ую очередь!
     - А с банкирами что делать? - поинтересовался Башмаков.
     - Как - что? На стройки возрождения.
     - Романтик ты, Анатолич! Ничего не изменится. Это - навсегда. Демократы
армию скоро совсем доедят. Ну и куда Костя пойдет, к тебе на стоянку?
     - Нет, не навсегда. Не доедят! Подавятся, - строго молвил лейтенант.
     - Хорошо, не доедят. Дослужишь ты, Костя, до пенсии... Анатолич, пенсия
у тебя какая?
     - Как у петушка хрен.
     - Во-от! На что жить будешь?
     - А ты думаешь,  он ничего не умеет?  Они теперь  ученые, не то что мы.
Коська, сколько ты языков знаешь?
     - Два.
     - С русским и матерным? - спросил Башмаков.
     - С  русским и матерным - четыре, - улыбнулся Костя. - Еще английский и
китайский.
     - Китайский?!
     Из  дальнейшего  разговора выяснилось,  что новое поколение  умудряется
сочленять учение с бизнесом,  что  Костя неплохо  подрабатывает  толмачом на
переговорах с фирмами и переводит сложную техническую документацию.
     - Кость, скажи что-нибудь по-китайски!
     Но тут раздался звонок в дверь.
     - Калька вернулась, - заволновался Анатолич. - Если прицепится, бутылка
была одна. Одна!
     Но это пришла Дашка. Она выскочила без ключей в магазин.
     - Папец у вас?
     - И папец у  нас, и  не папец у  нас. Пойдем  покажу  тебе  кое-кого! -
ласково  молвил  Анатолич  и  повлек  ее  на  кухню.  Дашка  была  одета  не
по-банковски,  а по-домашнему - в  черные джинсы,  кроссовки и футболку. Она
даже не накрасилась. Под мышками от жары расплылись темные полукружья.
     - Коська, ты?! - полувопросительно воскликнула Дашка. - Ты откуда?
     - Из Питера.
     Он встал и оказался почти на полголовы выше  нее. Они стояли и смотрели
друг на друга. Башмаков готов был поклясться, что в этот момент от этих двух
молодых  стройных тел отделились колеблющиеся прозрачные силуэты, сблизились
и осторожно, словно  незнакомые  аквариумные рыбки, несколько  раз коснулись
друг друга.
     - Ты отлично выглядишь! - произнес наконец Костя.
     - Спасибо. Ты тоже...
     - Ребята, ну что вы все не по-русски говорите! - возмутился Анатолич. -
"Ты отлично выглядишь"! Тьфу!
     - А как надо? - спросил Костя.
     - По-русски?
     - По-русски.
     - Какая, Даша, ты сегодня красивая! Вот как по-русски!
     - Какая, Даша, ты сегодня красивая! Дашка покраснела и потупилась, чего
Башмаков за ней давно не замечал.
     - Даш, ты на дачу поедешь? - спросил он.
     - Я завтра приеду. У меня теннис сегодня.
     - Те-еннис, - покачал головой Анатолич.
     - Только не надо говорить, что городки лучше, - засмеялась Дашка.
     - Городки? Лучше! - твердо сказал бывший настоящий полковник.
     - Даш, а ты возьми с собой Костю! - посоветовал Башмаков.
     -  Ко-остю? И  по тому, как насупился лейтенант,  стало ясно: то давнее
Дашкино пренебрежение,  та  отроческая обида  не забылись.  Дашка  это  тоже
почувствовала и спохватилась:
     - Кость, конечно, пойдем! Конечно!  Посмотришь, как я у стенки стою.  А
потом куда-нибудь сходим!
     - А можно, я тоже у стенки с тобой постою?
     - Конечно, можно! Через полчаса Дашка, одетая и причесанная так, словно
собралась не  на  корт,  а  минимум  на прием, увела  Костю. Вскоре  явилась
Калерия и,  как всегда, спокойно,  но твердо прекратила  несанкционированное
дневное выпивание, забрав со стола ополовиненную бутылку "Залпа 'Авроры'":
     - Ну и сколько было залпов?
     - Один! - доложил Башмаков.
     - Ско-олько?
     - Полтора, -  со  вздохом  признался  Анатолич,  не умевший врать жене.
Потом вернулась из школы Катя, собрала сумки,  навьючила их на Башмакова,  и
они помчались  на  вокзал. Электричка была переполнена.  Сдавленный со  всех
сторон, Олег  Трудович  потел, страдая от страшной  духоты, впитавшей запахи
жратвы,  которую перли  с  собой  дачники. К  концу  дороги Башмакову  стало
казаться, что его и без  того  худое тело  умяли еще размера на два. Зинаида
Ивановна вместе с  облезлым Маугли ожидала  их  у калитки. Она  была  свежа,
бодра и сельскохозяйственно использовала каждую пядь своих шести соток, даже
держала козью парочку Аллу и Филиппа. Зять с дочерью наведывались  не часто,
и теща заранее тщательно  обдумывала  фронт  работ. Едва  Башмаков отдышался
после электрички, как получил почетное задание вычистить хлев.
     - Картошечку завтра  окучивать будем! - пообещала теща и отправилась на
кухоньку варить вместе с Катей клубничное варенье.
     Ужинали  на  зимней  террасе,  под  большой фотографией,  запечатлевшей
живого, улыбающегося Петра Никифоровича в обнимку с Нашумевшим Поэтом. Дашка
приехала на следующий  день к обеду в сопровождении Кости. Он был одет не по
форме, а в джинсы и майку. Лишь короткая стрижка и выправка  выдавали  в нем
офицера. По  тому,  как они, дурашливо толкаясь, отпирали  калитку, по тому,
как  шли по  узкой дорожке к  крыльцу, сплетя  мизинцы, по тому,  как дружно
засмеялись,  увидав  Башмакова  с тяпкой,  стало  ясно:  за  минувшие  сутки
случилось многое. Впрочем, Олег Трудович и в самом деле был смешон: семейные
трусы  в  горошек,  огромное  сомбреро,   подаренное   еще  покойному  тестю
композитором Тарикуэлловым, и тяпка в руках.
     - Рабский труд  на фазенде дона Пуэбло! - сказал Костя. Дашка заливисто
засмеялась.  Зинаида  Ивановна, надсматривавшая  за  качеством  производимых
работ, недовольно оглянулась.
     -  Бабушка, это  -  Костя! - представила  внучка. Лейтенант  припал  на
колено  и, к великому смущению Зинаиды  Ивановны,  почтительно  поцеловал ее
некогда холеную, городскую,  а  теперь  совсем  уже деревенскую  руку. Потом
парочка  скрылась  в доме и  через  несколько минут выскочила  на солнышко в
совершенно пляжном виде. Костя, поигрывая  молодыми,  трепетными, как ноздри
рысака, мускулами, отобрал  у Башмакова орудие труда. Дашка взяла грабельки,
и они направились  в конец  участка, где длинные грядки картошки вздымались,
словно  зеленые морские волны  с  бело-розовой  пеной  цветения  на гребнях.
Работали  весело, изредка озирая едва прикрытую наготу друг друга серьезными
вспоминающими взглядами. Потом ушли купаться на пруд в сопровождении Маугли,
полюбившего молодого лейтенанта с первого нюха. По возвращении Костя,  благо
в июле  день  долгий,  навыполнял кучу заданий, которые едва успевала давать
ему счастливая Зинаида Ивановна.
     - Смотри, Тунеядыч, какие мужья бывают! - вздохнула Катя.
     - А Костя еще ничей не муж, - сообщила Дашка. - Вот возьму и  выйду  за
него!
     - После суточного знакомства? - Катя усмехнулась.
     - Здра-асте! Мы с ним знакомы  с детства! -  Дашка высунулась по пояс в
окно. - Ко-ость, сколько мы с тобой знакомы?
     - Тринадцать лет, десять месяцев и двадцать шесть дней! - крикнул он.
     - Вот, у Кости все посчитано.
     ...Костя  уехал через  три дня - сначала  к родителям, а потом к  месту
службы.  Он звонил почти  каждый день и тратил на это,  наверное,  все  свои
деньги. Впрочем, Дашка уверяла,  что он уже нашел приработки: во Владивосток
постоянно наезжают  китайские торговцы, и им все время требуется переводчик.
В сентябре  Костя  прилетел  в Москву - жениться. Он  явился к  Башмаковым с
цветами, огромным тортом и бутылкой, содержавшей заспиртованную ящерицу.

29

     Весь  следующий  месяц  Башмаков  занимался  установкой  банкоматов  и,
сталкиваясь изредка с  Ветой в  комнате, насмешливо вспоминал тот  нетрезвый
разговор с Игнашечкиным. А потом был  грандиозный банкет в честь восьмилетия
"Лось-банка".  Гуляли  в  огромном  ресторане  "Яуза",  недавно  отстроенном
турками.  Собралось  человек  триста. Президент, пошатываясь  и хватаясь  за
стойку микрофона, говорил о том,  что Россию могут спасти только банки и что
каждый,  даже самый  незначительный на первый взгляд, сотрудник "Лось-банка"
делает большое и важное дело. Потом  он как бы надолго задумался, вздохнул и
повторил все то же  самое, но  несколько  в ином порядке. По  обе стороны от
Юнакова стояли два вице-президента - Садулаев и Малевич, они подтвердительно
кивали  головами, а когда шеф, не совладав с  пространством, кренился вперед
или назад, обменивались смертельно ласковыми взглядами.
     Башмаков со  стаканом апельсинового сока пристроился  в сторонке, возле
полутораметрового,  медленно  оплывающего  ледяного  лося.  Олег Трудович  с
тоской озирал длинные столы,  ломящиеся под тяжестью  деликатесной  жранины.
Особенно его занимали  серебряные бочоночки с черной икрой - из  них, как из
кадок с  черноземом, торчали  пальмочки, искусно  изготовленные  кулинарными
виртуозами из лука-порея и маслин, нанизанных на зубочистки. Шипастые осетры
напоминали  ледоколы,  затертые,  будто  торосами,  тарелками  и  блюдами  с
закусками.  Под   фрукты  была   отведена   специальная  четырехъярусная,  в
человеческий рост ваза. Башмакова поразил виноград  - медово-желтый,  каждая
ягода  величиной  с  голубиное яйцо.  Возле  подиума  на могучих  деревянных
подставках разместились две бочки -  с  красным и белым вином, а между  ними
прилавок  с  бутылками  водки,  коньяка,  виски,  текилы,  джина  и  прочего
алкогольного разнообразия.  Официанты по желанию  наливали  из  бутылок  или
прямо из  бочек.  Башмаков  страдал.  Он, как  на  грех, вошел в пятидневное
голодание. И теперь, в момент всеобщего опузыривания, заканчивался последний
день  оздоровительного воздержания, поэтому съесть  что-нибудь основательное
он просто физически не мог.  Более того, ему еще предстоял пятидневный выход
из голодания с помощью минеральной воды, морковного сока и протертых овощей.
     - За наш банк! - провозгласил Юнаков.
     Он лихо выпил шампанское,  дрызнул  хрусталь  об пол  и, поддерживаемый
вице-президентами,  направился   к   стоявшему   в   отдалении  столу,   где
расположилось несколько  почетных гостей,  среди которых Башмаков приметил и
давнего  своего знакомого Верстаковича, опирающегося на  драгоценную трость.
Минут десять ушло на троекратное целование с каждым  важным гостем. Лишенный
желудочных  удовольствий,  Олег  Трудович  наблюдал,  как  начальство  сочно
челомкается  и  похлопывает  друг друга по бокам, явно  подражая  творческой
интеллигенции,  склонной  к  слюнявому   лобызательству.   Но  было  и  одно
любопытное отличие: после третьего поцелуя хмельной Юнаков вдруг отстранялся
от  гостя и  несколько мгновений  вглядывался  в  его лицо испытующе -  мол,
измена тут не  проползала? Потом он  дружески  трепал  партнера  по  щеке  и
переходил к следующему.
     Народ тем временем, гаркнув "ура!", ринулся  к столам с таким напором и
отчаянием, словно ломился к пожарным  выходам из дома, объятого  пламенем. В
мгновение  ока  пальмочки были  выдернуты  из  серебряных  бочонков,  а икра
бесследно  выскоблена. От осетров  остались  только вытянутые  от  удивления
костистые   морды.  Башмаков  едва  успел  запастись  несколькими  янтарными
виноградинами.  На четырехъярусной вазе  вскоре  не  осталось  ничего, кроме
жестких, как бомбовые стабилизаторы, ананасных оперений. Заухала музыка -  и
на эстраде возникла живая изгородь кордебалета.
     Олег Трудович стоял  у ледяного  истукана  и, посасывая  виноградину, с
тоской   наблюдал   этот  самум  насыщения.  Он   заметил   раскрасневшегося
Игнашечкина, вынырнувшего  из-под  чьего-то  локтя  с рюмкой  в одной руке и
замусоренной  деликатесами  тарелкой  в  другой. Где-то  в  толпе  бликанула
знакомая корсаковская лысина.  Отыскал Башмаков и  Вету, которой  дилинговый
юноша по имени Федя с пажеской  угодливостью подавал бокал  пенного красного
вина. Тут  объявили сюрприз - и  двенадцать черно-белых официантов, сгибаясь
под тяжкой ношей, втащили  в  зал  на огромном продолговатом  блюде  целиком
зажаренного лося -  скорее, конечно, лосенка.  Башмаков  чуть не заплакал от
горя: так ему, добровольно  голодающему,  захотелось поджаристой, хрустящей,
проперченной, просоленной  мясной корочки. Официанты еще не успели водрузить
блюдо  на  специальный  помост,  а  подвыпившие   банковчане,  словно   стая
гигантских  пираний, метнулись  к  лосеночку  и  разнесли его  по  кусочкам,
оставив на блюде лишь несколько косточек. И тут  Башмаков увидел перед собой
Вету. Она держала в руке бокал с красным вином.
     - Вы тоже не любите, когда жрут? - спросила девушка, морщась.
     - Ненавижу! - искренне ответил он.
     - Может быть, вы что-нибудь хотите? Я скажу Феде - он принесет.
     - Нет, спасибо, у меня разгрузочный день...
     -  В самом деле? - Вета улыбнулась его словам, точно удачной шутке. - А
вы знаете, что будет петь Дольчинетти?
     - Тот самый?
     - Конечно. Другого пока нет. А знаете, сколько ему  заплатили, чтобы он
на полдня прилетел из Рима?
     - Сколько?
     Вета  назвала  сумму  настолько  фантастическую,  что Башмаков  даже не
удивился.  На  этом, собственно,  разговор и  закончился,  потому что  к ним
легкой походкой подошел высокий господин в смокинге, с бабочкой. У него было
узкое загорелое лицо, густые, как у Веты, брови и пышная седеющая шевелюра.
     - Добрый вечер, - сказал он и улыбнулся.
     Это  была  странная,  совершенно  гигиеническая   улыбка.   Так  обычно
улыбаются по утрам перед зеркалом, чтобы проверить, хорошо ли вычищены зубы.
     -  Привет!  -  отозвалась  Вета.  - Познакомься! Это Олег Трудович.  Мы
теперь сидим в одной комнате. Олег Трудович, это мой папа!
     - Аварцев.
     - Башмаков.
     - Очень приятно. - он внимательно осмотрел Олега Трудовича черными, без
зрачков глазами.
     Рукопожатие у Ветиного отца оказалось тоже необычное. Нет, не вялое, не
слабое, не ленивое,  а вроде  как бы  экономное,  точно он, оценив  взглядом
нового знакомого,  решил не  тратить на него силы и не напрягать  ладонь. Но
чувствовалось,  что  при  иной  оценке  он  способен  на  сильное,  каменное
рукопожатие.
     - Извините,  Олег  Трудович, нам нужно с дочерью поговорить...  Аварцев
приобнял Вету и повел  к начальственному  столу, где все принялись  радостно
целовать ей руки.  А сильно шатающийся  Юнаков,  очевидно,  знавший Вету еще
ребенком,  стал  показывать,   какой   крохой  она  была.  Далее,  наверное,
сокрушаясь  неумолимому  бегу  времени,  президент  взъерошил  свою  сальную
челочку и  потянулся к  шевелюре  Аварцева.  Но  Ветин отец  перехватил руку
президента и отвел ее в сторону.
     К  Башмакову подкатился  Игнашечкин  и, дыша прочесноченной  лосятиной,
прихлебывая из бокала виски, начал громко возмущаться тем, что, когда дети в
школах  падают  в голодный  обморок, так жировать, так неприлично  упиваться
своим благополучием омерзительно и подло.
     - Ты знаешь, сколько заплатили Дольчинетти?
     - Знаю.
     - Мерзавцы!  Когда-нибудь  нас всех развешают  на фонарях,  и правильно
сделают!
     - Кто? - спросил Башмаков.
     -  В том-то и  дело,  - затосковал Гена.  -  Генофонд  нации  разрушен.
Пассионарность подорвана. Даже на фонарях нас развесить некому! И тут ввезли
огромный торт, увенчанный рогатой лосиной головой из шоколада.
     - Я сейчас, - предупредил  Игнашечкин  и затрусил к  торту. - Тебе тоже
принесу...
     Башмаков вдруг  почувствовал, что вот сейчас, посреди этой нескончаемой
обжираловки,  он  упадет в голодный обморок,  как  нарком  Цюрупа,  и  решил
поскорее уйти. Но у выхода его остановил пьяненький Герке:
     - Ты куда? А Дольчинетти?
     - Мне надо...
     - Зря! Ты знаешь, что будет?
     - А что будет?
     - Я буду вручать Дольчинетти диплом почетного члена Краснопролетарского
дворянского собрания. Сильный ход?
     - Очень!
     Когда  в  гардеробе  Башмаков   надевал  плащ,  группа  телохранителей,
переговариваясь с кем-то по  рации, молниеносно пронесла к выходу упившегося
Юнакова. Время шло к вечеру. В вагонах метро, особенно в головных, появились
свободные места.  Олег  Трудович уселся и развернул  купленную у старушки  в
переходе  газету  "Завтра". "Московский комсомолец", приобретенный у той  же
распространительницы,  он  решил  почитать дома. В какой-то  момент Башмаков
поднял глаза над краем газетной страницы и обомлел:  прямо на него  двигался
карандашный  портрет  юноши в  солдатской форме.  А  под  портретом подпись:
"Умоляю! Помогите  выкупить сына  из чеченского  плена!" Через  башмаковское
сердце прошмыгнул холодный ток.  Лицо юноши казалось  неживым, даже каким-то
чугунным, но Олег Трудович сразу узнал Рому, сына Чернецкой. Портрет, словно
икону  на крестном  ходе, несла  сама Нина  Андреевна. Сначала  он увидел ее
пальцы, вцепившиеся  в картон,  потрескавшиеся,  с  неровными красно-черными
ногтями. Сказать, что Нина Андреевна  постарела, -  не  сказать ничего.  Это
была  совсем  другая  женщина  -  седая,  мучнисто-бледная,  морщинистая,  в
каком-то  бесформенном  плаще  с  залоснившимися рукавами.  Голова  повязана
черным платком, глаза полузакрыты набрякшими веками...
     Прозрачный пакет с мелкими купюрами она прижимала пальцами к картону, и
если кто-то из пассажиров лез в кошелек за деньгами, Нина Андреевна вместе с
пакетом  подносила к жертвователю и весь портрет,  точно для  поцелуя. Когда
бумажка опускалась в целлофан,  Чернецкая медленно  поднимала тяжелые веки и
благодарила  мутным  взглядом.  Олег Трудович  понял, что не  выдержит этого
взгляда,  а  тем  более - если  Нина Андреевна  его  узнает... И он закрылся
газетой. Всю оставшуюся  дорогу, чувствуя приступы тошноты, Башмаков боролся
со страшным  образом, ломившимся в сознание из недозволительной глубины. Но,
выйдя  на  улицу,  он  все-таки  не совладал  с этим  напористым кошмаром  и
представил себя  в любовных  объятиях Нины  Андреевны, нет, не той, прежней,
упруго-атласной,  а  нынешней, смрадно истлевшей  Нины  Андреевны...  И  его
жестоко вырвало прямо на тротуар желтой горькой слизью.
     Ночью Башмаков дважды просыпался оттого,  что сердце в груди пропадало,
и только испуг внезапного пробуждения возвращал на место привычный сердечный
клекот. Наутро он был омерзительно никчемен, пропустил утреннюю пробежку  и,
забыв даже про первый день  выхода из голодания,  в тупой задумчивости выпил
крепкий  кофе   с  бутербродом.  Тут  ему  стало  совсем  худо,  и  пришлось
побюллетенить, к явному неудовольствию Корсакова.
     Зато  за эти  дни Олег  Трудович подучил лексику.  Он  ходил  теперь на
английские  курсы,  организованные специально  для  безъязыких  сотрудников,
людей  в  основном  уже  не  юных,  которых  спикающая  банковская  молодежь
презрительно именовала "неандестэндами".  Стыдно, конечно, на  пятом десятке
быть "неандестэндом" и лепетать про "май фазер и май бразер", а что делать -
кушать-то хочется!
     Справляясь по  телефону о его  здоровье, Игнашечкин ехидно порадовался,
что Башмакову еще  далеко  до  перезаключения  контракта.  Те,  у  кого срок
истекает, вынуждены ходить на службу в любом состоянии, чтобы не  раздражать
начальство. Одного  тут  даже  увезли  с перитонитом  прямо  из офиса.  Олег
Трудович на всякий случай выскочил на работу, недобюллетенив.
     Постепенно он втянулся в  новую жизнь: крутился  с банкоматами, выезжал
на  инкассацию  с  хмурым Валерой, вооруженным  помповым ружьем  и  одетым в
бронежилет.  Все  обо всех знающий  Игнашечкин  сообщил,  что  прежде Валера
служил  в  спецназе и  участвовал в  93-м в  штурме  "Белого дома",  а потом
вывозил оттуда трупы.  За  это ему обещали квартиру  в Марьино, но, конечно,
обманули  -  и  он, психанув, ушел из спецназа в банк.  Башмаков хотел  даже
принести какую-нибудь фотографию Джедая и показать Валере - может, тот видел
Рыцаря  хотя бы  мертвым?  Но у инкассатора  было такое  неподступно угрюмое
лицо, что Олег Трудович не решился...
     Работа  у  них  была несложная:  выехать  на  точку,  вскрыть  банкомат
одновременным  поворотом двух  ключей. Дальше  Валера  сторожил, а  Башмаков
вынимал контрольную ленту и опустевшие кассеты, ссыпал из режекторного лотка
купюры в  мешок  и  опечатывал. Потом