Мы-ы о-по-зда-ли в гастроно-ом!
     Мы-ы-ы о-по-зда-ли в гастроно-о-ом!

     После  выступления членов  ГКЧП  по  телевизору  Олег  Трудович  был  в
недоумении.  Особенно  ему  не  понравились  дрожащие  руки  вице-президента
Янаева.
     "Нет, власть трясущимися руками не берут!" - усомнился Башмаков.
     А  ведь   поначалу  он  чуть  было  не  принял  все  это  за  появление
долгожданного Карабаса Барабаса с  кнутом.  Но оказалось, это  тоже куклы  -
суетливые, глупые, испугавшиеся собственной смелости куклы!
     Башмаков  был, между  прочим, удивлен, не  обнаружив среди гэкачепистов
Чеботарева.   Лишь   через  несколько  лет,   наткнувшись   в  еженедельнике
"Совершенно  секретно" на мемуары кого-то из "переворотчиков", он узнал, что
Федор  Федорович с  самого  начала требовал  решительных действий, вплоть до
кровопролития.  Мемуарист даже приводил  слова Чеботарева: "Если сейчас  эту
болячку  не  сковырнем, потом  захлебнемся в крови и  дерьме!"  Далее бывший
путчист,  доказывая миролюбивость  своих тогдашних  намерений, объяснял, что
из-за  этой-то  кровожадности Чеботарева  в последний  момент и  не взяли  в
ГКЧП...   Писал  он   и   о   странном   самоубийстве   Федора   Федоровича,
застрелившегося   на  даче   вскоре  после  Беловежского  договора.  В   его
забрызганной кровью знаменитой  зеленой книжечке нашли запись: "НЕ ХОЧУ ЖИТЬ
СРЕДИ МЕРЗАВЦЕВ И ПРЕДАТЕЛЕЙ".
     Но тогда,  слушая "Лебединое озеро",  Башмаков  ничего этого не знал, а
просто   каким-то   шестым  чувством   ощущал:  творится   какая-то  большая
историческая бяка.
     Позвонил Петр Никифорович:
     -  Слыхал,  чеписты-то каждому по пятнадцать соток обещают? Наверное, и
прирезать теперь разрешат!
     Тесть давно пытался прирезать к шести дачным соткам еще кусочек земли с
лесом, но, несмотря на все свои связи, никак не мог получить разрешение.
     - Наверное... - согласился Олег Трудович.
     - Может, и порядок наведут? - мечтательно предположил Петр Никифорович.
     - Может, и наведут, - не стал возражать Башмаков.
     Потом  пришла усталая  Катя и сообщила, что, судя по всему, Горбачеву -
конец,  потому  что  всю  эту  заваруху устроил  именно  он,  чтобы  свалить
обнаглевшего Ельцина. А теперь сидит, подкаблучник, в Форосе и ждет...
     - Это кто же тебе сказал? - полюбопытствовал Олег Трудович.
     - Вадим Семенович.
     - А он-то откуда знает?
     - Он историк.
     Это   слово  -   "историк"   -   было  произнесено   по-особенному,   с
благоговением,  причем  с  благоговением,  распространяющимся  не только  на
профессиональные  достоинства Катиного педагогического  сподвижника, но и на
что-то еще. Однако тогда Башмаков на подобные мелочи внимания не обращал.
     В  ту первую  ночь путча, разогретый выпитым,  он придвинулся  к Кате с
супружескими намерениями и получил усталый, но твердый отпор.
     - Почему?
     - Потому.
     - Потому что демократия в опасности?
     - При чем здесь демократия? Я устала...
     Жена уснула, а Башмаков еще долго лежал  и вспоминал про  то, как они с
Ниной  Андреевной однажды  собирались "поливать цветы" и  вдруг  объявили по
радио,  что  умер Андропов. Это было  в  самом начале их  романа,  и с  утра
башмаковское  тело  нежно ломало  от предвкушения долгожданных  объятий.  Но
Чернецкая вызвала его в беседку у доски Почета и сказала:
     - Знаешь, давай не сегодня...
     - Почему? Тебе нельзя?
     - Неужели не понимаешь? Такой человек умер...
     И самое смешное: он согласился с ней, даже устыдился своего неуместного
вожделения. Золотой  они все были народ, золотой! ...В ту переворотную ночь,
разволновавшись от бессонных  воспоминаний,  Олег Трудович  встал с постели,
пошел на кухню, осторожно открыл холодильник и шкодливо съел сырую  сосиску.
Когда  он  возвращался  под  одеяло,  то  услышал  странный  лязгающий  гул,
доносившийся со стороны шоссе.
     В Москву входили танки.
     На следующий день, к вечеру, в квартиру вломился возбужденный Каракозин
и, задыхаясь, сообщил, что сегодня ночью обязательно будут штурмовать "Белый
дом",  а  отряд   спецназа  ищет  Ельцина,   чтобы  расстрелять.  Докукин  с
Волобуевым-Герке заняли омерзительно  выжидательную  позицию, но  у  него  в
багажнике  "Победы"  два  топорика,  которые он  снял  с  пожарных  щитов  в
"Альдебаране".
     - Ну и что? - пожал плечами Башмаков.
     - Как что? Пошли!
     - Зря ты волнуешься. По-моему, они уже опоздали в гастроном, -  заметил
Олег Трудович, имея в виду гэкачепистов.
     - Какой еще гастроном? Олег Трусович, ты зверя во мне не буди! Пошли! Я
тебе дам топор.
     - К топору зовешь? - Башмаков, покряхтывая, поднялся с дивана и покорно
потек  спасать  демократию.  Шел  дождик.  "Победу"  бросили возле зоопарка.
Завернув топорики  в ветошь  и натянув  куртки  на головы, друзья побежали к
"Белому  дому".  Миновали  серые  конструкции киноцентра.  Свернули с  улицы
Заморенова  на  Дружинниковскую и помчались вдоль ограды  Краснопресненского
стадиона. Вокруг оплота  демократии щетинились  арматурой баррикады. Темнели
угловатые  силуэты  палаток.  Горели костры.  Только что с  козырька  здания
выступал  Станкевич, и народ  еще  не остыл  от  его  пламенной речи. Друзья
потолкались в толпе и набрели на кучку, собравшуюся вокруг плечистого парня,
который объяснял  защитникам,  что  в случае  газовой атаки  следует  тотчас
повязать лицо тряпкой, намоченной в содовом растворе.
     - Говорят, еще мочой хорошо? - спросил кто-то из толпы.
     - Мочой очень хорошо! - кивнул инструктор.
     Дождик затих. Потом сидели у костра. Юноша в  кожаной  куртке и майке с
надписью  "Внеочередной  съезд Союза журналистов СССР" включил транзисторный
приемник и поймал "Голос Америки". Диктор с задушевным акцентом сообщил, что
на сторону народа перешел автомобильный батальон  под командованием капитана
Веревкина. Знакомым ворчливым  голосом Веревкин  сообщил, что выбрал свободу
исключительно по  личным убеждениям и еще потому, что трижды писал в ГЛАВПУР
о   злоупотреблениях  своего   непосредственного  начальника   подполковника
Габунии, а в результате сам получил выговор...
     - Скажите, господин Веревкин, армия вся с Ельциным? - спросил диктор.
     - Конечно. И с народом тоже...
     - Врут америкашки, -  засомневался работяга  в  нейлоновой ветровке. Он
сидел,  подставив  ладони теплу,  и пламя рельефно  высвечивало его  широкие
бугристые ладони.
     - Нет,  врут.  Они с нами!  -  объяснил  журналист,  махнув  тонкопалой
лапкой.
     - А зачем им с нами-то? - удивился работяга.
     - А затем, что они хотят, чтобы у нас тоже была демократия!
     - А зачем им, чтобы у нас тоже была демократия?
     - Они хотят, чтобы во всем мире была демократия.
     - А зачем им нужно, чтобы во всем  мире была демократия? -  не унимался
работяга.
     - Глупый вопрос! - пожал плечами журналист.
     - Нет, не глупый!
     -  Да  что  ж  ты, дядя,  такой  бестолковый!  -  взорвался  Джедай,  с
возмущением слушавший этот диалог.
     - А вот ты, толковый, скажи мне: когда во всем мире демократия победит,
кто главным будет?
     - Никто!
     - Не бывает так, - возразил работяга.
     - Да пошел ты...
     - Нет, погодите, надо человеку все объяснить! - заволновался журналист.
     - Вы хоть понимаете, что будет, если победит ГКЧП?
     - Что?
     - Прежде всего не будет свободы слова. Вам ведь нужна свобода слова?
     - Мне? На хрена? Я  и так все прямо в  лицо говорю.  И  начальнику цеха
тоже...
     - А на партсобрании вы тоже говорите то, что думаете?
     - Я беспартийный...
     - Так чего же ты сюда приперся? - снова взорвался Джедай.
     - Надоел этот балабол  меченый со своей Райкой! Порядок нужен, - угрюмо
сказал работяга. - Порядок!
     - Это какой же порядок? Как при Сталине? - взвился журналист.
     - Как при Сталине. Только помягче...
     - Да  ты...  Ты знаешь, что возле американского  посольства наших ребят
постреляли? -  окончательно завелся Каракозин.  - Знаешь?  Ты  хочешь, чтобы
всех нас к стенке?!
     - Ничего я  не хочу.  А  ребятам  не  надо было БМП  поджигать.  Ты где
служил?
     - В десанте, - ответил Джедай.
     - А  я танкист. И когда у тебя броня горит, ты от  страха в маму родную
стрельнешь!
     - Вот я и чувствую,  что вы в маму родную готовы стрелять ради порядка!
- с каким-то непонятным удовлетворением объявил журналист.
     - А  ты маму  родную  заживо сожрешь за свою  хренову свободу  слова! -
скрипучим голосом ответил работяга.
     - А  вот за это  ты сейчас... - журналист поднялся с ящика,  расправляя
девичьи плечи и взглядом ища поддержки у Джедая.
     - Э, мужики! - вступился молчавший  все это время Башмаков. - Кончайте,
мужики!
     Но  драки  не  получилось.  Взлетела,  ослепительно  осыпаясь,  красная
ракета, запрыгали, упираясь в низко нависшие тучи, белые полосы прожекторов.
Усиленный  мегафоном голос  потребовал, чтобы все отошли на пятьдесят метров
из  сектора обстрела. Появился  инструктор  в  камуфляже.  Он собирал бывших
десантников и тех, кто говорит по-азербайджански.
     - А почему по-азербайджански?
     - Азеров на штурм погонят. Чуркам ведь все равно, кого резать.
     - Да здравствует Россия! - громко крикнул журналист.
     - Ну, началось! - радостно объявил Джедай.
     Он  развернул  ветошь  и  протянул  Башмакову  пожарный  топорик.  Олег
Трудович взял его в  руки и  внутренне содрогнулся оттого,  что топорик  был
весь красный, будто в  крови. Он, конечно, тут же вспомнил, что на  пожарном
щите все инструменты, даже ведро, выкрашены в красный цвет, но все равно  не
мог отделаться от тошнотворной неприязни к топорику.
     Через несколько минут дали отбой. Журналист и работяга после всей  этой
предштурмовой суеты к костру больше не вернулись. Зато возник чахлый юноша с
исступленным  взором.  Он  стал  жаловаться,  что  его  не  взяли  в  группу
переводчиков. А зря! Ведь он в минуты особого вдохновения, выходя мысленно в
мировое информационное пространство, может  говорить на любом земном языке и
даже на некоторых космических наречиях.
     - А сейчас можешь? - спросил, заинтересовавшись, Джедай.
     - Могу.
     - Скажи что-нибудь!
     Чахлый  выдал  несколько  странных  звуков   -   что-то  среднее  между
тирольской руладой и русской частушкой.
     - И где же так говорят?
     - Если бы сегодня было звездное небо, я бы показал! - вздохнул юноша.
     Вообще, в толпах защитников попадалось немало странных  людей. Какая-то
старуха металась меж костров с  плакатиком, на котором была  написана группа
крови  Ельцина,  Хасбулатова  и генерала Кобеца.  Она  записывала доноров на
случай,  если кого-то из вождей  ранят.  А исступленный юноша ближе  к утру,
подремав, смущенно сознался в том, что он - инкарнация академика Сахарова, и
предсказал, заглянув в общемировое информационное  пространство,  неизбежную
победу демократии.
     Еще  несколько  раз объявляли тревогу  и давали  отбой. Прошла вереница
людей со  свечками.  Это  был молебен  за  победу демократии. Разнесся слух,
будто  какой-то  банкир прямо  из кейса  раздает  защитникам  "Белого  дома"
доллары.  Пока  Джедай  бегал  искать  банкира,  появились кооперативщики  и
принялись раздавать не валюту, конечно, но бесплатную выпивку с закуской.
     - Много не пейте!  - предупреждали они. - А то руки трястись будут, как
у Янаева! Прошли и медики в белых халатах:
     - Больных, раненых нет?
     - Откуда раненые? А что, есть и раненые?
     -  Пока,  слава Богу, нет...  Алкогольные  отравления.  Ну, обмороки  и
нервные припадки, в основном у женщин...
     Снова  посыпался   мелкий  дождь.  Где-то  запели:  "Из-за  острова  на
стрежень..."  Еще  дважды объявляли,  что  к "Белому  дому" движется колонна
танков   и  прямо   вот  сейчас  начнется  штурм.  Раздали  даже  бутылки  с
зажигательной смесью.
     - У тебя есть спички? - спросил Башмаков.
     Джедай кивнул, достал  из кармана и проверил зажигалку.  Мимо прокатили
коляску с Верстаковичем. Председатель Народного фронта узнал Джедая и послал
ему  почему-то воздушный поцелуй. Потом был  отбой и  через пять минут новое
страшное сообщение о бронеколонне, движущейся к "Белому дому".
     -  Колонна слонов  из зоопарка к нам движется! -  пошутил Джедай. Среди
ночи помчались к  набережной  смотреть  на  приплывшую  баржу. Это  профсоюз
речников перешел на сторону Ельцина. По пути наткнулись на совершенно пьяных
журналиста и  работягу. Обнявшись, они невразумительно  спорили о  том,  кто
будет самым главным, когда победит демократия.
     Баржа была старенькая и проржавевшая.
     -  Смотри, Олег  Термитыч,  что  твои  коммуняки  за  семьдесят  лет  с
"Авророй" сделали! - сказал громко Джедай.
     И вся набережная захохотала.
     Ближе  к утру  откуда-то  примчалась  инкарнация академика Сахарова  и,
задыхаясь, рассказала, что путч провалился, а ГКЧП в полном составе улетел в
Ирак к Саддаму Хусейну.
     - К Саддаму? Он их к себе в гарем возьмет! - подхватил Джедай.
     К рассвету демократия окончательно победила. Кричали "ура!". Прыгали от
радости. Скандировали: "Ельцин! Россия! Свобода!" Размахивали флагами, среди
которых,   к   удивлению   Башмакова,   почему-то   преобладали   украинские
"триколоры". Снова появились кооперативщики - с ящиками шампанского. Молодые
парни в стройотрядовской форме танцевали у костра "семь сорок".
     - Ребята, вы что - сионисты? - весело спросил Джедай.
     - Нет, мы просто евреи! - радостно смеясь, ответили они.
     Красная  джедаевская  "Победа",  вся в  дождевых  каплях,  стояла возле
зоопарка.
     - Ты хоть  понимаешь, что случилось,  Олег Турбабаевич?  -  спросил он,
убирая в багажник красные топорики.
     - Не понимаю, - искренне сознался Башмаков.
     Он и  в самом деле толком  ничего не понял.  Зачем Горбачев запирался в
Форосе,  а  потом,  как  погорелец,  обернувшись  в  одеяло,  со своей  всем
осточертевшей Раисой Максимовной спускался по  трапу самолета? Неясно было и
с  путчистами: почему не послушались  Федора Федоровича? Чего они боялись? И
почему ничего не боялись их супротивники? Потом, когда по телевизору крутили
наскоро слепленные победные хроники, Башмакова поразил  один сюжет: на танке
стоит Ельцин в окружении соратников и призывает сражаться за  демократию, не
щадя живота своего. И  у всех у них,  начиная с самого Ельцина и  заканчивая
притулившимся  сбоку  Верстаковичем, отважные, веселые, даже озорные  глаза.
Они говорят о страшной опасности, нависшей над ними, но сами в это не верят.
Не верят: у  них веселые  глаза! А у тех, кто стоит в толпе и слушает, глаза
хоть  и с отважинкой, но  все же испуганные. Даже у бесшабашного Каракозина,
попавшего  в  кадр  и  очень  этим  гордившегося. Все  это  было  странно  и
непонятно...
     - А что говорит ваш великий Вадим Семенович? - спросил Башмаков Катю.
     -  Вадим Семенович смеется и говорит, что это  не путч, а скетч! Вскоре
после  путча   неутомимый  Джедай   придумал  "Праздник  сожжения  партийных
билетов". Возле доски Почета сложили большой  костер  из собраний  сочинений
основоположников  да  разных  отчетов о съездах  и пленумах, зря  занимавших
место в альдебаранской библиотеке. Пока бумага разгоралась, с речью выступил
специально  приглашенный по такому случаю Верстакович. Сидя в своей коляске,
он  говорил  о том, что этот вот костер во дворе "Альдебарана" символизирует
очистительный   огонь  истории,  сжигающий  отвратительные  и   позорные  ее
страницы. Тоталитаризм  - мертв.  И это счастье,  потому что тоталитаризм не
способен по-настоящему  освоить  космическое пространство.  Лишь  теперь,  с
победой демократии, в России настает поистине космическая  эра! В заключение
Верстакович предложил всем собравшимся дать клятву на верность демократии.
     -  Повторяйте за  мной: клянусь  в эти трудные для Отечества времена не
жалеть  сил,  а если потребуется  - и самой жизни  ради утверждения на нашей
земле свободы,  равенства, братства и  гласности!  Его  лицо выражало в этот
торжественный момент  особое,  безысходное вдохновение, какое  в кинофильмах
обычно бывает у наших  партизан, когда  им на шею накидывают петлю. Закончив
клятву, Верстакович не удержался и куснул ноготь.
     Костер  разошелся. Клочья  пепла,  похожие на угловатых летучих  мышей,
петлисто  взмывали в небо. Каракозин, закрывая  от жара  лицо  рукой, первым
приблизился к пламени и бросил  в пекло свою красную книжечку.  Следом ту же
процедуру повторил Докукин -  лицо его при этом  было сурово и непроницаемо.
Третьим вышел Чубакка.  Выбросив билет, он даже  несколько раз потер ладони,
точно  стряхивал  невидимые  глазу коммунистические пылинки.  Потом повалили
остальные:   членов  партии  в  "Альдебаране"  было  немало.  Волобуев-Герке
отсутствовал по болезни, но  прислал жену  со  своим  партбилетом  и кратким
заявлением о полном слиянии с позицией коллектива. Башмаков на всякий случай
кинул  в  пламя  досаафовский  документ,  издали  чрезвычайно   напоминающий
партбилет. Потом Докукин отвел его в сторону и очень тихо сказал:
     - Ты  правильно сделал,  что  сжег. Горбачев предал  партию.  Ельцин  -
американский шпион. Говорю  тебе это  как  коммунист  коммунисту.  Уходим  в
подполье.
     Праздник набирал силу. Народ выпил, стал водить  хороводы вокруг огня и
петь:

     Взвейтесь кострами, синие ночи.
     Мы пионеры, дети рабочих...

     Когда  костер  догорел  и  стемнело, принялись  прыгать  через слоистую
огнедышащую груду пепла.  Жена  приболевшего Волобуева-Герке  даже подпалила
подол платья и очень смеялась. Настроение у нее было как на Ивана Купалу, и,
выпив, она стала  вешаться на  Каракозина,  но  Джедай  давно  уже  ко  всем
женщинам, кроме своей Принцессы, испытывал брезгливое равнодушие. Тогда  она
начала  приставать  к Верстаковичу, но  ей дали понять, что  женщинами он по
инвалидности не  интересуется. В конце концов активная  дама увлекла в  ночь
Чубакку.  И  долго  еще  из-за стриженых  кустов доносились  ее  опереточное
хихиканье и его оперное покашливание.
     Вскоре к ним заехал Петр Никифорович - он был раздавлен. Во время путча
ему позвонил начальник и как бы вполсерьеза порекомендовал  послать от имени
трудового коллектива ремжилстройконторы телеграмму  в поддержку ГКЧП. Взамен
он пообещал  несколько коробок самоклеющейся немецкой  пленки.  Простодушный
Петр Никифорович, который, как и большинство, в  душе сочувствовал  ГКЧП, не
посоветовавшись ни с Нашумевшим Поэтом,  ни  с  композитором  Тарикуэлловым,
взял  и  отбил  эту  неосмотрительную телеграмму.  После  победы  демократии
начальник  снял  тестя с  должности за связь  с мятежниками,  а  назначил на
освободившееся место  мужа  своей  двоюродной  сестры.  И  не  было  никаких
торжественных  проводов  на  пенсию,  почетных  грамот  и  ценных  подарков.
Спасибо, в Лефортово не упекли!
     - А  ведь он у меня паркетчиком начинал, - сокрушался Петр Никифорович,
имея  в виду вероломного начальника. - Я  ж ему, сукину коту, рекомендацию в
партию  давал, в институте  восстанавливал, когда его  за драку выгнали... В
прошлом году  финскую  ванну  и  розовый писсуар за здорово живешь поставил.
Неблагодарность - чума морали!
     Башмаков распил  с тестем последнюю бутылочку  из месячной нормы и стал
высказывать недоумение по поводу  всего происшедшего в Отечестве. Начал даже
излагать свою кукольную теорию, но Петр  Никифорович перебил его и, кажется,
впервые обойдясь в трудной ситуации без хорошей цитаты, сказал:
     - Никому, Олег, не верь! Суки они все рваные...
     Через восемь месяцев он умер на даче, читая "Фрегат  "Паллада". Сначала
возил  навоз  с  фермы,  а  потом  прилег  на веранде отдохнуть  с  книжкой.
Отдохнул... На похоронах не было никого из его знаменитых творческих друзей.
Даже   Нашумевший   Поэт   не   приехал,   зато   прислал   из   Переделкино
телеграмму-молни