простительно!  Говорю  это  вам как  коммунист
коммунисту! Не-про-сти-тель-но!
     - Откуда вы знаете? - спросили из зала.
     - Все документы шли через меня. Копии в сейфе. Могу показать!
     Зал заревел.  Волобуев-Герке энергично замотал головой, чтобы  из самых
последних рядов стало  видно, как он  поражен этим  внезапным разоблачением.
Горкомовец,  закинув очки  на лоб, строчил с  чисто болдинским вдохновением.
Р2Д2, словно помолодевший от обиды, вскочил и засеменил к трибуне...
     Рассказывали,  однажды Шаргородский, вызванный  к Сталину,  на  вопрос,
почему он  не борется с вредительством в  химической  промышленности,  смело
ответил:
     - Мне такие факты, Иосиф Виссарионович, неизвестны.
     - А если хорошенько подумать?
     -  Неужели вы полагаете,  товарищ Сталин,  что  я могу вам отвечать, не
подумав самым тщательным образом?
     Кремлевский горец  засмеялся - и в химической  промышленности в течение
года почти никого не арестовывали.
     Подковыляв к  трибуне,  Р2Д2 вдруг как-то  сразу  снова  постарел, даже
одряхлел, зашатался  и начал судорожно ловить  посиневшими губами  воздух, а
чтобы не упасть, уцепился за трибуну.
     - Врача! - заволновались в зале.
     Докукин и Волобуев-Герке  бросились  к академику,  но  никак  не  могли
отцепить его  костлявые, покрытые старческими коричневыми пятнами  пальцы от
трибуны. Из кабинета  гражданской  обороны уже тащили брезентовые  носилки и
бежала медсестра, неся наполненный  шприц в  высоко  поднятой руке.  Наконец
академика отодрали и понесли, а к микрофону уже мчался, на  ходу по-оперному
прочищая горло, Чубакка:
     - Требую продолжения прений! Мы возмущены...
     ...Расходились  поздно,  до  тошноты  наоравшись  и   напринимав  ворох
резолюций и открытых писем.
     - Ну и как тебе человечинка? - спросил Башмаков Каракозина.
     - Дерьмо!  На следующий день госпитализированный в кремлевскую больницу
Р2Д2 отрекся от престола "в связи с пошатнувшимся здоровьем и необходимостью
закончить научную  монографию". Срочно  созвали  общее  собрание,  чтобы, по
новомодному поветрию, выбрать директора.  Кандидатов было  два -  Докукин  и
Каракозин,  но Рыцарь  Джедай  после двухчасовой  беседы  в  горкоме  партии
отказался.  В  своей  тронной речи Докукин  пообещал, что  скоро  у  каждого
сотрудника НПО "Старт" будет  на даче по три холодильника, а для начала -  в
альдебаранском буфете появится свежее пиво.
     Народ заликовал.
     Каракозину многоопытный  Докукин  великодушно предложил  организовать и
возглавить Комитет научных работников в поддержку перестройки и ускорения
     - КНРППУ. После этого Джедай совершенно забросил  работу и  даже обивку
дверей,  редко появлялся  в  лаборатории, организовывая  митинги,  собрания,
шествия.   Однажды   он    зазвал   Башмакова   на   заседание   политсовета
Краснопролетарского   народного  фронта.   Когда   вечером  они   подошли  к
обсаженному  голубыми елями  белоснежному  зданию райкома, на ступеньках уже
толпились несколько  неважно одетых молодых людей. Один из  них, одетый чуть
опрятнее других и похожий на хмурого, начитавшегося взрослых книжек ребенка,
опирался на металлический костыль.
     -  Верстакович, председатель  политсовета Фронта, -  представился  он и
значительно пожал Башмакову руку. - Кандидат исторических наук.
     - Башмаков, начальник отдела... Кандидат технических наук.
     -  Хорошо,  что  вы с  нами! - строго  похвалил Верстакович  и  пытливо
поглядел  в  глаза Олегу Трудовичу. - Техническая  интеллигенция -  движущая
сила  нашей  революции.   Рабочий  класс  куплен  или  спился.  Крестьянство
деморализовано и  генетически ослаблено. Гуманитарии отравлены  марксистской
идеологией. Остаетесь вы - техническая интеллигенция.
     - Олег Трудович и в райкоме работал! - гордо наябедничал Каракозин.
     -  Замечательно. Нам очень  нужны люди,  знающие аппарат!  Мы не  имеем
права  на  ошибку.  Сапер  должен  знать  устройство  мины,  которую  должен
обезвредить...
     Тем временем  по  ступенькам спустился маленький лысый юноша в затертой
курточке. В глазах его стояли слезы, а губы тряслись:
     - Ну вот...
     - В чем дело? - Верстакович нахмурил детские брови.
     - В комнате, которую нам обещали, занятия!
     - Какие еще занятия?
     - Кружок кройки и шитья...
     - Ах вот, значит, как! - председатель Народного фронта от волнения стал
грызть ногти. - Этого  следовало ожидать. Идет борьба! Номенклатура  без боя
не уйдет. Завтра же утром буду звонить в горком партии! А сегодня... сегодня
проведем совет прямо здесь!
     Верстакович указал костылем  на лавочки, расставленные вокруг ухоженной
клумбы,  по  которой  алыми  цветами была  высажена  надпись:  "Слава КПСС!"
Посредине  клумбы  высилась давно не  мытая ленинская голова на  мускулистой
борцовской шее.  Вождь  строго  и проницательно смотрел  вдаль,  не  замечая
возмутительной  надписи, сделанной  синей  аэрозольной краской на  гранитном
пьедестале: "Коммуняки - бяки!"
     - Значит, здесь и засядем, - повторил Верстакович и добавил, указуя  на
лысого юношу: - Будешь сегодня протокол вести!
     - Кажется, дождь  собирается,  - заметил  Джедай, дурашливостью скрывая
некоторую свою неловкость перед Башмаковым.
     - Может, ко мне в котельную? - гостеприимно предложил лысый юноша.  - У
меня там тепло. Картошечки пожарим.
     -  Лучше  ко   мне,  -  вмешался  другой  активист   Народного  фронта,
седобородый дядька в стройотрядовской штормовке  и кедах. - Жена будет рада!
Но у меня можно только на кухне и тихонько, а то ребенка надо укладывать...
     -  Что  ж,  попробуем разбудить  Россию, не разбудив  твоего ребенка! -
отечески улыбнулся Верстакович.
     На  кухню  к  бородачу Башмаков,  конечно,  не  поехал,  сославшись  на
неотложные  дела  и заверив, что со следующего раза он решительно вольется в
ряды Народного фронта и  отдаст все свои силы  общему делу. На  другой  день
Олег Трудович спросил Джедая:
     - Откуда ты взял этих козлов?
     - А в революции всегда бывают только козлы и бараны. Выбирай!
     - Отстань!
     Но  Каракозин  не  отстал. Он  пребывал  в  состоянии  организационного
неистовства  - разбил сотрудников  "Альдебарана"  на  пятерки,  и  в  случае
очередного наступления агрессивно-послушного большинства на демократию можно
было  в течение  часа собрать целую колонну  демонстрантов с транспарантами,
трехцветными  флагами  и плакатами.  Отказаться  от  участия в  митинге  или
шествии было неприлично и даже невозможно.
     - Олег  Тихосапович, отсидеться  в  окопах не удастся!  Идет  борьба! -
весело предупреждал Джедай.
     Отсидеться в  окопах  не  смогли даже  Докукин и Волобуев-Герке. Они-то
обычно и шли впереди колонны альдебаранов, взявшись под  ручку  и приветливо
раскланиваясь с  другими колонновожатыми,  которых прежде  встречали на бюро
райкома, ученых советах и в министерстве.  За Башмаковым  закрепили фанерный
транспарант с надписью, сочиненной все тем же неугомонным Каракозиным:
     - Куда ты мчишься, птица-тройка,
     Звеня старинным бубенцом?
     - Лечу в социализм, но только
     Чтоб с человеческим лицом!

     Собирались обычно  у метро "Киевская". Ожидая сигнала к началу движения
и разбившись  на группки, люди спорили о том, продался  Горбачев партократам
или  не продался, ездит Ельцин на городском автобусе  или не  ездит. Однажды
толпу потрясла чудовищная весть,  что где-то на  улице Горького райкомовскую
"Волгу" ударили в задний бампер - багажник раскрылся, а там...
     -  Что?  - похолодел  Башмаков,  подозревая  труп  кого-то  из прорабов
перестройки - Егора Яковлева или Гавриила Попова.
     -  Колбаса!  Килограмм  сто!  А в  магазинах  шаром покати!  Вот  гниды
райкомовские!
     - Гниды, - соглашался Башмаков, обмирая. Ведь если бы кто-нибудь в этот
миг угадал  в нем райкомовца, пусть даже бывшего,  его тут же разнесли бы на
кусочки.
     Во время такой демонстрации Башмаков оказался рядом с Ниной Андреевной,
носившей  по  той  же  разнарядке  нарисованный  ею  портрет  свинцоволицего
Ельцина. С той кабинетной пощечины она нервно сторонилась Олега Трудовича, а
однажды,  когда  Башмаков  посмел  пошутить  по  поводу  пьяных американских
бедокурств  Ельцина,  Чернецкая  громко  заявила,  что  иные  персоны  любят
приписывать собственные низости и пороки  великим  людям. Надо сказать,  все
лабораторные   дамы   были   надрывно   влюблены   в   Ельцина,   и   только
одна-единственная продолжала хранить верность Горбачеву.
     Митинг, завершавший шествие, был  несанкционированный, и  когда милиция
начала теснить толпу,  Нина Андреевна  вдруг  оказалась до интимности плотно
прижата к  Башмакову. Защищая  ее от  напиравшей со  всех сторон публики, он
обнял  бывшую любовницу  одной рукой и  привлек  к себе еще  крепче,  а  она
закрыла глаза и уронила к ногам портрет первого российского президента. В ее
теле ощутилась прежняя зовущая мягкость,  а Башмаков, напротив, почувствовал
в себе твердость, совершенно неуместную в данных площадных  обстоятельствах.
Но  потом  Нина  Андреевна очнулась, открыла  глаза, окатила Олега Трудовича
ледяным  взглядом  и,  подняв  портрет, отгородилась  им,  точно  иконой  от
нечистой силы. Когда они выбрались из толпы на  Манежной и побрели  по улице
Герцена, Башмаков спросил:
     - Ты очень на меня сердишься?
     - Очень.
     Мимо  бежали  люди  с  трехцветными  знаменами,  лозунгами,  портретами
Сахарова и возбужденно кричали о том, что митинг  будет непременно продолжен
на площади Маяковского.
     - Как Рома? - спросил Башмаков.
     - Рома занял шестое место на международном турнире.
     - Он про меня вспоминает?
     - Иногда.
     Мимо  промчалась плотная группа, катившая впереди инвалидную коляску  с
Верстаковичем:  на людных мероприятиях он появлялся почему-то не с костылем,
а непременно  в  инвалидной  коляске. Лидер  Народного  фронта  озирался и в
волнении грыз  ногти. Плакаты  и флаги люди, толкавшие его коляску, несли на
плечах,  как грабли, и  были  похожи на  крестьян, возвращающихся  с  полей.
Каракозин с "общаковой" гитарой замыкал этот летучий отряд. Увидев Башмакова
с Чернецкой, он поощрительно улыбнулся.
     -  Может, встретимся  как-нибудь?  -  неловко  предложил Башмаков  Нине
Андреевне.
     - Нет, "как-нибудь" мы встречаться не будем...
     - А цветы?
     - Цветы? - она покраснела. - Цветы завяли.
     - Совсем?
     Нина Андреевна молчала.  Навстречу им попался тучный милицейский майор.
Он с  ненавистью смотрел то на демонстрантов,  то на свою портативную рацию,
хрипевшую какие-то указания вперемежку с матерщиной.
     - Ты меня никогда не простишь? - спросил Башмаков.
     - Прощу, когда разлюблю, - еле слышно ответила она.

14

     Эскейпер взял с дивана  стопку своих документов и перед тем, как убрать
в кейс, еще раз внимательно просмотрел. В просроченном загранпаспорте (новый
со свежей визой хранился для надежности у Веты) было множество ярко-красных,
похожих  на помадные следы от поцелуев, штампиков с одним и тем же  словом -
"Брест". Брест, Брест, Брест, Брест...
     Башмаков  никогда подолгу  не  жил за границей.  Две спецтурпоездки  по
линии комсомола - в Венгрию  и Австралию. В "Альдебаране" он был невыездным,
как  и  все  остальные  сотрудники.   Вместо  них   мотались  по  зарубежным
конференциям  Шаргородский,  Докукин и  на  крайний  случай  Волобуев-Герке.
Потом, когда  началось, Олег Трудович вдосталь почелночил в  Польшу, к панам
за  пьенендзами.  Но  шоп-тур  - это всего несколько  дней, от  силы неделя.
Дольше всего он  жил в Австралии - две  недели. Впрочем, слово "жил" тут  не
подходит. За границей Олег  Трудович  не жил, а  пребывал в  состоянии некой
мимоезжей оторопи.  Это чувство было похоже на то,  которое возникает, когда
поезд  дальнего   следования,   уже   скрипя  и  пошатываясь,   тащится   по
предвокзальному   многопутью,   когда   чемоданы    собраны,   белье   сдано
протрезвевшему к концу рейса проводнику, а рука сама  ищет по  карманам ключ
от  домашней двери. Башмаков  никогда  не задумывался, имеет ли  это чувство
какое-нибудь отношение к тому, что именуется любовью к  родине, и  сможет ли
он  ради  этого  чувства,  к  примеру,  молчать  под пыткой  или,  допустим,
броситься с гранатами под танк. Просто  на родине он  всегда чувствовал себя
спокойно,  по-домашнему, как если бы в  одних трусах скитался по собственной
квартире,  почесывая, где чешется, и  позевывая, как зевается, не  стесняясь
столкнуться с Катей или Дашкой.
     - Тунеядыч, ты бы хоть штаны надел - дочь-то уже взрослая! - говорила в
таких случаях Катя.
     Башмакова всегда  удивляли  люди вроде Катиного  брата  Гоши.  Такие за
границей именно жили - обстоятельно, со вкусом.  Они на одну ночевку в отеле
устраивались  словно на всю жизнь, а видом из  гостиничного окна восхищались
так, будто это вид из их родового замка. "Интересно, а какой вид из Ветиного
замка? - подумал эскейпер. - И почему она, мерзавка, не звонит?"
     Может быть, передумала? А что, вполне возможно. Папа ведь предупреждал:
поматросит  и  бросит... Да  и  вообще  у этих  нынешних  девиц,  как  любил
говаривать  Слабинзон,  вагинальное мышление. Никакого  чувства  долга! Одна
точка "джи" на уме. Это тебе не Катя. И даже не Нина Андреевна!
     ...После того памятного объяснения на митинге Башмаков и Чернецкая вели
себя  так,  словно  никакого разговора меж ними  не было,  но  Олег Трудович
чувствовал,  как Нина Андреевна, затаившись, ждет от него следующего шага. И
если  раньше,  до  разговора,   она,  проходя  мимо,  обдавала   его  волной
мучительного  равнодушия,  то  теперь  он  кожей  ощущал  исходящий  от  нее
просительный призыв. Надо было только протянуть руку...  Почему  же он этого
не сделал? Боялся Кати?  Боялся себя? Стеснялся подчиненных? Ерунда!  Никого
он не боялся и не стеснялся. Просто не протянул руку - и все...
     Времена, когда  подробности служебных романов  и интрижек были главными
темами в трудовых коллективах, канули в недвижную, покрытую кумачовой ряской
советскую лету.  Народ теперь шумно  обсуждал скандальное  заседание  съезда
народных  депутатов,  пересказывал  очередную  петушиную  речь  Собчака  или
надсадно хохотал над каким-нибудь  ретроградом. Бурно  потешались, например,
над Чеботаревым, давним знакомцем Башмакова.
     Федор Федорович,  вошедший  в  большую силу, вдруг  стал совершать одну
ошибку  за другой.  Сначала  вместе с  Лигачевым  он  затеял антиалкогольную
кампанию и даже выступил  по этому поводу в "Правде" с  большой  статьей под
названием  "Пить  или  жить?".  Водку и  прочие разновидности  добровольного
безумия начали  продавать только после двух часов. Об умерших  с перепоя без
опохмелки тогда  в народе  стали  говорить -  "очебатурился".  Потом в одном
неловком  телеинтервью он рассказал о  своей  знаменитой зеленой книжечке  и
даже  показал ее с экрана.  С тех пор, да  еще и поныне у журналюг выражение
"попасть  в зеленую  книжку"  стало  чем-то  вроде  намека на черные,  почти
расстрельные  списки,   и  как-то   забылось,  что  в   этой  книжке  был  и
положительный раздел. Но самой большой ошибкой Федора Федоровича  стало  его
печально знаменитое выступление на съезде депутатов, когда  он как-то  вдруг
наивно и косноязычно принялся с трибуны буквально умолять:
     - На колени, если надо, встану - не рушьте то, что не вы построили!
     Федор  Федорович  сказал  это  и заплакал,  а точнее,  плаксиво дрогнул
голосом.  На  следующий  день  газеты  выскочили  с  шапками:  "Чеботарев на
коленях", "Рыдающий большевик" и так далее. Каракозин  уморительно копировал
плаксивое выступление  Чеботарева - и все, кроме  Башмакова, просто катались
со смеху, особенно Нина Андреевна.
     - Чего не смеешься? - спросил Джедай подозрительно.
     - Ха-ха-ха! - угрюмо подчинился Олег Трудович.
     Башмаков, как и все, каждый вечер смотрел  эти трансляции съезда и даже
ссорился с Катей. Жена по  другой  программе самозабвенно следила за судьбой
юной мулатки. Девушка мужественно противостояла  сексуальным домогательствам
своего подлого хозяина, а сама, в свою очередь, безуспешно пыталась отдаться
недогадливому  юному  пастуху,  не   ведавшему   о  своем  аристократическом
происхождении. Зато  об  этом знали Катя и весь Советский Союз, существовать
которому оставалось всего несколько месяцев.
     - Ты же Достоевского любишь! - изумлялся Башмаков.
     - Ах, Тапочкин, дай мне отдохнуть спокойно!
     Внутрисемейный  конфликт  закончился  тем,   что   по  записочке  Петра
Никифоровича прямо на  складе  (в магазинах ничего уже  достать было нельзя)
купили с  приличной переплатой еще один  телевизор. По вечерам  Катя звонила
матери  -  и  они  час,  а  то и два  обсуждали бурные события  на  фазенде,
уложившиеся в  получасовую серию. Во время трансляции съезда Каракозин  тоже
любил  набрать телефонный  номер  Башмакова и крикнуть так, что  мембрана  в
трубке дребезжала:
     -  Ты слышал  эту  гниду  с  лампасами? Неуставные  отношения  в армии,
оказывается,  журналисты  с  писателями  придумали!  Дикарь!  Башмаков  вяло
соглашался,  но  на  самом деле  все эти трибунные  страсти  напоминали  ему
восстание  кукол  против  Карабаса  Барабаса. Казалось, вот сейчас бородатый
детина, задевая шляпой кремлевские люстры, вывалится из-за кулис и щелкающим
кнутом  разгонит  всю  эту  кукольную  революцию.  Но  детина  почему-то  не
вываливался.
     Разодравшиеся  Ельцин  и  Горбачев  тоже  напоминали  Олегу   Трудовичу
вознесенных над публикой  кукол, изображающих смешную балаганную потасовку в
то время, как настоящая драка  идет за ширмой между невидимыми кукольниками,
которые по причине занятости  рук,  должно быть, пинают друг друга ногами. И
казалось,  иногда  из-за   ширмы  ежедневной  политической  суеты  доносятся
заглушаемые верещанием барахтающихся Петрушек нутряные кряканья да уханья от
могучих ударов.
     После разрыва с Ниной Андреевной Башмаков вел размеренно семейный образ
жизни: придя с работы,  ужинал, выпивал свои  сто  грамм, но  не больше, ибо
водку  теперь   продавали  только  по   талонам   и  надо  было  растягивать
удовольствие  на  месяц.  Лишь  однажды,  после  объяснения с  Чернецкой  на
митинге, Олег Трудович  переборщил и к тому времени, когда Катя, усталая, но
довольная,  воротилась от ученика, жившего черт знает  где, он уничтожил уже
декадную норму водки и самоидентифицировался с трудом.
     -  Как  митинг?  - поинтересовалась  Катя, гордо показывая невесть  где
добытые сосиски.
     - Н-народ с н-нами.
     - Э-э, Тунеядыч, так не пойдет! Я ведь теперь на свои талоны сахар буду
брать, а не водку! - весело пригрозила жена.
     - Ф-фашизм не пройдет!
     Но  такие  излишества были  редкостью,  и обычно  после  ужина Башмаков
ложился на  диван  перед  включенным телевизором и впадал  в чуткую дремоту,
сквозь которую пробивалась к  сознанию наиболее значимая информация. Иногда,
чтобы  отмотаться от очередного воскресного митинга, он говорил  Каракозину,
будто по выходным работает над докторской.
     -  Это  ты,  Олег Трудоголикович,  брось! - сердился Джедай.  -  Сейчас
докторскую купить легче, чем любительскую!
     Когда  начался знаменитый августовский  путч, Башмаков,  ощущая  в теле
приятное  стограммовое тепло, лежал на диване, созерцал "Лебединое  озеро" и
вспоминал  про  одного тестева  клиента  -  администратора Большого  театра.
Однажды в баньке, на даче, тот рассказывал, что от дирижера в театре зависит
очень многое. Например, от взятого им темпа зависит, успеет ли оркестр после
спектакля за водкой в Елисеевский гастроном,  закрывавшийся в десять вечера.
И  если музыканты с  ужасом  понимали, что  нет, не успевают,  то, глядя  из
оркестровой  ямы  на Принца, таскающего по  сцене возлюбленную, они тоскливо
подпевали знаменитому заключительному адажио из балета "Щелкунчик":