не плохо относитесь! Если так
будет продолжаться  и дальше, - врач  встряхнул шприц, поднял иглой вверх, и
брызнула тонкая  струйка,  -  то  я,  организм, за  себя, Олег  Трудович, не
ручаюсь!  Понимаете?  А лечить, как известно, нужно не  саму болезнь,  но ее
причины. - Он с  помощью Анатолича  заголил  Башмакову  зад, смочил ватку  в
спирту и начал  растирать покрывшуюся мурашками ягодицу. - А бельишко у вас,
Олег  Трудович,  тонковато.  Знаете, как в народе говорят?  Пришел марток  -
надевай трое порток. Простатитик-то не беспокоит?
     - Не беспокоит...
     - Меня беспокоит, - сознался Анатолич.
     -  Оставлю телефончик.  Есть очень хороший уролог.  Золотой палец! Врач
мгновенно кольнул, и жидкость из цилиндрика  исчезла в потемках башмаковской
плоти.
     - А в больницу его не надо? - спросил Анатолич.
     - Зачем?  - пожал плечами  врач.  - Что сейчас в больнице хорошего?  Ну
будет Олег  Трудович лежать  там на сквозняке в  коридоре. Пусть  лучше дома
полежит. Ухаживать есть кому?
     - Жена.
     - Тем более! Кстати, Олег Трудович, вы где живете?
     - Рядом.
     - Ну, если рядом - подвезем. А то ведь даже на бензин не хватает. Вроде
сами  нефть  добываем,  а  на  "скорую помощь"  бензина  не хватает.  Страна
дураков.
     Околоподъездным старушкам хватило потом разговоров на  месяц. Еще бы! К
дому подкатила машина  с  красным крестом,  и  оттуда  доктор с  косичкой  и
Анатолич извлекли бледного и беспомощного Башмакова.
     -  Такой  еще  молодой!  - в  старушечьих  глазах  светилось  торжество
сострадания. Честно  говоря,  если  не считать легкого головокружения,  Олег
Трудович  чувствовал  себя  уже  вполне  прилично. Но в  случившуюся  с  ним
неприятность оказалось вовлечено столько взрослых серьезных людей, что вдруг
взять  и  объявить о  своем  внезапном  и полном  выздоровлении было  как-то
неловко.
     - Доведете? - спросил врач у Анатолича.
     - Тут немного осталось.
     - Ну,  тогда ладно... -  и  доктор  как-то  намекающе  замялся и  начал
повторять то,  что уже говорил в машине: - Итак,  постельный  режим, никаких
волнений, успокаивающие  препараты...  И  обязательно  исключить причины!  А
причины, Олег Трудович, в излишествах. В из-ли-шест-вах! Животик-то у вас
     - ого! Надо убирать...
     - Дай ему! - шепнул Башмаков Анатоличу.
     -  Понял...- напарник  вынул  из нагрудного кармана довольно  серьезную
бумажку и  под видом рукопожатия вложил в ладонь доктору. Но тот, совершенно
не  стесняясь,  развернул,  расправил купюру  и даже  помахал ею,  показывая
шоферу, который, надо заметить, с явным неудовольствием вез их к дому.
     - Прощайте, Олег Трудович, берегите себя!
     - Прощайте.
     Анатолич,  словно  раненого  бойца, повлек  друга  в  предусмотрительно
распахнутую старушками дверь.
     - Смотри,  как  рыбки  заметались, - заметил он, укладывая Башмакова на
диван. -  Чувствует, мелочь холоднокровная,  что хозяину плохо!  Рыбки умнее
собак  -  я  всегда говорил!  Олег Трудович  лежал  на  диване и наблюдал  в
овальном наклоненном зеркале свое страдающее лицо. Через  полчаса примчалась
вызванная Анатоличем прямо с урока Катя.
     - Ну, ты что, Тапочкин? - она погладила мужа по руке.
     - Все будет хорошо! - он улыбнулся, словно умирающий философ.
     - Да? А почему у тебя такая рука холодная?
     - Не знаю...
     - Хочешь чего-нибудь вкусненького?
     - Ага.
     - Чего?
     - Соленых сушек.
     - Я их сто лет уже не видела!
     - Я тоже...
     Катя отварила курицу, кормила Башмакова с  ложечки  бульоном и смотрела
на него  глазами,  полными  сострадания и  преданности.  Это  напомнило  ему
детские  болезни, когда строгая обычно  Людмила Константиновна  смягчалась и
проверяла у сына температуру, слегка  касаясь губами его лба, почти целуя. А
Труд Валентинович,  придя с  работы и  получив  взбучку  за нарушение пивной
конвенции, садился на краешек постели  и придавливал  больному лоб шершавой,
пахнувшей типографской краской ладонью.
     - Тридцать восемь и шесть, - похмурившись в раздумье, заявлял он.
     -  Сорок, -  усмехалась Людмила  Константиновна,  имея в виду  крепость
употребленного мужем напитка.
     - Пиво в сорок градусов не бывает.
     -  А  бычка на этом  пиве случайно  не было? - продолжала иронизировать
Людмила Константиновна,  в  принципе  отвергая  смехотворную  пивную  версию
вопиющей супружеской нетрезвости.
     - Люд, ты сильно не права!
     ...Катя,  покормив  больного,  начала  с  кухни  названивать  родителям
учеников, имевшим отношение к медицине,  и подробно рассказывать им про  то,
что произошло с мужем.  Олег  лежал  в комнате  и слышал, как  раз  от  раза
рассказ становится красочнее и подробнее, словно все это случилось не с ним,
а  с  самой  Катей.  Потом  жена  надолго  замолкала  и выслушивала  советы,
поступавшие  с  другого конца провода.  Рекомендации, видимо,  принципиально
отличались одна от другой, потому что после каждого разговора Катя  заходила
в комнату в различном настроении. В приподнято-бодром:
     - Ничего, Тунеядыч, страшного. Денек полежишь. Со всеми бывает...
     Или в подавленно-сочувственном:
     - Тапочкин, у  тебя жмет  или колет? Загрудинных болей нет? Может, тебя
все-таки в больницу положить?
     Но, вероятно, утешающие  советы все-таки преобладали, потому что, когда
Дашка пришла с работы, Катя окончательно  повеселела, и они вместе с дочерью
даже  немного  поиронизировали над Башмаковым,  застав его  тайком изучающим
"Популярную медицинскую энциклопедию", раздел "Болезни сердца".
     -  Так  ты  у  себя  и  родильную  горячку  найдешь!  -  снисходительно
улыбнулась дочь. А потом он подслушал тот разговор между Катей и Дашкой:
     - ...А он?
     - А он, мне кажется, с самого начала будто на подножке едет...
     Ночью Башмаков не мог заснуть, проклиная  себя, что закрылся подушкой и
не дослушал  разговор  до  конца,  ведь совершенно  очевидно,  Дашка  дальше
спросила: "Почему же ты с ним живешь?"
     А  вот что ответила  Катя? Что? Едва он начинал задремывать, как сердце
тоже  точно задремывало  вместе  с ним и  пропускало  положенный удар.  Олег
Трудович вскидывался в ужасе и холодно потел. Тогда Башмаков решил не спать.
Сначала он смотрел на  Катю, которая лежала, вытянувшись  на  спине. Лицо ее
даже во  сне было сурово-сосредоточенное, а верхняя губа подрагивала  от еле
слышного  похрапывания,  словно  плохо закрытый  капот машины при включенном
двигателе.  Башмаков неожиданно представил себе, как  Катя лежит  мертвая  в
гробу, а  он  стоит над ней и  не решается  поцеловать в губы. "Да иди  ты к
черту!" - рявкнул он на себя и помотал головой, отгоняя омерзительные мысли.
     Но  вместо  этого вдруг  представил  в  гробу  самого себя  -  жалкого,
распоротого  от  подбородка  до  паха,  наскоро,   через  край   зашитого  и
замороженного, как венгерский цыпленок. Но только засунутого не в целлофан с
изображением  бодрого лакомого петушка,  а в черный похоронный костюм. А  на
шее почему-то - изменный галстук от Диора.
     "Да ну тебя к чертовой матери!" -  беззвучно крикнул сам себе Башмаков,
вскочил с кровати и пошел к  освещенному аквариуму. Рыбы полуспали. К стеклу
медленно подплыли две жемчужные гурами, похожие  на оживших и соскользнувших
с чьего-то лица два светло-голубых глаза. Башмаков щелкнул пальцем по стеклу
- и  гурами погасли в черных водорослях.  Олег Трудович оглядел дно и увидел
двух улиток,  обсасывающих белесое  тельце  очередного  сдохшего петушка.  И
вдруг Башмаков  понял, что в его  жизни  произошло очень  важное событие. Он
вступил в  совершенно новые  отношения  со  смертью.  Раньше,  до  приступа,
неизбежная смерть  воспринималась им как грядущий общемировой  катаклизм,  в
результате которого исчезнет не только сам  Башмаков,  но  и весь-весь  мир,
включая  Дашку,  Катю,  мать,  отца  и  даже  неживых   уже  людей  -  Петра
Никифоровича, Джедая,  бабушку Лизу... Теперь же, после  приступа, появилось
совершенно новое ощущение: он почувствовал себя заводной игрушкой, наподобие
железного мышонка  с  ключиком в спине  -  такой был когда-то у Дашки.  Если
мышонка заводила она, игрушка добегала только  до  середины  комнаты. А если
заводил Башмаков, до упора, - механический грызун долетал до противоположной
стены, а  потом,  упершись  острым носиком  в  плинтус, еще некоторое  время
дребезжал,  буксуя невидимыми  резиновыми  колесиками  по паркету.  Но завод
заканчивался - и мышонок затихал. Так и человек. Твой завод кончается - и ты
затихаешь. Однажды вдруг  закончился завод у  целого  инвалидного фронтового
поколения - и  на помойках во  дворах появились ставшие ненужными протезы. А
маленькому Башмакову даже досталась Витенькина тележка. Олег привязал к ней,
как  к санкам,  бельевую веревку и катал дворовых друзей, для убедительности
пристегнув  их  брезентовыми ремнями.  Сначала  катал  по  одному, потом, из
озорства,  по двое, по трое - пока не отвалились колеса... Именно в ту ночь,
после  приступа, сидя  у аквариума, Башмаков ощутил в себе  присутствие этой
неотвратимо слабеющей  пружины, этого  неизбежно иссякающего завода.  Ощутил
себя механической, неведомо кем  заведенной мышью. Можно, конечно, утешаться
тем, что потом, после переплавки, ты станешь частью какого-нибудь серьезного
агрегата - вроде  игрушечной железной дороги или детского велосипеда. Но что
до того мышонку, мертво уткнувшемуся острым носиком в плинтус?

26

     Эскейпер  передернул плечами и пощупал пульс. Этот страшный  сон  потом
долго мучил  его и  стал  одним из  самых тяжелых воспоминаний,  изгнанных в
забвенные  потемки памяти. Почему в снах  отец и Витенька сливались в одного
страшного человека? Почему? Башмаков  не знал... В ту  ночь  он  вскочил  со
страшным криком, переполошив Катю и Дашку.
     - Что с тобой? - вскинулась жена.
     - Я... Ничего... Мне приснилось, что отец умер...
     -  А-а, - зевнула Катя.  -  Я думала,  тебе приснилось, как он женится.
Успокойся,  Тапочкин, когда снится, что кто-то умер,  это,  кажется, как раз
наоборот - к здоровью. Надо будет у мамы спросить...
     - Спроси.
     Дашка   принесла   отцу   таблетку  радедорма  и  дала  запить   водой,
приправленной  валерьяновыми каплями. Но он еще долго лежал  не смыкая глаз,
прислушиваясь  к своему  ненадежному, ускользающему  из  груди сердцу. Потом
встал,  пошел  на  кухню попить чаю и заинтересовался  книжкой,  оставленной
Катей  на  столе.  Это был какой-то  очень  знаменитый писатель  по  фамилии
Сойкин,  лауреат  Букеровской  премии.  С  фотографии  смотрел  высокомерный
бородатый  юноша  лет сорока  пяти. Олег осилил  только  один рассказ, очень
странный. Школьник  влюблен  в свою  учительницу и  подглядывает  за  ней  в
туалете.  Она  обнаруживает  злоумышленника,  хватает   и  тащит  в  кабинет
директора. Тот  читает мальчику длинную благородную нотацию, объясняя, какой
глубочайший смысл вкладывали греки в  слово "эрос" и что женское тело объект
поклонения,   а   отнюдь   не  подглядывания.  Затем   директор   заставляет
провинившегося  ребенка раздеться  и вместе с учительницей  разнузданно  его
растлевает, кукарекая и крича: "Я - Песталоцци!"
     Заснул Башмаков только на рассвете, когда за окном распустилась белесая
плесень дождливого утра.
     - Тебе нравится Сойкин? - спросил он вечером Катю.
     - При чем тут нравится? Его теперь в программу включили...
     Через день  Олег Трудович отправился в  поликлинику за бюллетенем, хотя
Анатолич    и   передал    слова   Шедемана    Хосруевича,    что    никакие
"бюллетени-мюллетени" его не интересуют и на поправку он дает неделю.
     - Да пошел он! - разозлился Башмаков.
     Из  поликлиники Олег Трудович  возвращался  самым  долгим  путем, вдоль
оврагов, мимо церкви. Когда они с Катей получили квартиру, никаких культовых
сооружений  в округе  не наблюдалось.  Только  возле  автобусного круга,  за
кладбищем, подзадержалось старинное,  из красного в чернядь кирпича здание с
полукруглой  стеной.  В  здании  располагались столярные  мастерские.  Когда
началась перестройка, возле мастерских  несколько раз собирались  на митинги
старушки в платочках. Рыжеволосый парень, из тех,  что в революцию разбивали
рублевские иконы о головы новомучеников, кричал, надрываясь, в мегафон:
     - До 17-го года здесь  была сельская  церковь Зачатия праведной Анны  в
Завьялове.  А  в  селе  Завьялове  жили  триста  человек.  Теперь   в  нашем
микрорайоне двадцать тысяч - и ни одного храма! Позор подлому богоборческому
режиму! Долой шестую статью конституции!
     -  Позор!  - кричали  старушки.  - Долой! Как  раз  в  ту  пору,  когда
окончательно  развалился  "Альдебаран" и Башмаков остался  без  работы, храм
вдруг стали  стремительно восстанавливать. Надстроили порушенную колокольню,
воротили  золотой купол  с кружевным крестом,  выбелили  кирпичные  узоры. И
однажды  поутру  Олег  Трудович  пробудился  от  тугого колокольного  звона,
волнами прокатывавшегося сквозь бетонные коробки спального района.
     - Открыли церковь-то, - зевнула Катя. - Окреститься, что ли?
     - Тогда грешить нельзя будет, - Башмаков притянул к себе жену.
     - То-то я смотрю, такой ты безгрешный!
     Но крестилась Катя позже, после Вадима Семеновича. Зато  когда  в лицее
на деньги Мишки Коровина устроили компьютерный класс, Вожжа вызвала из храма
батюшку и тот благословительно брызнул  кропилом на новенькие "Макинтоши"...
"А если  поверить в Бога и начать бегать по утрам? - подумал Башмаков и стал
подниматься по ступенькам церкви Зачатия  праведной Анны.  - Заодно, кстати,
спрошу  у  батюшки,  почему  'Игнатий'  значит 'не  родившийся'.  Какая  тут
толковательная  хитрость?.."  Он уже  было  собрался  зайти  -  конечно,  не
помолиться (Башмаков этого не умел),  а просто  так, постоять и  попросить у
Бога здоровья. Но тут из  резко затормозившей  "хонды"  выгрузился мордатый,
крепкозатылистый парень в куртке "пилот" и трижды  с поклонами перекрестился
на храм. Крестился он широко, величественно, художественно,  и каждое  новое
крестное  знамение  было шире, величественнее и  художественнее предыдущего,
словно  он  участвовал  в  заочном  конкурсе  на  самое  величавое  крестное
знамение... Ночью Башмаков снова не мог уснуть. Он посидел перед аквариумом,
послонялся  по квартире  и тихо, чтобы не  разбудить Катю, разыскал на полке
дареную  Библию. Пошел на  кухню,  заварил  чай и  стал  читать Евангелие от
Матфея. Дойдя до слов: "...если свет, который в тебе, это тьма, то какова же
в тебе сама тьма!" - Олег Трудович закрыл книгу и стал думать. О тьме.
     Потом, улегшись рядом с  женой, он вдруг почувствовал в себе эту тьму -
бескрайнюю,  теплую, тихо  покачивающуюся, словно ночное море.  Рядом  сонно
существовала иная, Катина тьма, никак и никогда по-настоящему не сливавшаяся
с его, башмаковской,  тьмой. В соседней комнате спала Дашка - еще одна,  ими
рожденная тьма... А на другом конце Москвы ссорились по пустякам мать и отец
-  две замучившие друг  друга тьмы. И наконец, в заснеженном  дачном поселке
тосковала по  родной,  безвременно  ушедшей,  зарытой  в землю  тьме  вдовая
Зинаида Ивановна...
     "Если тьма, которая в тебе, - это свет, то каков же в тебе сам свет?" -
размышлял, засыпая, Олег Трудович.
     Со следующего  дня он  начал бегать. И  по утрам, пробегая мимо церкви,
Олег Трудович уже  не  репетировал крестное знамение,  не обещал  сам себе в
ближайшее  время  сходить  в  храм и,  как  говорится, воцерковиться, но  со
снисходительной  иронией  смотрел на спешащих  к заутрени... Не-ет, Бог не в
елейном  чаду  и  не  в золоченых  подкупольных  потемках,  Бог -  в знобком
московском утре и в остром запахе свежего пота, смываемого звонкой хлорчатой
водой.
     "Если свет, который внутри тебя, это - тьма, то  на хрена тебе  свет?!"
Но в  храм он все-таки пошел... Позвонила рыдающая Людмила Константиновна  и
сказала,  что  Труда  Валентиновича  с тяжелым  инсультом  увезли  прямо  из
"Стрелки"... Третью образцовую типографию приватизировали еще в 92-м. Явился
какой-то  уркаган  с мешком ваучеров и купил типографию  на корню, вместе  с
мраморной  доской, извещавшей  о  том, что в 18-м году  в этом здании  перед
революционными печатниками выступал сам Ленин. Труд Валентинович был уже  на
пенсии, однако с разрешения знакомого  начальства продолжал  подрабатывать в
родном коллективе.  Новый  хозяин  закупил  немецкое оборудование,  разогнал
стариков,  набрал молодежь  и стал выпускать цветные  рекламные проспекты  и
каталоги.
     - Такова жизнь,  - философски заметил  Башмаков-старший.  -  Сегодня ты
есть, а завтра на твоем месте  бабашка...  Пенсии не хватало даже  на еду, и
отец устроился  сторожем в гриль-бар,  открывшийся по соседству  в помещении
книжного  магазина. Работа  нетрудная:  прийти за  час до закрытия питейного
заведения,  выпроводить  засидевшихся  гостей, принять  у  бармена  ключи  и
заступить  на  пост.  Но  и  деньги  -  смешные. Однажды  Труд  Валентинович
прислушался   к  спору  двух   подвыпивших  посетителей.   Собственно,  спор
заключался  в  том, что один считал чемпионат в Италии неудачным, а второй -
позорным...
     - Параша, а не футбол. А помнишь, какой в 86-м чемпионат был?
     - О!
     - А помнишь, как Вальдано головой немцев размочил?
     - О!
     - Вальдано забил  второй  гол  на  56-й минуте. А головой забил Браун с
углового  на 22-й минуте.  И вообще, мы уже закрываемся! - ворчливо поправил
Труд Валентинович.
     - Не мешай, командир... - возмутился один.
     - Не, погоди! Правильно он говорит - Браун. Вас как звать-то?
     - Труд Валентинович.
     - Слушай, Валентиныч, а помнишь, как Буручага немцам вхреначил?
     - Еще бы! С подачи Марадоны. На 85-й  минуте... Какой  гол! И  вот ведь
как в  жизни  бывает.  Немцы-то Аргентине  тоже на 85-й  пенальти вкатили. А
разница - как между первой брачной ночью и храпаком после золотой свадьбы!
     - Хорошо сказал, Валентиныч. За тебя!
     Весть   о  вундерпенсионере,  знающем  наизусть  всю  историю  мирового
футбола, быстро распространилась  среди завсегдатаев бара. Труд Валентинович
стал приходить на  работу не за час до закрытия, а час спустя после открытия
и потихоньку кочевал от столика к столику.
     - Валентиныч, на ап:  54-й  - полуфиналы? Труд Валентинович закрывал на
мгновенье глаза (позже он еще стал мучительно морщить лоб, чтобы подчеркнуть
нелегкость своего знания), а потом без запинки отвечал:
     - ФРГ-Австрия, 6:1, Венгрия-Уругвай, 4:2...
     - Молоток! Выпьешь?
     -  Две капли. Хватит, хватит!  Ну, свисток  -  вбрасывание! Хозяин бара
очень  скоро  сообразил,  что  не использовать  в  коммерческих  целях  чудо
природы,  явившееся  ему в  виде  отставного метранпажа,  просто неприлично.
Труду Валентиновичу  отвели специальный столик. Каждый посетитель мог задать
любой  вопрос  из  истории   футбола  и  мгновенно  получить  ответ.  Иногда
подвыпившие  болельщики организовывали стихийный тотализатор:  ошибется  или
нет футбольный всезнайка? Нет, не ошибался! Никогда. За работу ему полагался
ежевечерний ужин с выпивкой, а также, учитывая все возрастающую популярность
бара среди окрестных болельщиков,  небольшая премия. У  Труда  Валентиновича
была драгоценная реликвия - старый  снимок Стрельцова с настоящим автографом
великого Эдика. На фотографии Есенин русского футбола, юный, еще не сидевший
в тюрьме,  держал в руке мяч и улыбался. Труд  Валентинович увеличил снимок,
обрамил и повесил над своим служебным столиком. С тех пор безымянный  прежде
гриль-бар стал называться  "У  Стрельцова",  а в  алкогольном  просторечье -
"Стрелкой".
     Башмаков иногда  заезжал  к  отцу. Труд Валентинович  вел себя солидно,
почти по-хозяйски: взмахивал рукой, чтобы подали закуску и выпивку. Он начал
полнеть, хотя раньше  этого  за ним  не  замечалось, наоборот,  отец  всегда
упрекал Олега за ранний