кружевным  покрывалом... Борис  Исаакович изредка с благоговением заходил  в
этот музей  и шепотом разговаривал со  своей  покойной супругой о прошлом, а
может быть, и  о  будущем. Кроме  него, никто  больше  входить в эту комнату
права не имел. Как Слабинзону удалось уговорить деда освободить помещение от
вещей и пустить туда квартирантку - неведомо и непостижимо!
     Девушку звали Валентиной, но  Борька называл ее Валькирией, а за глаза,
учитывая ее стать, - полуторабогиней. Он подавал ей кофе в  постель, а когда
она шла  в ванную,  с замиранием сердца предлагал потереть спинку, но всегда
безрезультатно. О  том,  чтобы  взять  девушку  силой,  не приходилось  даже
думать: однажды вечером под видом дурачества Слабинзон затеял с ней возню на
кровати, и Валькирия так придавила бедного влюбленного, что  он потом неделю
с трудом ворочал шеей. Валентина устроилась воспитательницей в  детский сад,
и  Борька, совершенно  забросив кандидатский минимум, помогал ей прогуливать
малышей,  а  когда те  не хотели  строиться в  пары,  чтобы  идти  на  обед,
изображал злого серого волка. Девушка громко хохотала и поощрительно  пихала
Слабинзона в  бок: "Ну  ты  игрун!"  И он  чуть не  падал  в  обморок от  ее
несказанного фрикативного "г".
     Наконец Борька, собравшись с силами, получив согласие Бориса Исааковича
и наплевав на письменно-телефонные проклятия родителей, присмотревших ему на
исторической родине  в  жены еще  одну дальнюю родственницу, предложил своей
Валькирии  руку  и сердце  вкупе с нажитыми дедом материальными  ценностями,
включавшими дачу в Перхушково и двадцать первую "Волгу", томившуюся без дела
в теплом гараже под домом. "Полуторабогиня"  посмотрела на него сверху вниз,
нежно взъерошила пушок на ранней Борькиной лысинке, расхохоталась и молвила:
     - Ну что ты, Боренька, разве можно породу портить!
     Вскоре   она   съехала   с   квартиры,   заплатив   за   проживание  по
среднемосковским расценкам, и вышла замуж за вдовца - милицейского капитана,
водившего к  ней  в группу  дочку.  Капитанова  жена умерла  после  операции
аппендицита в результате совершенно чудовищной врачебной  ошибки. В подобных
случаях говорят: "Ножницы в  кишках забыли..."  Капитан  стал попивать, да и
работа у него была  ненормированная -  с засадами и задержаниями.  Валентина
несколько раз вечером отводила девочку домой, потому  что никто за ней так и
не пришел.  Однажды она  привела ребенка в  детский сад  утром...  Слабинзон
неистовствовал несколько  месяцев,  шлялся  черт  знает  где,  пил  страшно,
попробовал даже  колоться. Он не желал  слушать разорительных воплей матери,
доносившихся в Москву по тщательно прослушиваемой международной линии, рвал,
не  читая,  многостраничные  письма  отца,  которые  тайными  диссидентскими
тропами  (среди  видных отказников  тоже попадались  урологические  больные)
доходили до  Москвы буквально за  несколько дней -  в  то время  как обычный
конверт  шел месяцами.  Не просыхающий Борька грубо обрывал даже деда, и тот
все  никак  не  мог  до  конца рассказать  ему  историю  курсанта  Комаряна,
стрелявшегося   из-за  несчастной  любви   к  дочери  преподавателя  тактики
современного  боя  полковника  Черепахина. А ведь Башмаков  мог рассказать и
свою историю. Она  пусть и без стрельбы, но тоже невеселая. Каждому  мужчине
есть что  по  этому  поводу рассказать. Но Борька  никого  не желал слушать,
стараясь  остаться наедине  со  своим  разрушительным любовным  горем. Среди
многочисленной  отъезжающей  и  отъехавшей  родни  пошел страшный  слух, что
Лобензоны просто-таки уже потеряли сына, замечательно талантливого мальчика,
аспиранта   и  будущего  крупного   ученого.  Мать  бросилась   в  советское
консульство,  просилась  назад, чтобы спасти мальчика.  Но ей объяснили, что
это невозможно, так как, уехав из СССР, она совершила предательство, а такие
вещи  не прощаются.  И вдруг  Борька сам,  без  всякой  помощи, остановился,
пришел  в  себя  и  подал  заявление  на  выезд.  Разрешение  ему,  учитывая
оборонную,  засекреченную  специальность,  конечно,  не  дали, а  с кафедры,
разумеется,  пришлось уйти.  Чтобы  не угодить в  тунеядцы, он устроился  за
какие-то смешные  деньги  осветителем  в народный театр при  заводе "Красный
Перекоп",  где  начальствовал давний  пациент  его  отца. Однако  надо  было
подумать  и  о  заработке:  преодоление  большой и чистой  любви  с  помощью
множества  маленьких постельных дружб требует определенных расходов. Сначала
Борька  зарабатывал   перепродажей  импортных  бюстгальтеров,  которыми  его
снабжал  также бывший пациент отца - директор универмага "Лыткарино".  Когда
директора  посадили,  наступили   трудные   времена,   и  Борька   попытался
реализовать  портрет  бабушки  кисти   Альтмана.  Конечно,  Борис  Исаакович
памятное  полотно продать не позволил, но книгу с автографом  Маяковского не
отстоял.  С  этого  и началось  знакомство Слабинзона с  миром антикваров. В
предотъездные годы Олег виделся с Борькой редко. Иногда Слабинзон приезжал к
нему в  гости, как он  любил выразиться, на выселки.  Друзья, чтобы остаться
наедине, выходили  на балкон и, поплевывая вниз с одиннадцатиэтажной высоты,
рассуждали о женщинах или беззлобно переругивались.
     Слабинзон,  еще  не травмированный  своей большой  любовью  и  суровыми
буднями  отказника,   относился   к  райкомовской  деятельности  приятеля  с
насмешливым благодушием и, выслушав рассказ Башмакова о семейных утеснениях,
вдруг страшно возмутился этим скобарством и решительно посоветовал:
     - А ты возьми и уйди!
     - Куда?
     - Да  хоть ко  мне. Только кровать с собой захвати. У меня один станок.
Будем хороводы вместе водить!
     - А Борис Исаакович?
     - Деду все равно - он сейчас командарма Павлова реабилитирует и Мехлиса
ненавидит.

5

     Эскейпер  положил фотографии  на широкую ручку румынского дивана. Ручка
была изгрызена двортерьером Маугли, купленным после многомесячного дашкиного
нытья. Диванную ручку щенку,  впрочем, простили, но после съеденных  Катиных
модельных  туфелек  пес был  отдан  на  перевоспитание  Петру  Никифоровичу,
пережил  его и теперь, еле волоча ноги, скрашивает одинокую садово-огородную
старость Зинаиды Ивановны.
     Диван за эти годы совсем расходился и  стал для  супружеского сна почти
непригоден.  Катя  собралась  переставить  его  в  предполагаемую  гостиную,
которая  благодаря  величине  этого  румынского  отщепенца, наверное,  сразу
превратится  в  своего   рода  диванную.  А  для  сна  и  сопутствующих  ему
удовлетворений  она  задумала купить арабскую кровать. М-да, юным  телам под
любовь требуется еще меньше квадратных метров, чем под могилу, а  остывающей
плоти подавай арабское раздолье. И слава Богу, что не купила она эту чертову
арабскую кровать!  Ведь  это  же  как обидно, если тебя не просто бросают, а
бросают  в  новой, мягкой,  широкой и  безлюдной,  как  аравийская  пустыня,
кровати!  А  с  другой  стороны, остаться  одной на  старом, добром,  многое
помнящем  диване  еще обиднее.  Башмаков,  используя  условную  и  несколько
завышенную  среднемесячную цифру, подсчитал, сколько  же  примерно раз они с
Катей обладали друг  другом  на  этом  диване,  и  поразился  внушительности
полученного результата.
     Диван с  толстыми  ножками  в виде  львиных лап из румынского гарнитура
"Изабель"   был  куплен   на   премию   за   успешное   проведение  районной
отчетно-выборной конференции.  Кате он сразу  не  понравился.  Скорее всего,
дело  было  вот  в  чем:  до этого все  покупки  они делали сообща,  подолгу
обсуждая  даже  такие  мелочи, как узоры на носках,  а приобретению  чего-то
более основательного,  скажем  пиджака, пылесоса  или велосипеда для  Дашки,
предшествовали многодневные прения. И вдруг, представьте себе, радостный муж
впихивает  в квартиру  огромный и совершенно не  согласованный диван! Его-то
Башмаков  и  собирался в качестве "станка" перевезти к  Слабинзону, уходя от
жены. Но  легко сказать  - перевезти!  Во-первых, по  тем советским временам
машину  нужно было заказывать  чуть не за месяц.  Допустим, заказал, но  где
гарантия, что именно в тот день, который  обозначен в квитанции, или хотя бы
накануне, Катя в  очередной раз погонит Башмакова  из дому? А  уехать просто
так, ни с того ни с сего Олег не мог.  Побежать сразу после нанесенной обиды
к мебельному магазину и взять  левака?  Но  это  теперь все  вдруг в леваков
превратились, а  тогда,  при советской  власти,  можно было  зря пробегать и
вернуться ни с чем.
     Во-вторых, диван был нестандартный, и грузчики в свое время намучились,
пока,  разобрав на части, пропихивали его в квартиру. Уйти же из семьи  так,
чтобы через день-два на грузовике с блудливой улыбкой мебельного сквалыжника
вернуться за диваном, - этого Олег позволить себе не мог, не имел права. Ему
тогда,  по  молодости лет, казалось, будто браки  должны распадаться  так же
красиво,   даже    ритуально,   как   заключаются.    В   общем,   благодаря
трудновывозимому дивану семья сохранялась еще несколько месяцев.
     И  вот тут-то с ведомостями уплаты  членских взносов  к Башмакову зашел
комсорг автобата лейтенант  Веревкин,  молодой человек с  вызывающе  длинным
носом и лицом, выражавшим некую изначальную обиду на жизнь. Со временем Олег
понял, что  такое выражение вырабатывается  у  людей совсем  не под  ударами
судьбы,  а  обретается еще,  возможно,  в ту  безмятежную пору, когда  плод,
благоденствуя в  ласковых  водах  материнского  лона,  уже  почему-то  имеет
претензии к  своему внутриутробному положению.  Впрочем, Веревкин  теперь  -
генерал (в 91-м он, будучи комбатом, привел свои грузовики на защиту "Белого
дома"),  и  всякий раз,  видя  его по телевизору, Олег поражается,  до какой
степени человека меняют должность и удачно подобранные очки.
     В тот вечер лейтенант принес, кроме ведомостей, еще бутылку водки и два
плавленых сырка. Рабочий день  кончался, никого из  начальства в райкоме уже
не было,  Олег  запер дверь  кабинета,  и  они  начали выпивать, неторопливо
анализируя перспективы ухода первого  секретаря Зотова на работу в ЦК ВЛКСМ,
что  неизбежно привело бы к цепочке благотворных кадровых перемен в райкоме.
Но тут вся проблема была в  легендарной зеленой записной книжице Чеботарева,
обыкновенной  телефонной книжке, изготовленной для международных надобностей
и поделенной на  две  равные части:  первая с русским алфавитом, а вторая  с
латинским. Посещая  любое мероприятие,  будь то закрытое партсобрание  Союза
писателей или  торжественное открытие  пункта  молочного питания,  Чеботарев
неизменно  имел  при  себе  зеленую  книжицу.  Осматривая   подчиненную  ему
территорию,  слушая выступления или расспрашивая народ,  он вдруг приказывал
помощнику, вертевшемуся поблизости:
     - Уточни-ка фамилию вон того трудящегося!
     Получив ответ, Федор Федорович доставал книжку и вписывал туда фамилию.
Но вся  штука заключалась в том, в  какую часть книжки он вписывал человека.
Если в русскую, то через некоторое время везунчика повышали  в должности или
награждали. Если  же в  латинскую, то  несчастного  ждало  скорое крушение и
суровое  наказание.  Но определить, в какую  именно часть книжки вносят твою
фамилию, издали было невозможно. Оставалось мучиться и ждать.
     Зотов  был  обыкновенным  комсоргом  на электромеханическом  заводе,  и
однажды  Чеботарев внезапно  приехал к нему на отчетно-выборное собрание.  В
зале  стоял страшный  шум  - к  концу дня работяги  уже успели поднабраться.
Седеющий от ужаса прямо на глазах секретарь парткома завода пытался призвать
собравшихся к порядку,  но его голос никто даже  не слышал. И тогда  тоже не
кристально трезвый Зотов выскочил на трибуну и в четыре пальца свистнул так,
как обычно свистел крановщику, работавшему под  самой  крышей  цеха в вечном
гуле. Народ сразу затих  - и можно было начинать собрание. А Федор Федорович
покачал  головой,  вынул книжицу,  перешепнулся с  помощником  и  сделал две
записи.  Через  неделю  секретаря парткома  сняли,  а Зотова  взяли в райком
комсомола.  На  недавней отчетно-выборной конференции  Чеботарев внимательно
посмотрел на Зотова и  сделал в зеленой книжице какие-то записи.  Теперь все
ждали результатов.
     -  К нам  бы его с  книжкой, в батальон!  -  недобро  молвил, разливая,
Веревкин.
     И,  выпив,  стал  жаловаться  на  начальство,  въедливое,  вороватое  и
всячески препятствующее служебному росту молодого взводного. Башмаков в свою
очередь наябедничал на Катю, со слезливой хмельной обидчивостью сообщив, что
жена  регулярно гонит  из дому, а он не может уйти из-за проклятого  дивана,
хотя есть даже где и жить.
     - Ерунда ерундовая! - успокоил лейтенант (слова его, разумеется, даются
в литературном пересказе). -  В следующий раз,  как  погонит, звонишь мне, я
приезжаю через  час на  "КрАЗе"  с  бойцами  и перевожу тебя  на новое место
согласно  приказу.  Пиши  мой телефон!  Дневальному скажешь,  что звонят  из
райкома, - меня сразу найдут.
     Домой Олега вел многолетний инстинкт, наподобие того, что наблюдается у
перелетных  птиц,  не  сбивающихся  со  своего маршрута  даже в  бурю.  Еще,
конечно, упасть не  давала трепетавшая в  меркнущем  сознании мысль:  заворг
Краснопролетарского райкома комсомола, лежащий лицом  в  луже, это, как в те
годы  было   модно  выражаться,  "не   есть   хорошо".  А  утром,   разлепив
непроспавшиеся   глаза  и   поймав   тошноту   на  полпути   от   желудка  к
предусмотрительно поставленному возле дивана тазику, Башмаков увидал сначала
свои  брюки,  такие  грязные, точно  он  вчера  вечером  по  примеру  первых
комсомольцев  утрамбовывал  ногами  жидкий  бетон,  а  потом и  заплаканные,
ненавидящие глаза Кати.
     - Убирайся, тварь! - приказала она. - Собирай свои манатки и  убирайся!
- и, помолчав, с чувством повторила: - Тварь!
     Тварью  она еще  никогда его  не называла, и это слово  буквально ножом
вонзилось в беззащитное  с похмелья сердце  Олега.  Он повернулся к стене  и
затих.
     - Убирайся сейчас же, я не шучу! - повторила жена с  той же суровостью,
но на всякий случай опустив опасное слово "тварь", и вышла из комнаты.
     Башмаков лежал, отвернувшись к стене, и сладкие слезы непрощаемой обиды
катились по его щекам. Все  годы семейной жизни проходили перед ним - и были
они мучительной чередой ссор, унижений и притворств. Через полчаса вернулась
жена. По  сложившемуся  семейному обычаю,  за  это  время  Олег  должен  был
осознать вину и  приступить к вымаливанию  прощения. Но напрасно Катя стояла