вставлял ленту, заправленные  кассеты,
вводил в память номиналы и количество  купюр. Вот  и  все. Если же случались
сбои в работе банкоматов, Башмаков выезжал на место один. Чаще всего это был
какой-нибудь пустяк: клиент зазевался и  банкомат  сглотнул карточку, иногда
заминалась  или  кончалась чековая  лента  -  и автомат отказывался выдавать
деньги.  Олег  Трудович  брал  разгонную   машину  и  отправлялся  на  место
происшествия. Если  же  обнаруживался  серьезный  сбой  в системе  или  даже
поломка, приходилось  связываться  с  фирмой,  договариваться о  гарантийном
ремонте и возиться  со специалистами, залезающими  уже в самое  нутро. Кроме
того, на  Башмакова навесили  профилактику  счетных машинок  и другой мелкой
электроники. Конечно, по сравнению с тем, чем он  занимался в "Альдебаране",
все  это  было сущей чепухой, но  крутиться приходилось  основательно,  и на
месте он почти не сидел.
     Вета  тоже на месте  не  сидела.  Это  поначалу,  после  возвращения из
больницы, работу  ей дали чисто символическую - она  сопровождала  клиента к
депозитным ячейкам, запрятанным глубоко в бронированном подвале. Но клиентов
было  мало - три-четыре в неделю.  Все остальное время она сидела за столом,
читала  или  раскладывала  на компьютере пасьянс. Но потом, после  юбилейной
пьянки в ресторане "Яуза",  Вету перевели на другую  работу -  в департамент
общественных   и    межбанковских   связей.   Теперь   она,    организовывая
пресс-конференции  и переговоры, пребывала в беспрестанной беготне. В  своем
трудовом мельтешении  они редко совпадали, по  два-три дня  не встречаясь  в
комнате. Нельзя сказать,  что Олег Трудович скучал по Вете. Разумеется, нет.
С  чего  бы? Но всякий  раз,  входя в  комнату  и видя  ее  пустой стол,  он
испытывал моментальное  и еле  ощутимое  разочарование. Он глазами показывал
Гене на  пустое  кресло,  и  тот так же молча взмахивал руками: мол,  летает
пташка. Однажды,  залетев в комнату  между переговорами, Вета  сообщила, что
для нее уже почти готов отдельный кабинет в новом крыле - и недели через две
она освободит место.
     - Мы будем скучать, - вздохнул Башмаков.
     - Я тоже...
     Но тут заверещал мобильный, и Вета упорхнула.
     - Ну вот, - обрадовался Игнашечкин,  - будет, Трудыч, и у тебя  хорошее
место, у окошечка. А когда меня уволят - у тебя будет два места...
     -  Гена,  -  тихо предупредила Тамара Саидовна, - Иван  Павлович просил
передать, чтобы ты успокоился!
     - Никогда!
     - Тогда тебя успокоят.
     - Это мы еще посмотрим!
     Дело в том, что Игнашечкин с тайного одобрения Корсакова поднял большую
бучу  против   покупки   через   "банкососов"   американской  процессинговой
программы.
     - Что ты так за них переживаешь? - удивлялся Башмаков.
     -  Мне  на  них  наплевать!  Хотят  в  несколько  раз  больше,  чем  за
отечественную  программу,  вывалить  - пусть  вываливают. Хотят  каждый  год
двадцать процентов за "сопровождение"  отстегивать  - пусть отстегивают. Мне
наплевать. Я  за себя переживаю! Мне с  этим  американским дерьмом возиться,
мне  его доводить! Мне  вообще на все  наплевать! Я сейчас  заканчиваю  одну
разработку... Если получится, уйду и создам свою фирму, чтобы не зависеть от
этих козлососов!
     - Гена! -  упрекала  Тамара Саидовна, предостерегающе показывая глазами
на стены.
     Однако,  несмотря  на   утверждения,   что  ему  наплевать,  Игнашечкин
самоотверженно   боролся   против   покупки   американской   программы.   Но
безрезультатно. Малевич, отдохнувший всей семьей на Лазурном берегу, а потом
еще с  любовницей  в  Акапулько за счет "банкососов", настаивал на покупке и
даже  выступил  на правлении в  том смысле, что негоже  рисковать репутацией
банка,  пользуясь  сомнительными  доморощенными  разработками,  которые  еще
неизвестно как себя покажут.  Скупой платит  дважды, а "Лось-банк"  не имеет
права  рисковать  средствами  акционеров.   Корсаков,   присутствовавший  на
правлении,  понятно,  промолчал:  не самоубийца.  А  единственный,  кто  мог
по-настоящему возразить, - Садулаев - ввязываться тоже не стал,  ибо как раз
заканчивал закупку офисной мебели для новых помещений, а брал он ее у своего
приятеля,  владельца   фирмы  "Модерн  спейс",  по  ценам,  раза  в  полтора
превышающим рыночные.
     Юнаков  согласился  с  тем, что  банк  должен быть очень осмотрителен в
расходовании денег, и поддержал Малевича. Некоторое время назад, напившись в
бизнес-клубе имени Саввы Морозова, президент познакомился с научным  гением,
занимающимся голографическим моделированием  эфирных двойников. Гений зазвал
Юнакова к себе на дачу в Волоколамск,  показал свою лабораторию, а главное -
под  большим секретом  продемонстрировал сохраненного в  голограмме эфирного
двойника давно скончавшейся мыши.
     - А человека можешь? - спросил Юнаков.
     - Пока нет. Средств не хватает.
     - Сколько надо?
     - Тысяч двести-двести пятьдесят...
     - П-поехали!
     Президентский "мерседес"  и джипы с  охраной мчались по  Волоколамке  с
такой скоростью, что вдольшоссейные березы шатались, как  пьяные,  и  теряли
листву. Прилетев в банк, Юнаков вместе с гением спустился в хранилище,  взял
наличными триста тысяч долларов и отдал голограммщику со словами:
     - Работай с людьми! Мышек больше не трогай...
     Наутро весь  банк  стоял на ушах, чтобы  "провести" деньги, выброшенные
щедрым  президентом  на  передний  край науки. Юнаков,  кстати,  протрезвев,
пожалел о сделанном, но отверг  предложение  Ивана Павловича найти ученого и
убедить в том, что эфирных двойников можно налепить и тысяч за десять.
     -  Нет, - покачал тяжелой  головой президент, - это может нанести ущерб
имиджу банка. А имидж стоит еще дороже! Собственно, такова была конфигурация
жизни Башмакова  в тот момент, когда все по-настоящему и началось. Если бы в
тот день его  сорвали чинить заартачившийся банкомат,  а Вету  - встречать в
аэропорту  в зале VIP президента  банка "Чалдонский кредит", наверное, так у
них ничего бы и не получилось. И не пришлось  бы ему сейчас,  как последнему
идиоту,  сидеть на вещах в ожидании  звонка и выедать себе сердце стыдом, не
зная, как сообщить Кате про Дашкины преждевременные роды. Если бы в тот день
с  ними была  Гранатуллина, всегда старавшаяся  незаметно  отвлечь  Вету  от
Башмакова  разными  женскими  разговорами, все могло бы  сложиться иначе! Но
мудрая восточная Тамара Саидовна в  тот день с утра уехала на выставку новой
банковской  техники.  А  Гене было  ни  до чего  -  он лелеял свою  обиду на
Корсакова,  смолчавшего на правлении. В тот день они обедали сначала втроем,
а потом к  ним подсел Федя  и стал  рассказывать про то, как  в  воскресенье
заехал на дискотеку "Партийная зона"  и прокутил за ночь  триста долларов, а
пока он  кутил, в его  "Пассат" залезли и  сперли  японские стереоколонки  и
американский  радар  за  сто  тридцать  долларов.  Во  время  этого рассказа
Башмаков и Вета переглянулись, улыбнувшись друг другу одними глазами.
     - Федя, тебе не скучно жить? - ядовито спросил Игнашечкин.
     - Нет. Не скучно. Вет, а почему ты не ходишь на теннис?
     - Некогда.
     - Понятно. А вы "Итоги" вчера смотрели?
     - Ну?
     - Видели Юнакова, когда Ельцин с банкирами встречался?
     - Видели.
     - По-моему, наш президент был пьяный.
     - Который? - брякнул молчавший до этого Башмаков.
     И все захохотали.
     По пути  из столовой Игнашечкин  заспорил  с Федей о том, как  делаются
политические рейтинги  на телевидении. Кто-то  из банковчан вмешался и начал
разъяснять,   что  якобы  существуют  специальные  методики  математического
моделирования, но Гена демонически  захохотал,  покраснел  от  негодования и
объявил, что все это - фигня, на  самом деле рейтинги делаются за три минуты
до эфира совершенно от фонаря, но за большие деньги.
     - Да брось ты!
     - Говорю  вам,  мешками им  в  Останкино деньги тащат. Мешками.  Иногда
коробками из-под ксерокса...
     В  свою  комнату  Вета  и  Башмаков  возвращались одни.  Молчали.  Вета
вынужденно улыбалась встречным и вдруг спросила:
     - Олег Трудович, а хотите посмотреть, где я раньше работала?
     -  Хочу. И она повела  его в дилинг.  Это был  большой  овальный  зал с
высоким потолком,  как сейчас принято  выражаться, в два света. Примерно  на
высоте трех метров, на уровне второго ряда окон, по окружности шла галерея с
ограждением  в виде  пластиковых прямоугольников,  обрамленных хромированным
каркасом. В  каждом прямоугольнике  темнел  силуэт бегущего  лося.  Внизу за
широченными  округлыми столами в  креслах с тронными спинками сидели молодые
люди.  Все  - в белых рубашках и распущенных галстуках. Пиджаки единообразно
висели на спинках  кресел. Позы тоже были одинаковые:  туловище,  подавшееся
вперед, глаза, впившиеся в  экран компьютера, и телефонная трубка,  прижатая
плечом к уху...
     - Вон  мой  стол!  -  показала Вета  вниз. -  У  окна.  Там теперь Федя
сидит...
     - По-моему, вы нравитесь Феде.
     - Если это комплимент, то не очень удачный.
     - А что он за парень?
     - У него "пассат".
     - Что?
     - "Пассат" 96-го года. Инжектор. Велюр. Автоматическая коробка передач.
Сиденья с  подогревом.  Что еще? Автоматический люк и климат-контроль. А вот
за тем  столом  -  Миша Флоровский. У него  - "форд эскорт". А  там  -  Алик
Казаков. У него "гранд чероки".
     - А у вас какая машина?
     - У меня? Джип. Вы правильно спросили. А почему вы не спрашиваете,  что
со мной произошло?
     - А вы хотите мне об этом рассказать?
     - Хочу. Вам - хочу... А что вам уже про меня рассказывали?
     - Ничего. Только то, что вы дочь Аварцева и сильно болели.
     - Да, я сильно болела...
     В  зал  вошел  Федя,  отвязавшийся  наконец-то  от Гены, увидел  их  на
галерее, махнул рукой и уселся к компьютеру.
     - Вы представляете себе, что такое дилинг? - спросила Вета.
     - Примерно...
     -  Это  как  азартная игра. Ты покупаешь  доллары за одну цену, а потом
выжидаешь и продаешь дороже... Вы играете в карты?
     - Иногда.
     - Очень похоже.  Нужны смелость, выдержка  и везение. И нервы. Железные
нервы и железная вера в себя. Я читала, что на войне самые страшные  подвиги
совершают  подростки. Они еще просто не верят  в смерть. И  я не верила. Мой
испытательный срок  закончился, и у  меня  была открытая  позиция. Я сделала
несколько  удачных покупок,  и меня очень хвалили... Даже отец. А  случилось
все восьмого марта. Зал был совершенно пустой. Для начала я купила десятку.
     - Десятку?
     - Я купила за марки десять миллионов долларов.
     - Ско-олько? - обалдел Башмаков.
     - Десять миллионов долларов. Но это же  как  бы ненастоящие деньги. Они
для банка. Если бы курс поднялся  даже на один пфенниг, я бы выиграла  тысяч
сто... Но курс вдруг упал на пять фигур. И я снова взяла десятку, потому что
не могла проиграть, я  была  уверена, что  курс обязательно подскочит. Но он
упал еще на три фигуры. И тогда я решила перевернуться...
     - Что?
     - Перевернуться. Я  открыла новую позицию и  продала двадцатку. Если бы
курс продолжал падать, я бы покрыла убыток. Но он вдруг подскочил  на четыре
фигуры. Я играла через "Банк Австрия". Там был  хороший парень - Лео Штефан.
Дилеры ведь все  друг друга знают. И  он мне сбросил на дисплей: "Вета, будь
осторожна!" Но я  так растерялась, что уже ничего не соображала. Ничего. Все
было как  во  сне. Знаете,  бывают такие сны: ты  делаешь  что-то  страшное,
непоправимое,  постыдное,  но  при этом помнишь -  стоит  проснуться,  и все
встанет на свои места. И я снова перевернулась - купила сотку.
     - Сто миллионов? - ужаснулся Башмаков и нехорошо  подумал  о  том, что,
пока он за  копейки  горбатился на стоянке, какие-то соплюшки пробрасывались
миллионами.
     - Да, сто, - кивнула Вета. - Конечно, так нельзя... И я бы  никогда так
не сделала... Но это была уже  не я...  А  курс  вдруг снова упал  на  шесть
фигур.  Депозит в  "Банке  Австрия"  у нас был всего пять миллионов -  и Лео
сбросил  мне: "Извини, Вета,  я вынужден  закрыть твои  позиции,  потому что
убыток превысил депозит..." Я проиграла пять миллионов долларов!
     - Мда-а, - вздохнул Башмаков.
     Он проиграл  однажды, еще при  советской власти,  в поезде по  дороге с
испытательного полигона пятьдесят четыре рубля в карты и несколько лет потом
с ненавистью к себе вспоминал эту глупость.
     - Я  поехала домой.  На автоответчике отец наговорил мне поздравлений с
Восьмым  марта  и  сообщил,  что   гордится   моими  успехами  в  банке.   Я
расплакалась,  выпила  целую  бутылку  вина,  а  потом  съела  две  упаковки
снотворного, легла и накрылась одеялом - мне казалось, что так никто меня не
найдет. Никто.  А когда  я проснусь, все окажется  ночным  кошмаром, который
исчезает, как только отдергиваешь утреннюю занавеску. Я даже не помнила, как
позвонила отцу и сказала: "Папа,  я  умираю..." Потом были какие-то мужики в
зеленых  халатах,  они  мне  заталкивали  в  горло  кишку  и  делали  уколы,
спрашивали,  что  я  чувствую.  А я чувствовала  себя  ничем,  омерзительным
ничем... Потом меня  отвезли в Боткинскую, в  суицидальное отделение... Отец
забрал меня  оттуда на следующий день и отправил в специальный  санаторий. Я
там пробыла два месяца, а деньги он банку вернул. Рассчитался оргтехникой...
Вот такая я, Олег Трудович, растратчица!
     - Ничего, Вета,  - шепнул Башмаков, -  перемелется - мука  будет,  -  и
погладил ее по руке.
     - Вы так думаете? - жалобно спросила Вета и посмотрела на него глазами,
полными слез.
     Вот тогда, наверное, все и началось...
     - Тогда и началось, понимаешь ты, черт усатый? Понимаешь или нет? И что
мне теперь делать? Что?! Уехать  не  могу. Остаться не могу. Что мне делать,
рыбья  твоя кровь?! Тебе-то хорошо - спрятался  в раковину и сиди  себе, жри
трубочников... А я?..

30

     Эскейпер говорил все это каллихтовому  сомику, наконец-то  выбравшемуся
из раковины и осторожно плывущему вдоль прозрачной стены. Олег Трудович взял
сачок,  опустил в воду  и загородил им перламутровый зев  раковины, а  потом
стукнул пальцем по стеклу. "Сомец" молниеносно метнулся к привычному убежищу
и угодил прямо в западню.  Эскейпер вынул  сачок, поддерживая двумя пальцами
мелко вибрирующее ребристое тельце, вывернул марлю - и  "сомец" заметался по
дну икорного бочонка, среди уже привыкших к неволе самочек.
     -  Задание выполнено!  Башмаков  снова набрал  Ветин  номер, но тот  же
электронный женский  голос  сообщил,  что  абонент недоступен. Олег Трудович
подумал вдруг о том, что ведь та девушка, чей  голос записан на пленку, тоже
кому-то может дозваниваться -  например, любимому мужчине, который бросил ее
беременной, а тот, мерзавец, отключил телефон, и она набирает, набирает  его
номер  и  слышит,  слышит  без  конца  свой же  собственный голос:  "Абонент
отключен  или недоступен.  Попытайтесь позвонить позже! 'Би-лайн!'" Она сама
себе,   своим  собственным  голосом   объясняет:   недоступен,   недоступен,
недоступен...  Вета  жила  на  Плющихе.  В  мансарде.  Несколько  лет  назад
невзрачные  дома тридцатых годов  капитально  отремонтировали  и  надстроили
мансарды  с  зелеными  чешуйчатыми  крышами.  Дверь  была  металлическая,  в
красивых бронзовых заклепках.  С домофоном.  В подъезде  чистота  и  зеленый
плющ, разросшийся из большой керамической кадки  по стене. Понятно, плющ был
искусственный, но в башмаковском подъезде это синтетическое растение прожило
бы  минут  пятнадцать, до  первого  малолетнего негодяя.  Лифт -  без единой
царапины  на полированных  стенках  - дошел  лишь  до пятого этажа, а дальше
нужно  было подниматься  по  лестнице,  ведущей  в мансарду.  Из  просторной
прихожей  виднелась  не  менее  просторная  кухня,   но   по  сути  квартира
представляла  собой  одну  огромную комнату метров  в  пятьдесят, а то  и  в
шестьдесят.  Вся мебель  была белая. Пол  покрыт белым  пушистым ковролином.
Башмаков снял ботинки.
     - Не надо, Олег Трудович!
     - Надо, Вета, надо!
     - Как хотите. - она пожала плечами, даже не  улыбнувшись. - Мойте руки,
а я поставлю чайник.
     Башмаков  очень бы удивился, не обнаружив  в ванной джакузи. Удивляться
ему пришлось лишь в том смысле,  что кроме джакузи там еще имелась душевая с
раздвижными  дверцами.  Он посмотрел  на  себя  в  зеркало, выдернул, пустив
слезу, неожиданно вызябнувший из ноздри волос и стал мыть руки, думая о том,
что разность поколений определяется не постельной жадностью и не количеством
седины. А чем-то иным. Вот,  к примеру, он пошутил: "Надо, Вета, надо!" -  а
она  даже  не  заметила  примочки,  на  которой выросло  его,  башмаковское,
поколение. Шурик в  фильме "Операция 'Ы'" лупит хулигана-пятнадцатисуточника
по  заднице прутьями и приговаривает:  "Надо, Федя, надо!" Даже  учителя так
шутили.
     - Анна Марковна, может, не надо двойку?
     - Надо, Башмаков, надо!
     Вытирая  руки  белым  махровым  полотенцем,  Олег Трудович почувствовал
странный  жар  в  ступнях и  осознал:  в  ванной  еще  и  пол с  подогревом.
"Человечество погибнет от избытка комфорта!" - горько подумал он.
     Они сели на кухне, которая казалась вырубленной из черного с фиолетовой
искрой мрамора. Даже холодильник был черный. Вета поставила перед Башмаковым
бутылку красного вина и положила штопор.
     -  Это  бордо. Ординарное,  но  очень хорошее... Выпьем  за  судьбу!  -
предложила Вета.
     - В каком смысле? - осторожно уточнил Башмаков.
     - В  самом  прямом. Вы могли не прийти  в  банк.  Вас могли посадить  в
другую комнату. А меня отец вообще уговаривал поехать на Кипр представителем
его фирмы. Он сейчас переключается на  системы связи. Там оффшорная  зона, и
это очень выгодно.
     - Почему же вы отказались?
     - Я не отказалась. Я  сказала,  что  должна поработать в  банке хотя бы
несколько  месяцев, чтобы никто не подумал, будто я испугалась, как девочка,
и  сбежала...  Я не  испугалась!  Она  потемнела глазами  и нахмурилась.  "А
бровки-то действительно папины!" - подумал Башмаков и сказал:
     - Вета, давайте лучше выпьем за вас! За  то, что вы выздоровели! За то,
что все позади...
     Они выпили - вино было густое и терпкое.
     - А ведь я вам не все рассказала про больницу.
     - Вы думаете, это надо рассказывать?
     - Думаю, надо. Если, конечно, вам интересно...
     - Вы мне вся интересны, - сострил Башмаков.
     -  Вся? Хорошо. Потом, после Боткинской,  меня  отвезли в Звенигород, в
санаторий.  Мною занимался психоаналитик.  Очень дорогой. Папа  даже сказал,
что, если бы он знал, сколько  стоит один  сеанс, давно бы  бросил  бизнес и
выучился на психоаналитика. Доктора  звали  Игорь  Адольфович.  Он  был весь
какой-то  вялый, словно  полупроснувшийся. Он много расспрашивал об отце, об
их взаимоотношениях с  мамой. Оказывается, мой внутренний конфликт произошел
оттого, что  в детстве я так и  не поделила с мамой отца... Представляете? Я
этого не помню, но Игорь  Адольфович уверял, что  именно так и было. А потом
еще развод... Вам, наверное, не интересно?
     - Говорите, Вета! Считайте, я тоже доктор.
     -  Да, доктор...  Я потом много читала  об этом. И думаю,  все началось
гораздо раньше - еще с безобъектной фазы. Понимаете, в этот  период  ребенок
воспринимает родителей как части самого себя...
     Олег Трудович  рассеянно  слушал  Вету,  вдохновенно рассказывавшую про
комплекс Электры, ссылавшуюся то на Фрейда,  то  на  Адлера, то на  Юнга,  и
думал о том,  что в таком случае он и вообще должен был вырасти каким-нибудь
монстром. Бабушка  Елизавета Павловна  брала его к себе за ширму, но мальчик
Башмаков, прислушиваясь  к скрипу родительской кровати,  объявлял,  что тоже
хочет с ними вместе "бороться". "Наборешься еще, - шепотом отвечала бабушка.
- Подрастешь и наборешься..."
     - ...Игорь  Адольфович объяснил  мне, что ди