й  Поэт с юных
лет  выполнял  деликатные  поручения Конторы,  а вся  история  с  галстуком,
специально  привезенным для этой цели из Англии,  была  тонко  продуманной и
коварной   операцией.  КГБ  хотел  подманить  к   якобы  обиженному  властью
вольнописцу вражескую агентуру... И подманил!
     "Черт их там всех разберет! - вздохнул Башмаков.  - Но стихи получились
хорошие..."  После  галстука  с   буковками  "ВВС"   последовал  вот   этот,
темно-коричневый с  палевыми горошинками, подаренный Ниной Андреевной вскоре
после  того, как  Башмакова назначили начальником отдела. И по понедельникам
на директорскую планерку он стал  являться в  галстуке. Нина Андреевна очень
обижалась,  если  любовник  повязывал  какой-то  другой,  не  ею  подаренный
галстук.
     Затем случился новый, довольно длительный  безгалстучный период. Зачем,
в самом деле,  новые галстуки безработному, челноку или сторожу автостоянки?
В театр можно и старый повязать... Но только не  тот  - изменный,  от Диора.
Катя, кстати, делала вид, будто такого галстука у мужа вообще нет.
     А  потом появился  сразу  целый  ворох  новых  галстуков. Это  когда он
устроился в "Лось-банк". Олег Трудович  обнаружил, что его сослуживцы каждый
день меняют галстуки и что  заявляться в  течение недели в одном и  том  же,
даже  самом  великолепном,   галстуке  вроде  как  неприлично.  В  следующий
понедельник - пожалуйста. Этот комплект, наподобие женских трусиков,  так  и
назывался - "неделька". Был даже такой дежурный комплимент:
     - "Неделька" у тебя что надо!
     - В Голландии прихватил...
     Башмаков   пожаловался   Кате   на  свое,   так   сказать,   галстучное
несоответствие занимаемой должности - но она поначалу даже возмутилась:
     - Как это  у тебя нет галстуков? Я тебе сейчас не на неделю, а на месяц
наберу!
     Жена  решительно  подошла к гардеробу, открыла дверь  и  первое, что ей
бросилось  в глаза,  был  тот, изменный,  диоровский,  купленный для  Вадима
Семеновича.  На  следующий  день  Катя  повезла  мужа  на Арбат,  в  магазин
"Подарки", но обнаружилось, что более-менее приличный галстук стоит тридцать
долларов...
     - Боже, на эти деньги неделю жить можно!
     - Можно и месяц, - злопамятно улыбнулся Олег Трудович.
     Тогда они поехали  в Лужники и, потолкавшись на огромном вещевом рынке,
поглотившем это спортивное некогда пространство, на  те же тридцать долларов
купили  целую  "недельку".  Если не  очень  присматриваться, галстуки вполне
можно  было  принять   за  фирменные.  Но,  оказавшись   рядом  с  настоящим
диоровским,  они  сразу  как-то подешевели, в общем, стали тем, чем были  на
самом деле, -  корейской  дрянью, схваченной на толкучке. Зато в галстуке от
Диора  на   фоне  этих  подделок,  наоборот,   проступила  некая  врожденная
аристократичность, копившаяся  многими  поколениями  и  уходившая  в глубину
веков,  к  истокам, к  великому  предку  -  к какому-нибудь кружевному жабо,
которое носил любовник Людовика ХIII...
     Догадавшись  об отношениях Кати и Вадима  Семеновича, Башмаков поклялся
никогда не повязывать этот изменный галстук. Никогда!  Но клятву не сдержал.
Он повязывал его три  или  даже четыре  раза. В первый раз  - когда  отвозил
Принцессе предсмертное письмо Джедая...
     Впрочем, Башмаков так до конца  и не был уверен в смерти Каракозина. Он
же  не хоронил его  и не видел в гробу,  утихшим и овосковевшим, как  Бориса
Исааковича. Ах, Борис Исаакович, Борис Исаакович!...
     Случилось это во время демонстрации.  В 93-м. Башмаков там, конечно, не
был,  а подробности узнал во время поминок. Поначалу митинговать  собирались
на площади Гагарина, но потом толпа двинулась по привычке на Манежную -  там
прокричать:  "Банду  Ельцина  под суд!" - чтобы  этот беспалый  белобилетник
слышал  и трепетал  в своем  кремлевском логове.  Борис  Исаакович был,  как
всегда,  в генеральском  мундире,  при наградах и, как  всегда, шел в первых
рядах с красным флагом на свинчивающемся древке. Рядом шагал верный Джедай с
гитарой. Толпа дошла до  омоновцев,  перегородивших  Ленинский  проспект,  и
остановилась. Точнее, остановились первые шеренги, а задние все подходили  и
подходили от площади Гагарина, туже и туже сжимая народную пружину. Башмаков
запомнил   это  выражение  -  "народная  пружина",   брошенное  на  поминках
говорливым есаулом Гречко.
     "Я  даже  вначале  не понял, - вспоминал  есаул после  второй. - Стоим.
Впереди эти,  в  касках, со щитами,  как псы-рыцари... Стоим.  Спиной  прямо
чувствую, как сзади,  понимаешь, народная пружина сжимается... И вдруг слышу
звон. Сначала думал - в ушах.  У меня так от давления бывает.  Прислушался -
нет,  не  в ушах!  Огляделся  и  понял: медали  звенят! Фронтовиков-то тысяч
десять было,  не  меньше. Сзади  напирают, толкаются  - и  медали  звенят...
Звенят!  Прямо-таки  набат  мести! Никогда  не  забуду!.."  Борис  Исаакович
подошел к омоновцам и строгим голосом спросил:
     - Почему не пускаете?
     - А куда надо? - спросил омоновец.
     - К Кремлю!
     - Не положено, отец!
     - В 45-м было положено, а теперь не положено...
     - Отец, ты сам человек военный. Должен понимать: приказ есть приказ.
     - А если вам прикажут по фронтовикам стрелять? Тогда что?
     - Да  что ты с  ним пустоболишь? - крикнул,  подбегая, другой омоновец,
явно офицер. - Он же провокатор!
     -  Эй,  ты,  охломоновец,  -  вмешался  Джедай,   -  соображай,  с  кем
разговариваешь!
     - А с кем я разговариваю?
     - У тебя теперь каска вместо башки? В погонах не разбираешься?
     - Ага... А чего так слабо? Мог бы на Арбате и маршальские купить!
     -  Не сметь! -  возвысил голос Борис Исаакович. -  Я генерал  Советской
Армии!
     "Ты понимаешь, - удивлялся на поминках после четвертой  есаул Гречко, -
Исакыч-то обычно не  картавил. Только когда  запсиховывал, из него тогда это
еврейское "р" и перло... Он как закричит: "Я генер-рал Советский Ар-р-рмии!"
Ты уж меня, Трудыч,  прости, но  у него  на самом деле как-то  не  по-русски
получилось..."
     - Ах  ты, жидяра,  китель  чужой напялил, - крикнул  офицер,  -  и  еще
выстЈбывается!
     - Что? Что ты сказал, сопляк? - Борис Исаакович двинулся на него.
     - А вот что я тебе,  тварь порхатая, сказал!  -  и  омоновец  с размаху
ударил  генерала  резиновой  палкой   по  голове.  Джедай   хотел  броситься
наперерез, но не успел. Генеральская  фуражка слетела и откатилась. Удар был
довольно  сильный, но, конечно, не смертельный. Смертельной оказалась обида.
Борис  Исаакович схватился за грудь, захрипел и стал заваливаться. Каракозин
и Гречко еле успели его подхватить.
     - Врача! - закричал Джедай.
     - Вот  тебе  врача!  Офицер  хотел  ударить  и Джедая,  но есаул  успел
схватиться за  дубинку и  вытащить омоновца из  цепи. С этого, собственно, и
началось то печально знаменитое побоище ветеранов, много раз потом описанное
газетами  и  показанное  по телевизору. Каракозин, прикрывая собой хрипящего
генерала, стал вытаскивать его из толпы. Но по рядам уже побежало:  омоновцы
генерала забили!
     - Какого генерала?
     - Исакыча!
     - Су-у-уки!
     Генералов  среди  митинговавших   было  немного.  Но  главное  -  Борис
Исаакович  с  Джедаем  не  пропускали  ни  одной демонстрации - "Исакыча"  и
"Андрюху  с  гитарой"  знали  многие. Народ  озверел  -  начали  отрывать от
плакатов  и знамен древки и, как острогами, бить  ими омоновцев. Появились и
предусмотрительно заточенные арматурины. Булыжники и кирпичи, невесть откуда
взявшиеся посреди асфальтового Ленинского проспекта, забухали о щиты.
     "Мне самому  в поясницу таким бульником зазвездячили! - жаловался после
шестой есаул  Гречко.  -  Я потом неделю перекособочившись  ходил.  Но  того
охламоновца я все ж таки умял! Умя-ал!"
     Джедай наконец вынес из толпы  Бориса Исааковича и  подтащил  к крытому
КрАЗу, стоявшему  в арке  дома. В кабине  сидел  водитель. Джедай  распахнул
дверь и крикнул:
     -  Его надо  в больницу! В больницу! Водитель, ничего не говоря, ударил
Джедая  каблуком  в  лицо  и захлопнул дверь. Рыцарь поднялся,  снова открыл
дверь,  успел схватить водителя за ногу,  выдернул  из кабины  и швырнул  на
землю  с такой силой, что  тот отключился. Затем Каракозин втащил на сиденье
генерала, уже не подававшего признаков жизни. Ключ торчал в замке зажигания,
и мотор работал, но  все вокруг было запружено людьми. Единственный  способ:
сигналя, проехать по тротуару...
     "Ты понимаешь,  - рассказывал есаул Гречко, закусывая. - Я  из толпы-то
выбрался,  смотрю, КрАЗ выруливает, а на подножке охламоновец болтается, как
цветок в проруби, и дверь старается открыть. Вдруг  КрАЗ дает резко вправо и
охламоновца по стене,  как мармеладку.  А эти уже  бегут, свистят... И вдруг
смотрю, из кабины выскакивает Андрюха и в подворотню. Хрен поймаешь! Ну, эти
подбежали - сначала своего со стенки соскоблили, а потом и Исакыча из кабины
вынули... Я  тогда понял, Джедай-то хотел по тротуару проскочить, свернуть к
Донскому,  там Соловьевская  больница. Не получилось.  А Исакыча  нам только
через  неделю  отдали... Не хотели  отдавать,  но  мы  через Совет ветеранов
затребовали..."
     О том, что  Борис Исаакович умер во  время демонстрации, Башмаков узнал
только тогда, когда ему позвонил Гречко и вызвал  на  похороны. В дневных же
новостях  смутно  сообщили о  сердечном  припадке  (не  приступе,  а  именно
припадке!)   у  кого-то  из  демонстрантов,  и  один  крупный  отечественный
кардиолог в интервью рассказал о том,  что люди со  слабым сердцем, особенно
пожилые,  оказавшись в  толпе, попадают как бы в мощное, агрессивное, черное
энергетическое  поле - и это может даже стоить им жизни... Вывод: пожилым на
демонстрации вообще лучше не ходить.
     Зато  гибель   омоновца,  снятую   телевизионщиками,  крутили  в  эфире
несколько дней.  Показывали  детские  и  школьные фотографии  погибшего, его
плачущую  мать, приехавшую на похороны сына  из Сланцев, показывали рыдающую
вдову  с малыми детьми... Показали  и  фоторобот предполагаемого  убийцы, но
Башмакову даже  в голову  не  пришло,  что  искусственное лицо  на экране  -
Каракозин. Как вообще по этим картинкам преступников ловят - непостижимо!
     Бориса Исааковича похоронили на Востряковском кладбище, не в той части,
где  лежал  Петр  Никифорович,  а  в  другой,  где  мало  крестов  и   много
шестиконечных звезд. Опустили рядом  с его незабвенной Асенькой. Провожавших
было  человек  пятнадцать,  в основном  плохо  одетые,  с  сумрачными лицами
активисты   Партии  революционной   справедливости.   Из   родственников   и
сослуживцев явилось  буквально два-три человека. Одну старушку в старомодной
шляпке  Башмаков  узнал.  Это  была Изольда  Генриховна. А в сухоньком лысом
старичке  он угадал неудавшегося самоубийцу Комаряна по страшной вмятине  на
виске.
     - Какой ужас! - воскликнула Изольда Генриховна,  тоже узнав Башмакова и
обрадовавшись.  - Какой  ужас! Борис  Исаакович  всю  жизнь  им  отдал!  Всю
жизнь... А они? За что?!
     - А Борька не прилетел? - спросил Башмаков.
     - Нет. - старушка  отвела  глаза. -  у него неприятности,  а  у Леонида
Борисовича  микроинфаркт... Какой  ужас! Никого  рядом - ни сына, ни  внука.
Одно утешение: теперь он уже с Асенькой не расстанется...
     Говорили речи. Комарян - о том, как покойного  любили солдаты, какой он
был бесстрашный  боевой  офицер  и как ему всегда хотелось  быть  похожим на
Андрея Болконского. Изольда Генриховна  - про то, каким замечательным он был
отцом, дедом, а главное - мужем.
     - Ася была самой  счастливой женщиной на  свете, самой счастливой...  -
старушка зарыдала, и ее стали успокаивать.
     Есаул  Гречко  говорил   про  то,  что  без  Бориса  Исааковича  Партия
революционной справедливости осиротела. Он даже упомянул Джедая, как верного
друга усопшего, но соратники сделали ему страшные глаза - и Гречко осекся. В
заключение  своей  долгой  речи  он  вдруг  выхватил  из-за пазухи огромный,
наверное, времен войны  вальтер и  хотел произвести  салют в  соответствии с
воинскими обычаями. Насилу отговорили.
     - Прощаемся! - тихо  распорядился похоронщик,  с интересом рассматривая
генеральский мундир усопшего.
     Башмаков  подошел.  Борис  Исаакович лежал в гробу - маленький,  седой,
жалкий. Трудно было  вообразить, что этот человеческий остаток был  когда-то
храбрым  офицером,  пылким  любовником,  мудрым  профессором. Олег  Трудович
вздохнул,  наклонился  и  сделал  вид,  будто целует его  в  лоб. Он никогда
по-настоящему не  целовал  покойников.  Никогда,  даже  отца...  Похоронщики
быстро  забросали гроб землей, точно  ставили какой-то рекорд по скоростному
закапыванию могил. Поминали в пельменной неподалеку от метро "Юго-западная",
но  туда  пошли  только  активисты  Партии  революционной  справедливости  и
Башмаков. Обсуждали демонстрацию, говорили, что, если бы несколько акээмов и
дюжину гранат, можно  было бы  в тот же день покончить  с Ельциным, которого
почему-то упорно именовали Елкиным. Крепко напились. Есаул плакал и твердил,
что  за Бориса  Исааковича  он будет  развешивать эту  жидовскую  власть  на
фонарях, и все порывался достать вальтер. Выпили за Джедая.
     - А где он? - простодушно спросил Олег Трудович.
     Все посмотрели на Башмакова с недобрым интересом.
     - Далеко, - ответил Гречко. - Но я его скоро увижу...
     - Скажи, чтобы позвонил мне! Друг тоже называется.
     - Скажу.
     Но Каракозин не позвонил. Джедай  вообще исчез.  Как испарился. Однажды
Башмаков сидел около своего любимого  аквариума  и наблюдал степенную  рыбью
жизнь, как вдруг из кухни раздался крик Кати:
     - Тапочкин, скорее! Иди сюда!
     Катя  иногда  так вот громко звала его,  если видела  на экране  именно
такое  платье,  какое  мечтала купить. Он  нехотя отправился на  крик.  Жена
стояла  возле телевизора. На  экране  были  бородатые  мужики  в  камуфляже,
увешанные оружием,  а закадровый голос с философской  иронией рассказывал об
отдельных  россиянах,  которым скучно  строить  капитализм,  и  поэтому  они
отправились воевать в Абхазию, являющуюся, как известно, неотъемлемой частью
суверенной Грузии. Среди стоявших Башмаков с изумлением узнал есаула Гречко.
     - Знаешь, кого только что показали?
     - Джедая?
     -  Да. Откуда ты знаешь? Он  был  в  темных очках и с бородой, но я все
равно узнала... Подожди, может, снова покажут.
     Но снова его не показали.
     - Это точно был он?
     - Не знаю... - начала сомневаться Катя. - но очень похож!
     - А он был с гитарой?
     - Нет, без гитары.
     - Тогда, наверное, не он.

22

     Эскейпер  взял  с  дивана  гитару,  пристроил  на  коленях  и попытался
сообразить  простенький аккорд  -  но ничего,  кроме какого-то  проволочного
дребезжания, у него не вышло. А на подушечках  пальцев, прижимавших струны к
грифу,   образовались  синеватые  промятинки  с   крохотными   рубчиками.  У
Каракозина, он помнил, эти самые подушечки от частой и буйной игры на гитаре
затвердели, почти ороговели, и когда Джедай в раздражении барабанил по столу
пальцами, звук был такой, словно стучат камнем по дереву. Зато как он играл,
какие нежные чудеса  выщипывал из  своей гитары!  "А интересно получается, -
неожиданно  подумал  Башмаков,  -  чем нежнее  пальцы,  тем  грубее звук, и,
наоборот,  чем грубее пальцы, тем звук нежнее... А что, глубоко... Может, на
Кипре  книжки  попробовать писать? Нельзя  же, в самом  деле, всю оставшуюся
жизнь только  и  обслуживать  пробудившиеся  Ветины  недра!  "Закогти  меня,
закогти меня!" - "Что я, филин, что ли?..""
     Эскейпер  встал и,  раздраженно пощипывая струны,  подошел  к окну.  На
свету сквозь  большое черное пятно, расплывшееся  на тыльной стороне гитары,
угадывались кусок слова  "счастье" и замысловатая, даже канцелярская роспись
барда Окоемова. Такие автографы характерны не  для  творческих людей, а  для
чиновников,  визирующих финансовые документы, или для учителей, опасающихся,
что  школьники  подделают  их  росписи в  дневниках.  Вот у Кати,  например,
роспись на первый взгляд несложная, но с такой хитрой загогулинкой, что  фиг
подделаешь. Умела это делать только одна  Дашка, и к ней вся школа бегала за
помощью...  Боже,  что  было,  когда  все  это открылось!  Взбешенная  Катя,
ворвавшись  в квартиру, стала  выдергивать ремень прямо из  брюк обомлевшего
Башмакова. Дашка поначалу  решила,  что  это возмездие за  разбитую  чешскую
салатницу, и  даже начала  плакать  от вопиющего несоответствия преступления
наказанию: ее никогда не пороли. Но тут у Кати вырвалось:
     - Ах ты, мерзавка! Подпись она мою научилась подделывать!
     И удивительное дело: слезы на Дашкиных щеках мгновенно  высохли,  и еще
несколько ременных вытяжек (Катя быстро выдохлась)  она  приняла без звука и
почти  как  должное.  А  где-то  через  полчаса подбрела  к  надутой  Кате и
пропищала:
     - Прости, мамочка!
     Обычно из  нее  это  "мамочка"  было  клещами  не  вытащить.  Настырная
девочка. А теперь вот скоро родит...
     Эскейпер посмотрел из окна вниз: капот "форда" был закрыт, но зато ноги
Анатолича  торчали  прямо  из-под  кузова.  Сверху  казалось,  будто  машина
придавила его всей своей тяжестью - насмерть.
     "А  вот  странно, -  подумал  Башмаков,  - человек  действительно перед
смертью  вспоминает всю свою  жизнь?  Допустим,  вспоминает.  А если  смерть
мгновенная?  Вот если,  например,  прыгнуть отсюда, с одиннадцатого этажа, -
много ли успеешь вспомнить, пока долетишь? Ни хрена не успеешь! Да  это и не
нужно.  Там,  наверху,  из  тебя  всю  твою  память  вынут, как  кассету  из
сломавшегося видака,  просмотрят  и  вынесут приговор.  А  с другой стороны,
человек  состоит ведь не только из своей  памяти, но  еще  из того, каким он
засел в памяти других людей. Это  тоже там должны учитывать! Значит, обязаны
дождаться, пока  умрут  все,  кто  знал усопшего,  чтобы их  "кассеты"  тоже
просмотреть.   Э-э,  нет!  Зачем  ждать?  Информацию  можно  считать  и   на
расстоянии, в "Альдебаране" этим целая лаборатория  занималась... И  что  же
получается?  А  получается,  что  Башмаков  сегодня  почему-то  целое   утро
вспоминает Джедая. Может быть, там, наверху, пришло время решать его судьбу?
Может  быть, все, кто знал Каракозина, сегодня его вспоминают?  И Катя тоже.
Надо спросить..."
     -  Дурак ты, а не  эскейпер! - громко объявил он  сам себе, стукнулся в
доказательство три  раза  лбом об  оконный  переплет и добавил  уже  тише: -
бедный Джедай!
     Каракозин объявился через четыре месяца после своего исчезновения.  Был
конец сентября. Погода стояла  солнечная и златолиственная. До исторического
расстрела "Белого  дома"  оставалось еще порядочно.  Честно говоря, Башмаков
особенно не вникал в суть конфликта между Ельциным и  Верховным  Советом. На
политику  он  обиделся,  даже  газеты  почти перестал читать.  Как только  в
телевизоре  возникал комментатор  и,  мигая  честными  глазенками  рыночного
кидалы,  начинал витиевато  разъяснять  текущий момент, Олег Трудович  сразу
переключал программу. И  в  самом деле, что ему до  этой драной политики, до
этой визгливой кукольной борьбы, если его собственная жизнь закатилась аж на
стоянку  к чуркистанцу Шедеману Хосруевичу! Катя аполитичность мужа одобряла
и возмущенно рассказывала, что Вожжа собрала педсовет и приказала разъяснить
ученикам, будто Верховный Совет хочет  устроить из страны один большой ГУЛАГ
и закрыть их замечательный лицей, а президент, наоборот, за то, чтобы Россия
вошла  полноправным  членом  в  мировое  содружество  и лицей  их процветал.
Впрочем, ученики и сами достаточно хорошо ориентировались в происходившем, а
один старшеклассник даже  сказал, что его папа уже купил билеты на самолет и
им  общесемейно  наплевать,  если  в  этой  стране  вообще  все  друг  друга
передавят, потому  что у них есть  квартира в Париже  и