боты больше не получите. Меня  обкрадываете,  да  еще  и
жалуетесь. Вон отсюда, чтобы духу твоего здесь больше не было!.."
     Ушел я, что мне оставалось. А  уж  как  хотелось  треснуть  ему  палкой
промеж глаз...
     - Может, наступит время, так оно и будет. Сдается мне, что время это не
за горами. - Отец понижает голос. - Переполнилась чаша терпения.
     - Твоя правда, Тудор. Прошлой зимой  заколол  я  на  рождество  свинью.
Отрезал филейную часть, завернул в чистую тряпицу - и айда в Бэнясу.  Народу
на барском дворе -  видимо-невидимо.  У  крыльца  давка  -  будто  милостыню
раздают. Мужики по очереди заходили со свиной вырезкой в контору.  Приказчик
Аксенте Гылкэ принимал свинину, взвешивал, записывал  в  книгу  и  швырял  в
корзину - уже три корзины были полны доверху и  еще  много  пустых.  Помещик
Герасие развалился в своей коляске, ноги  на  подушках,  разглядывает  мясо,
придирается...
     "Постная у тебя свинина, Войку".
     "Постная, барин, свинья-то маленькая. Почти поросенок".
     "А почему маленькая? Что же большой не обзавелся?"
     "Да ведь и эта через год подросла бы... Только если бы  я  ей  подрасти
дал, мне бы нечем было детей кормить..."
     "Лодыри  вы,  вот  что  я  скажу,  ленивые  и  бестолковые.  Не  умеете
хозяйствовать", - говорит мне помещик Герасие.
     Что с ним говорить - лишь время попусту тратить. Он себе полеживает,  а
мы из сил выбиваемся, да мы же еще и лодыри...  На  пасху,  когда  в  имение
приносят яйца, барыня измеряет их особым кольцом. Если яйцо в него проходит,
барыня его в сторону откладывает...
     "Слишком мелкое, слышишь? Принеси другое, покрупнее".
     "Такое курица снесла, барыня. Если бы я сам яйца нес,  небось  были  бы
крупнее".
     "Убирайся прочь, бесстыдник!.."
     Я и убрался. Не спорить же с барыней... В этом году свинины  в  усадьбу
не носил - свиньи не было, не понесу весной и яиц - все несушки передохли...
     - Просто  жуть  берет,  как  послушаешь,  что  творится  в   помещичьих
усадьбах, - вставляет мама.
     Она уже приметала к отцовой рубахе две огромные заплаты. Но это  только
начало. Нужна большая заплата на спину,  на  то  место,  куда  солнце  печет
сильнее всего и где рубаха скорее всего преет от пота и раньше рвется.
     - Дочь Пракэ Деры - она служила в имении Готу Кристофора в  Белитори  -
рассказывала мне: хозяйка в усадьбу  наезжает  редко,  живет  все  больше  в
Бухаресте, где у них целый дворец  и  человек  двадцать  прислуги.  Так  она
барина по голове тарелками лупит. Злющая  -  страсть.  Не  терпит,  чтоб  ей
перечили. Продаст помещик хлеб  и  отдает  хозяйке  деньги  целыми  пачками,
только чтоб ездила по заграничным докторам да лечилась. Совсем распустился и
сын помещика: он прежде офицером был, да пришлось из армии уйти -  очень  уж
пристрастился солдат бить и ногами топтать. Утихает он, лишь когда  в  карты
на деньги играть садится. То, что целое село зарабатывает за лето, барчук  в
один вечер спускает. Помещика это так печалит, что он с расстройства дерет с
крестьян по семь шкур. Иначе драл бы только пять... И не поймешь, кто  он  -
грек или румын.
     - У бар нации нет, - говорит отец, - нет у них  и  закона.  Барин  есть
барин, и все тут... Какого бы роду-племени  ни  был  -  драть  с  нас  будет
одинаково...
     - Глянь-ка, мороз никак крепчает, - бормочет дядя Войку.
     Он набрасывает на плечи зипун и уходит.
     - Село уже бурлит, жена, - слышу я  голос  отца.  -  Терпение  у  людей
подходит к концу. Быть весной крови и разорению.
     - Хоть бы поскорее весна наступала, - шепчет мама. -  Зелень  появится.
Станем траву варить, авось и переживем... А уж там будь что будет...
     Намело огромные сугробы. Весна уже не за горами. Но снег пока не тает.
     - У Ильюцы девочки горлом хворают, - сообщает мать.
     Брат Ион тоже с новостью:
     - И у тетки Егозы детишки горлом заболели.
     Сестра Евангелина, побывав у соседей, возвращается с вестью:
     - У Тутану всю семью скарлатина свалила.
     В примарии писарь ругается на чем свет стоит. Злится и доктор Ганчу. Но
пуще всех сокрушается санитар Чиреш.
     - Все ведь на меня, на мою голову свалится, - жалуется он.
     Брат Ион не может сдержать радости:
     - Мама, школу закрыли. Это я наколдовал!
     Не по нраву моему брату ученье. Отец нам наказывает:
     - Так вот, ребятишки, в  селе  заразная  болезнь.  Из  дому  никуда  не
выходить!
     - Не будем...
     На другой день мы сидим на заборе. И видим, как из  дома  в  дом  ходят
жандарм Жувете, доктор Ганчу и Чиреш со стражниками из  примарии.  У  порога
компания застывает на месте. В дом входит только санитар Чиреш.
     - Хворые есть?
     - Нет.
     И  компания  продолжает  обход.  Обнаружив  заболевших  детишек,  велят
родителям отвести их в школу.
     Скамейки из классов вынесены и свалены во дворе. В школу  привезли  воз
соломы, постелили на пол. На эту солому и кладут рядами больных.  Родителей,
пришедших навестить своих ребят, внутрь не  пускают,  и  они  заглядывают  в
окна. Между школьными окнами и улицей -  высокий  дощатый  забор;  у  дверей
школы - сторожа. Только Чиреш  и  стражники  из  примарии  могут  входить  в
здание.
     - Сколько умерло сегодня, Чиреш?
     - Шестеро, господин доктор.
     - Велите их убрать.
     Умерших кладут в ящики и везут на  кладбище.  По  мертвым,  не  подходя
близко, плачут матери. Плачут, пока не выплачутся.
     Умерли дети тетушки Егозы - все трое. У Ильюцы  выжил  только  один.  В
семье Тутану из пятерых осталось двое. Почти  три  четверти  детей  на  селе
умерло, не дождавшись весны.
     - Небось помещичьи дети не заболели! Вот бы посмотреть, как  они  лежат
на соломе в нетопленой школе и как потом их увозят на кладбище в ящиках...
     - У помещиков детей мало, и живут они во дворцах в Бухаресте. Даже если
приболеют, доктора дорогими лекарствами вылечат.


     Самое трудное время  позади.  Пришла  весна,  рассеялись  тучи,  словно
кто-то поснимал их с неба руками. Солнце  пригрело  сугробы,  и  они  быстро
растаяли... Зажурчали ручьи. Разлились и стекают в реку. В реке, выше нашего
села по течению, поднялась вода...
     Прекратилась на селе болезнь. Уже совсем немного детей лежат на  соломе
в школьном здании. В этом учебном году занятий больше не будет;  пока  школу
вычистят, пока вымоют, наступит лето. Учитель Георге Попеску-Брагадиру ходит
по домам. Созывает детей. Уговаривает:
     - Не забывайте, дети, про занятия... Читайте,  больше  пишите,  решайте
задачки.
     Заявился к нам некто Петре  Рэдой,  богатей  и  сукин  сын,  что  живет
неподалеку, на нижнем конце улицы. Уже много лет вдовец, но никто на селе не
одевается лучше его - чище и наряднее... Постолы на нем без заплат,  ремешки
на постолах целые, без узлов, подпоясан белым поясом, штаны  шерстяные,  без
единого пятнышка, полушубок на нем расшитый и рубаха такая белая,  будто  ее
только что сняли с бельевой веревки.  На  кэчуле  у  Петре  ни  соринки,  ни
пылинки. Дом у Рэдоя богатый и пышный, полон дочерей. Было их когда-то семь,
а осталось четыре...
     Рэдой с нашим отцом ведут торг и приходят к соглашению: Петре дает  нам
три дубля пшеницы, а мы за это уберем летом его хлеб на трех погонах земли.
     - Не многовато ли хочешь, Петре? - спрашивает отец.
     - Оно, может, и многовато, да ведь ты в  нужде  и,  значит,  тебе  надо
соглашаться, а то и сам загнешься и все твои с тобой вместе.
     Они посылают брата Иона в корчму, тот приносит литр цуйки.  И  вот  уже
распит магарыч. Это значит,  контракт  заключен.  Теперь  остается  сдержать
слово.
     Петре Рэдой сам не работает. За него трудятся другие.  Сколько  у  него
земли, он и не считал. Скота он не держит. О нем самом заботятся дочери.
     - Много на селе детишек перемерло!
     - Да, жалко детишек.
     - И ничуть не жалко. Пусть мрут и у других, а то вон  мои  помирают,  и
хоть бы кто пожалел...
     В доме Рэдоя свила гнездо чахотка. Каждую весну, на пасху, одну из  его
дочерей принимают в хору. А каждую осень, с  началом  дождей,  ее  уже  всем
селом провожают на  кладбище  в  белом  подвенечном  платье.  Всех  девушек,
умерших до замужества, хоронят в белых платьях, как невест. В знак того, что
не дожили до замужества. За три года Петре похоронил трех  дочерей  -  Лину,
Ионицу и Мариуку. Лина и Ионица умерли честными девушками, их  похоронили  в
белых платьях. А вот Мариука...
     Было белое платье и у Мариуки. И она знала, что близок час  ее  смерти.
Когда на землю опускался прохладный вечерний туман, она уходила за  линию  и
там, в густой тени акаций, пела песни... Светлый  голос  ее  разносился  над
холмами. Огромные серые глаза были у Мариуки, но страх перед скорой  смертью
уже отражался в них и полыхал на бледно-желтых щеках ярким,  как  у  яблока,
румянцем.
     - Не хочу умереть, не узнав, что такое жизнь, Евангелина...
     - А ты выходи замуж, Мариука, - отвечала моя сестра.
     - Да меня никто не возьмет. Какой  человек,  если  он  в  здравом  уме,
захочет привести в дом чахоточную?
     - Ну, тогда...
     - Мне Петришор по сердцу.
     - А он? Он-то что говорит?
     - Говорит, что нравлюсь...
     И Мариука, ни от кого не скрываясь, отдалась ему. И никто не осудил ее.
     - Все равно ведь помрет... Уйдет из жизни.
     И она ушла. Ушла в могилу.
     - Какую из твоих дочерей теперь примут в хору, дядя Петре?
     - Иордану...
     Мы знаем, что к осени Иордана умрет. Пройдет четыре года, и Петре Рэдой
останется в доме один-одинешенек. Он ждет  не  дождется,  когда  минуют  эти
четыре года. Тогда он женится снова и приведет в дом молодую жену. Эта мысль
веселит и поддерживает его. Подвыпив, он говорит об этом вслух.
     Бегут ручьи. Вздувается река, уже подступает к огородам. Это  значит  -
выше по долине, в горах, растаяли снега.
     Мы рассыпались по берегу реки и смотрим.  Стремительно  катятся  мутные
воды. Несут с собой обломки заборов, мостов и дерев. Мы вооружаемся длинными
шестами и выуживаем предметы, принесенные течением. Теперь мы с дровами.
     - Если вода еще выше поднимется, как бы село не затопило.
     - Скажешь тоже! Такого  еще  отродясь  не  бывало.  С  чего  бы  теперь
случилось?
     Вода все прибывает. Река уже вышла из берегов.  Будто  где-то  прорвало
гигантскую плотину. И это после  прошлогодней-то  засухи!..  Поля  молили  о
влаге, взывали о дожде деревья. Люди с отчаянием вглядывались  в  небо,  ища
хотя бы намека на облачко. Корни трав жаждали дождя. Стосковались по дождю и
цыгане.
     Иногда, спускаясь с гор к  Дунаю,  проходит  через  село  табор  цыган,
светловолосых, с зелеными  или  голубыми  глазами,  -  ложечники,  торгующие
деревянными ложками, мисками, корытами.  Цыганки  с  волосами  цвета  ячменя
снуют по  всему  селу:  "Есть  ложки-и-и-и,  есть  ложки-и-и,  плошки-и-и  и
гребни!.." А то проедут телеги с  цыганами,  черными,  как  сажа,  -  жирные
грязные волосы рассыпались по плечам, густые, черные,  как  маслины,  бороды
никогда не знавали ножниц. Это жулики и конокрады, а  уж  их  цыганки  -  не
заметишь,  как  и  рубаху  с  тебя  снимут:  пристают  с  гаданьем,  берутся
предсказать судьбу по белой раковине, которая гудит,  если  приложить  ее  к
уху... Однако чаще всего приходят и получают разрешение  разбить  на  неделю
табор меж селом и рекой цыгане оседлые, те, что зиму живут в своих  домах  и
лишь весной уходят кочевать до поздней осени,  когда,  окончив  дела,  опять
возвращаются со своими кибитками. Эти цыгане занимаются кузнечным  ремеслом,
а их жены и дочери продают ножи, таганы, цепи. Цыгане  ставят  шатры.  Табор
живет  шумно:  вокруг  костров  возятся  голые  пузатые  цыганята,  до  села
доносятся звуки рожков, скрипок, кобзы.
     Прошлым летом цыгане нагрянули в самую  засуху.  Заполонили  все  улицы
села. Мы гурьбой бегали за ними по пятам...  У  девочек-цыганок,  совершенно
голых, кожа отливает медью. С венками из  бузины  на  головах,  с  веточками
бузины вокруг бедер, они ходят по селу, останавливаются у ворот  и  танцуют.
Старый цыган, их провожатый, поет:

                       Цыганочка-дочка,
                       Дай воды росточкам,
                       Дождика листочкам,
                       Ведрами из бочки,
                       Цыганочки-дочки.

                       Чтоб росли початки
                       Споро, без оглядки,
                       Дочки-цыганятки.

                       Зрели б колосочки
                       Толстые, как квочки,
                       Цыганочки-дочки.

                       Чтобы хлебом этим
                       Наполнялись клети,
                       Цыганочки-дети.

                       Пусть дождь хлынет как из бочки,
                       Цыганочки-дочки.

     Цыганочки  бьют  в  ладоши,   дружно,   в   тон   старику   выкрикивают
"цыганочки-дочки" и  скачут  в  стремительном  ритме  танца,  словно  в  них
вселился бес. Извиваются смуглые гибкие  тела,  мелко  перебирают  маленькие
ножки. Прихлопывают ладошки  в  такт  песне.  Хозяйка  дома,  перед  которым
танцуют цыганки, выходит с полным ведром  воды  и  окатывает  их  с  ног  до
головы. Цыганочки затихают. Старик получает плату - плошку кукурузной муки в
свою сумку... Целое лето танцевали цыганки на улицах... Но дождь  так  и  не
пошел. Писарь Джикэ Стэнеску как-то предложил в примарии:
     - Может, лучше собрать,  кто  сколько  даст,  и  заплатить  священнику,
Томицэ Бульбуку, пусть отслужит молебен о ниспослании дождя...
     Его резко одернул Удудуй:
     - От молитв Бульбука дождя вряд ли дождешься. И потом я  слышал,  будто
он уже служил молебен в Стэникуце. Коли пойдет дождь в Стэникуце, то и Омиду
не обойдет, села-то рядом.
     Если летом подолгу не выпадает дождей и пахнет засухой, поп Бульбук сам
заводит в церкви или в корчме такой разговор:
     - В самый бы раз,  мил  человек,  сейчас  с  крестным  ходом  пойти,  с
молитвой о ниспослании дождя. Глядишь, небо и смилостивится над нами...
     - В самый бы раз, батюшка. Хорошо бы прямо на этой неделе...
     - Так что ж, мил человек, давайте собирайте денежки...
     - А денежки-то для чего, батюшка?
     - Чтобы службу отслужить, мил человек...
     - А может, на цуйку? У вас ведь, батюшка,  и  у  самого  поле  -  дождя
требует. Коли у нас посохнет, то и у вас посохнет тоже.
     - Меня это, мил человек, не очень заботит. У меня хлеба полны амбары. И
для скота корм есть, сколько требуется. А служба, ежели за нее не заплачено,
до святых не дойдет. Всуе стараться будем, мил человек.
     - Сдается мне, не в этом дело...


     Сначала распухло горло у меня, потом у сестры Рицы. А на третий день  -
и у брата Иона. Взяла нас мама за руки и повела  к  Диоайке.  Я  подвернулся
первым. Заглянула Диоайка мне в горло, пощупала шею. Задрала голову кверху.
     - Шире рот! - командует.
     Я раскрыл шире. Она как запустит туда пальцы, глубоко-глубоко,  да  как
надавит на нарывы. Нарывы лопнули. И начало меня тошнить.
     - Полощи рот керосином...
     Я хотел было удрать. Но мама схватила меня за плечи и  держала  крепко.
Налила Диоайка в кружку керосина, разжала мне рот и опрокинула туда кружку.
     - Глотай, бесенок!
     Я сделал несколько глотков; потом проглотили керосин и брат с сестрой.
     - А теперь, - распорядилась Диоайка, - ступай с  ними  домой  и  будешь
давать им керосин три раза  в  день.  Понемногу,  не  так,  как  сейчас.  По
ложечке. Ложку керосина утром, ложку в обед и ложку вечером. И привяжи им  к
горлу картошки...
     Отец купил кошель картошки, мама ее почистила, будто жарить  собралась.
Но на сковородку класть не стала. Уложила картофелины мне вокруг горла - как
кирпичи при кладке стен, - а поверх длинной тряпицей обвязала.
     Я брожу по дому. Башка раскалывается от боли. Шею не  повернуть.  Горло
словно в водосточной трубе зажато. Я задираю подбородок, пытаюсь сглотнуть и
чувствую, как ноют нарывы, раздавленные Диоайкой.
     Вечером  мать  привязывает  мне  новые  картофелины.  Снова  меняет  их
утром...
     В полночь нас разбудил звон церковного колокола, в который били часто и
непрерывно - бом-бом-бом. Звонили только в один  колокол  -  самый  большой,
гудевший низким, хрипловатым басом.  Это  сигнал  опасности.  Отец  поспешно
обувается, натягивает одежду. И бежит  к  примарии  узнать,  что  стряслось.
Следом бросается Ион, мой старший брат.
     - Смотри, сразу возвращайся, расскажешь, что случилось, - просит сестра
Евангелина.
     - Ладно уж...
     - Колокол среди ночи - это не к добру,  -  вздыхает  мама.  -  Наверно,
наводнение. Может, заречье затопило.  Мало  нам  несчастий.  Правду  говорят
люди - беда никогда не приходит одна. А может, война?
     - А что это, мам, такое, война? - спрашивает сестренка Елизавета.
     - Страшное несчастье, хуже не бывает. Короли и императоры грызутся  меж
собой из-за богатства, из-за земель и  посылают  солдат  колоть  друг  друга
штыками, рубить саблями, стрелять из ружей, убивать... Хозяева дерутся, а  у
холопов чубы трещат... Холопов жизни лишают...
     Вернулся Ион.
     - Ну что там, Ион?
     - Караульные заметили, что вода в реке еще прибыла. Затопило  все  дома
вдоль реки. Залило хутор. Снесло мост. А в набат ударили - это  чтобы  людей
разбудить, иначе их во сне затопило бы или под обломками задавило.  Я  хотел
сходить посмотреть. Да отец не пустил. Дал по шее и прогнал домой.
     Брат Ион зевает. Раздевается, забирается под одеяло.
     - Я-то думал, утонул кто! А никто не утонул...
     Отец воротился только днем. Мы уже сидели за столом  и  грызли  вареную
кукурузу.
     - Беда нагрянула. Вода уже к  обочине  шоссе  подобралась.  У  Кэрэбаша
загон с овцами смыло. У соседей коров унесло.  Всего  хуже  в  Виорике.  Там
плакали и кричали - люди пытались выбраться оттуда в темноте. Мы и хотели бы
им помочь, да не добраться  до  них  -  не  на  чем.  Теперь,  пока  светло,
попробуем сколотить из досок плот и на нем доплыть до хутора. Многие там  на
крыши домов залезли с  детьми  и  женами  -  наверно,  через  дымовую  трубу
выбирались...
     Я выскальзываю за дверь. Бегу по шпалам на  станцию.  Кругом,  куда  ни
глянь, одна вода!.. По речке -  какая  там  речка,  целый  Дунай!  -  плывут
деревья, загоны для птицы, обломки телег и даже крыши  домов.  Из  бурлящего
потока выныривают трупы коз, овец, кур - все, что захватила в  своем  буйном
разливе река.
     Хутор залило водой. Некоторые из  домов  разрушены.  От  других  торчат
только крыши. Полуодетые жители вместе с детишками собрались на  холме,  что
по ту сторону села. За одну ночь  наводнение  лишило  их  крова,  хозяйства,
скота. Оставило только жизнь.
     - Тять, а что с дядюшкой Алисандру?
     - Не знаю. По всему видать, вода и до него докатилась. Сегодня узнаем.
     Взобравшись на железнодорожную насыпь, взирают на  происходящее  доктор
Ганчу, писарь Стэнеску, поп Буль-бук и жандарм Жувете.
     - Надо бы что-то предпринять, - высказывается писарь.
     - Я уже предпринял, -  отвечает  Жувете.  -  Потребовал  от  префектуры
спасательные лодки.
     - А что с ними делать? Разве еще можно что спасти?
     - У нас наводнение или нет?
     - Наводнение.
     - А раз наводнение, стало быть, положены спасательные лодки.
     Примар Бубулете тоже тут; вместе с доктором,  писарем  и  жандармом  он
выполняет свой долг. Сосет сигарету и, пуская из ноздрей дым, бормочет:
     - Какое несчастье, господи, какое несчастье!..
     Приказчик Опря Кэцуй Стрымбу горько сокрушается - того и  гляди  сердце
разорвется.
     - Как жаль, барину нездоровится. Вот бы приехал на коляске полюбоваться
с насыпи. Такой красивый  разлив  в  наших  краях  лишь  раз  в  сто  лет  и
увидишь...
     - В самом деле очень жаль, - поддакивает писарь.
     И оба хохочут во все горло.
     - Гляди-ка! Ты, однако, забавн