ики по вечерам приходят к нам. Сестра Евангелина  выносит  из  дому
чистое одеяло. Расстилает под шелковицей. Кто-нибудь из солдат забирается на
дерево и трясет ветви. Ягоды падают, словно сбитые градом. Солдаты  собирают
их в миску. Потом усаживаются на завалинку и едят. Разговаривают с отцом;  и
с нами денщики тоже любят поболтать. Мы  узнаем,  что  офицеры  -  помещичьи
сыновья  из  Брейлы.  Женатый  -  это  капитан  Судиту.  Младший   лейтенант
Андрееску, тот, что играет на скрипке, совсем еще  мальчишка,  юнец,  только
что военную школу окончил. У его денщика, солдата  Генчу  Марина  из  Удупа,
почти нет зубов. Раз-два и обчелся.
     - Остальные, - рассказывает денщик, - мне офицер выбил за то время, что
я при нем состою. По любому пустяку крик подымает. И плеткой меня  лупит.  А
когда вечером сапоги стаскиваю с него, обязательно каблуком в  зубы  заедет.
"Ты, бугай, - кричит, - полегче не можешь? У меня и так мозоли  болят..."  А
если легче тянуть, сапог с ноги не снимешь - голенища-то узкие. Злой  офицер
попался...
     Чоройу, денщик капитана, - молдаванин. У него  светло-желтые  волосы  и
голубые глаза. А  уж  засмеется  -  рот  до  ушей.  И  никогда  не  забывает
поблагодарить.
     - Здесь мне только от капитана да от жены его достается. А в  Бухаресте
еще и капитанова теща лупцевала - палкой, которой ковры и  тюфяки  выбивают.
Капитан тогда у  тещи  жил.  Та  в  приданое  целые  хоромы  получила  возле
Чишмиджу. Злющая баба! Комнаты внаем сдает. Съемщиков муштрует  почище,  чем
нас капрал в казарме. Бедняги по дому  на  цыпочках  ходят.  Поживут  так  с
неделю и сбегают. Дома добротные, заметные, одни квартиранты ушли -  тут  же
другие находятся. Потерпят-потерпят -  и  тоже  деру.  Да  кто-нибудь  опять
найдется. Так оно и идет. А я по саду тещиных щенков прогуливаю. Вожу их  на
поводке... До того, значит, все осточертело, что, как говорится, хоть  собак
гоняй.
     Смех замер у него на губах. Лицо помрачнело, увяло, сморщилось.
     - Вот кабы в девятьсот седьмом с боярами покончить...  Ежели  бы  тогда
все удалось, то-то бы жизнь в стране изменилась...
     - Тут в  девятьсот  седьмом  большие  пожары  полыхали,  -  откликается
отец. - Нас потом три месяца заложниками на  барже  держали  посреди  Дуная.
Отдали на съедение комарам, вшам да клопам. Еще чуть-чуть, и  наши  косточки
глодали бы крысы. Натерпелись мы горя. У тех, что послабже, истерзанное мясо
гнить начало. На живых людях черви завелись. После  этого  нас  поволокли  в
тюрьму. По судам таскали, измывались... И считается, что нас в конце  концов
простили. Это хотел вбить нам в голову зять Милиарезя, префект Дрэкуля... Да
прощать-то нас не за что. На нас вины не было. Мы за справедливость  стояли,
вот и все. "Если кто и виноват, - сказали мы потом Дрэкуле, - то уж никак не
мы. Вина вся на вас. У вас да у бояр и кнут, и власть. Властью держите нас в
рабстве. Кнутом избиваете. Живете нашим трудом, а мы  подыхай  с  голоду.  И
после этого говорить о прощении..." Дрэкуля разъярился. Стал на меня  орать:
"Мало мы тебя на барже держали! А то ведь я могу и снова туда отослать!.." -
"После всего, что было, - говорю, - мне и дома не лучше, чем на барже..."
     Волосы отца уже тронула седина. Побелели виски и усы.  Он  жадно  сосет
самокрутку. Курят и денщики. Дым отгоняет мух. На  дворе,  где  рос  бурьян,
отец посеял немного табака. Табак взошел, вызрел.  Листья  у  него  зеленые,
широкие, шершавые. Отец срывает днем по  нескольку  листочков,  раскладывает
сушить на жарком солнце, потом растирает их в ладонях  и  ссыпает  в  свиной
пузырь, привешенный к поясу.
     - В девятьсот седьмом я еще  мальчишкой  был,  -  вступает  в  разговор
Генчу. - К вам в Удуп офицеры привезли пушки. Восстание вспыхнуло  моментом.
Подпалили мы барские дворы, всеми владел помещик по фамилии  Думба.  Сам  он
жил  в  Вене  и  ходил  в  приятелях  австрийского  императора.  Огонь   еще
разгореться не успел, а войска уж тут как тут. Все словно  знали,  что  дело
так обернется. Собрались мы - кто с ружьем,  кто  с  револьвером,  а  кто  и
просто с палкой - и поджидаем солдат у околицы.
     Вышел вперед один наш старик, встал перед войском и  говорит  офицерам:
оставьте, мол, нас в покое, крестьянам с  армией  спорить  не  о  чем,  люди
поднялись на помещиков и подожгли их дворы, чтобы и у бедняков  были  плуги,
чтобы и им досталось землицы. Налетели тут на  старика  офицеры  с  саблями.
Тогда один из наших, Гурадулче, который в армии до сержанта дослужился, взял
команду на себя. Мужики залегли за заборами, в канавах, и открыли пальбу  по
офицерам и сверхсрочникам. Один офицер упал. И еще несколько унтеров. Солдат
словно ветром сдуло. Настоящая война  началась.  Даже  в  трубу  трубили.  А
поутру, ни свет ни заря, подошло  к  селу  пополнение  с  пушками.  Три  дня
обстреливали село, разнося вдребезги лачугу за лачугой. Люди как мухи гибли.
Акации взрывами под самый корень косило. Из моих только я с отцом уцелел. Да
отец в тринадцатом году от холеры помер, за Дунаем...
     Денщики босы. От жнивья, по которому они  ходят  днем,  ноги  у  них  в
кровавых порезах. Раны они присыпают землей...


     Отец раздевает моего маленького братца и укладывает его рядом с  мамой.
Мальчик просыпается. Я слышу, как он хнычет:
     - Ады, ады, ады...
     - Что это он просит, а, тятя?
     - Принеси ему воды в кружке.
     Я приношу воду. Братец отхлебывает чуть-чуть и роняет головку.
     Мама гладит ему волосы, щеки. Гладит легонько, пальцы у нее  длинные  и
тонкие, одни косточки.
     - Сыночек ты мой дорогой...
     Она боится его разбудить. Я снова забираюсь на нары.
     Из дома Пэскуцу слышен шум.  Что  еще  успела  разбить  Зинка  в  столь
неурочный час?
     Летом я буду  залезать  на  шелковицу.  Отряхивать  ягоды.  Мой  братик
научится стоять на ножках. А может, даже и ходить. Будет подбирать мои ягоды
и есть. Все щеки себе вымажет ранними ягодами лета, сочными ягодами осени.
     - Ну как, сладки ягодки?
     - Сладеньки...


XII

КОТ

     У колодца под ивой  собрались  мои  дружки-приятели.  Возле  колодца  с
желобом рядком выстроились лошади. Мы вытягиваем бадьей воду и выливаем ее в
желоб.
     Лошади пьют, животы у них раздулись как барабаны.
     Чуть оступись, мигом сорвешься в колодец. Едва различимо мерцает на дне
вода. Колодезный журавль задран высоко. По  его  высоте  можно  судить,  как
глубок колодец. И легко догадаться, какая в разгар лета  колодезная  вода  -
ледяная или тухлая.
     Вода из колодца перед нашим домом всегда свежая и вкусная.
     По утрам и вечерам женщины со всего села приходят сюда с  кувшинами  за
питьевой водой.
     Мужики останавливаются потолковать у обочины дороги либо идут в корчму,
а не то собираются у примарии. Женщины любят посудачить либо у калиток, либо
у колодца.
     Парни для разговоров уходят подальше - пасти лошадей в  сжатом  поле...
Сбор кукурузы еще не начался. Скоро начнется, через неделю-другую. И не  все
еще жнивье перепахано...
     - Поехали, Дарие, в ночное!..
     - Поехали!..
     Я хватаю свою драную кэчулу, напяливаю на голову. Набрасываю  на  плечи
сестрин дырявый зипун.
     Уже осень. Ночи холодные. Но я знаю, как  надо  согреваться.  Распрягаю
Буланого и веду его к колодцу. Напоив, взбираюсь на него верхом. Ребята  уже
ускакали. Стоит  чуть  тронуть  коня  прутом,  как  он  переходит  на  рысь.
Вцепившись обеими руками в гриву, я припадаю  к  лошадиной  шее.  Прижимаюсь
щекой. Буланый мчит уже галопом, летит,  отбрасывая  копытами  комья  земли.
Если бы дорога была мощеная, а лошадь подкованная, из-под  копыт  летели  бы
искры. Но дорога присыпана пылью...
     Вот я и  догнал  ребят,  пристраиваюсь  сбоку,  и  теперь  лошади  идут
спокойным шагом.
     - Куда погоним?
     - К роще, где овраг, - отвечает Авендря...


     Иногда, наигравшись и до смерти устав, я долго не могу уснуть - сон  не
спешит унести меня к черту на кулички. В такие ночи я выхожу на  улицу,  что
ведет к станции, и иду к своему дяде Бурдуле. Он чуть ли  не  самый  древний
старик в нашем роду. Ему скоро сто лет  стукнет.  Старуха  его  померла.  Из
шести сыновей в живых остались двое - Мэриникэ и  Дэникэ.  Из  пяти  дочерей
жива одна старшая. Зато внуков - хоть пруд пруди. Если бы всем им вздумалось
навестить дедушку в воскресенье, на дворе Бурдули не хватило  бы  места.  Но
внуки наведываются лишь по большим праздникам - и не все сразу.
     Старик несносен. У него только и разговоров, что о тех временах,  когда
он был молод и хорош собой.
     Что дед Бурдуля был когда-то молод, в том  сомнения  нет.  Всякий,  как
теперь даже мне известно, когда-то был молод. Но что он был красавец - этому
верится с трудом. Сейчас Бурдуля смахивает на  призрак.  Когда  ходит,  едва
отцу до пояса достает. Спина у него  словно  пополам  переломилась,  нет  ни
бороды, ни усов. Даже на голове волос не осталось, да и на теле тоже -  весь
осыпался. Проснулся однажды утром, а у него - ни ресниц, ни  бровей.  Только
кучки волосков на подушке.
     Я иду к деду Бурдуле по той самой причине, по какой все другие  обходят
его дом стороной. Он многое может порассказать о людях, чьи кости давно  уже
истлели и быльем поросли.
     И есть у меня еще одна причина: дед Бурдуля любит петь. Симпатичны  мне
люди, умеющие петь. Но беда в том, что дед горланит такие  песни,  какие  ни
один артист не осмелится - разве что на ухо собутыльнику, да и то ежели  тот
пьян. Идут, к примеру, женщины или девушки стайкой по улице - с прополки или
с жатвы. А дед прямо от ворот как грянет во всю глотку:

                             В сумерках на лавке
                             Наложил я лапку
                             На ее заплатку...

     Бабы как прыснут, девки хохочут, а какая позловреднее отвечает:
     - Целую ручку, бабушка...
     Дед сердится. В сердцах нехорошие словечки выкрикивает. И дулю показать
может.
     Много чего узнал я от деда Бурдули.
     В прежние времена вся равнина по край света была покрыта лесами. Но род
человеческий все множился, и люди вырубали деревья. Корчевали пни, расширяли
вырубки.  Получались  поля,  пригодные  для  посевов  проса,  ячменя,   ржи,
кукурузы... Топорами, мотыгами, заступами сводили люди  леса.  Лишь  кое-где
уцелели отдельные лесочки, прибрежные рощицы на Олте и на  Дунае.  Есть  еще
лес возле Крынджени, под Рушью-де-Веде, по ту сторону оврага, да и там полно
прогалин и просек.
     - Ширились поля, - рассказывает дед Бурдуля,  -  погибали  леса,  стали
люди трудами своими крепнуть. Тогда-то и накинулись  на  села  бояре,  стали
плести небылицы, будто это их земли. И попали крестьяне в помещичью  неволю.
Никому еще этой доли избежать не удалось. От поры до поры вскипало по  селам
возмущение. Но власти топили его в крови, с незапамятных времен подмяли  они
под себя крестьянский люд.
     Не поет больше старик с бабьим лицом озорных песенок. Иные  песни  стал
петь, а вернее, шептать. С его тонких высохших губ слетают  старинные  имена
прославленных  гайдуков,  вздымавших  тяжелые  палаши  и  сносивших   головы
мироедам, забытые имена бар, проклятых в памяти народной...


     У  оврага,  меж  убранных  полей,  разбиты  бахчи.  Отошло   уж   время
бахчеводов. Однако не сняты еще навесы. Не вырваны ползучие арбузные стебли.
Валяются на мокрой земле запоздалые дыни - продолговатые, полосатые;  чахнут
еще под наполовину изъеденными  листьями  круглые  арбузы,  которым  уже  не
дозреть. Соберут их в мешки из-под зерна, вот на рождество они уже и готовы,
вроде как дозрели, а на самом деле провялились, поблекли, потеряли вкус...
     Верховодит у нас Авендря, друг моего брата Иона. С лошадьми  должен  бы
ехать в ночное Ион, да его дома не оказалось. У хозяина Шоавэ его тоже  нет.
А то бы приехал пасти хозяйских лошадей.
     Заболел дед из Кырломана - вот уже два дня как при  смерти.  К  нему  и
отправился Ион.
     Но дед не умрет, как не  умерла  и  мама,  -  только  поболеет,  однако
болезнь его выводит бабушку из себя. А бабка держится  высокомерно  и  ходит
прямо, как девушка. Не по нраву ей дедушкины болезни. В прошлое  воскресенье
я тоже заходил навестить дедушку и слышал, как бабка орет:
     - Молчал бы уж! Вечно ты хнычешь. Как баба...
     Так вот и пилила беднягу. А дед Велча, лежа в постели, ерошил  пальцами
свою сивую бороду и стонал:
     - Захнычешь тут, коли  больно.  Все  кости  изныли.  И  плоть  немощна.
Помереть бы уж...
     Бабка только того и ждала - чтоб дед смерть помянул. Дядя Думитраке как
раз курицу зарезал. А бабка обварила ее и ощипала. В руке  у  бабки  большой
нож, им она собиралась курицу разделывать,  прежде  чем  в  горшок  бросить.
Услышала дедовы слова - как взовьется! А нож-то  в  руках.  Ну  как  зарежет
деда?
     - Помереть захотел? Вот тебе нож. Проткни себе грудь. Вонзи  в  сердце.
Тут тебе и смерть наступит, разом успокоишься. Довольно нюни-то  распускать.
Смерть и так не за горами. Вот и пособи ей забрать тебя...
     Лицо у бабки свирепое-свирепое. Она и не думает шутить. Неужто и впрямь
хочет, чтоб дед сам пронзил себе  сердце?  Меня  больше  испугало  выражение
бабкиного лица, а не нож. Но глаза дедушки осветились доброй улыбкой.
     - Ну и проклятая же баба! Точь-в-точь как твой  турок-отец.  Не  бойся,
Дарие. Я и не подумаю ее  слушаться.  Человеку  нельзя  самого  себя  смерти
предавать, даже если он ее и кличет. Смерть у человека  в  костях  сидит,  с
самого зарождения... Слышь, Дарие, при жизни можно счастье призывать, то  ли
оно придет, то ли нет. Можешь в шутку и смерть кликать. Только смерть,  хоть
кличь, хоть не кличь, все равно явится, когда назначено, и тогда уж конец...
     Бабка по-прежнему держит нож в руке.
     - Довольно болтать. Не сбивай парня с толку. Хочешь помереть? Вот  тебе
нож. Не хочешь - будь добр, перестань нюнить...
     Она повернулась к нам спиной и пошла к печке разделываться с курицей.
     С яростью и злостью взрезала птице грудь. Словно вспарывала и  кромсала
хилое, иссохшее тело дедушки.
     Вырезав куриный желудок, бабка бросила его  собакам,  которые,  высунув
красновато-синие языки, дожидались этого момента, сидя на пороге.  Сердце  и
печень, еще не успевшие  остынуть,  бабка  положила  на  горящие  угли.  Вот
куриные потроха поджарились. Посолив, она выложила их на деревянное блюдо  и
принесла в комнату. Хмуро посмотрела на нас и сказала:
     - Ешьте, в самый раз поджарились...
     Запах очень соблазнительный. Дедушка взял печенку и с  трудом  принялся
жевать. Остальное уплел я. Облизал губы. Не хочешь, да оближешь!
     Нынче, если бабка снова зарежет курицу, потроха достанутся моему  брату
Иону, черт бы его побрал...
     Но мне и сейчас неплохо. Авендря во всем знает толк. Нам, маленьким, он
велит собрать сухого навозу  и  травы,  будем  разводить  костер.  Потом  он
поручит нам выбрать початки с зерном помягче, и мы же должны будем испечь их
на огне. Такая работа нам по душе. Мы готовы  печь  початки  хоть  всю  ночь
напролет. А ежели захочется пить, то подальше в долине есть родник с  чистой
водой.
     К Авендре пристал заика Гынгу:
     - Д-д-д-ядя А-а-а-вендря, а арбуза сегодня п-п-попробуем?
     - Может, и попробуем...
     Авендря не гнушается воровства. Из-за этого  достается  от  отца  моему
брату Иону.
     Зимой мы,  мальчишки,  собираемся  у  кого-нибудь  дома  сообща  лущить
кукурузу, перед тем как ехать молоть. За  этой  работой  болтаем  иногда  до
самого  рассвета,  рассказываем  сказки,  едим  вареную  кукурузу  и  щиплем
девчонок.
     Авендря приносит под полой  зипуна  курицу,  гуся  или  индейку  -  что
удастся украсть у соседей. Его штучки всем известны. Вот отец и боится,  как
бы Ион не перенял от Авендри эту дурную привычку. Стакнувшись  с  подходящей
компанией, Авендря может и коня украсть. У нас он украл  однажды  жеребенка.
Залез как-то ночью в стойло, отвязал жеребенка,  вывел  за  узду  со  двора,
вскочил - и ищи ветра в поле. Продал потом  цыганам  на  ярмарке.  Когда  мы
спохватились, коня и след простыл. Целый месяц после  того  конокрад  к  нам
носа не казал. Потом вдруг заходит к брату как ни в чем не бывало.
     - Добрый вечер, тетя Марие!..
     - Добрый вечер, Авендря. Это ведь ты у нас жеребенка украл!..
     - Я?
     - А кому ж еще!..
     - Тетя Марие, разрази того гром от макушки  до  небес  и  от  пяток  до
земли, кто у вас жеребенка украсть посмел...
     Мама засмеялась, смеется и Авендря.
     - Хоть больше-то наш скот не трогай...
     - Ваш не буду, село велико.
     С тех пор Авендря ничего у нас не крал.
     Коров, когда мы совсем уже до  ручки  дошли,  продал  на  базаре  отец:
кукурузной муки купить было не на что, чтоб до весны перебиться.  Один  лишь
Буланый у нас и остался.
     Когда я был маленьким, на месте рощицы,  возле  которой  мы  слезаем  с
коней и, спутав их, отпускаем пастись, стоял лес. Через лес тянулась  дорога
на Рушь. Осенью,  забравшись  в  телегу  и  плотнее  прижавшись  к  отцу,  я
отправлялся с ним на ярмарку. До леса дорога спокойная. А перед  тем  как  в
лес въехать, давали коням передохнуть. Никогда не знаешь, что может  в  лесу
случиться. Бывало, из-за деревьев или  из  придорожной  канавы  выскочат  на
дорогу разбойники и, потрясая пистолетом или палками, орут  тебе:  "Стой!.."
Тут уж все зависит от твоей храбрости. Огреешь коня кнутом и на  всем  скаку
мимо промчишься. Сзади тебе вдогонку  палят,  ругаются...  Бывало,  и  убьют
кого, бывало, и цел-невредим уйдешь - тут уж как  повезет.  Или  очнешься  с
проломленной башкой и перебитыми  костями.  Это  уж  не  от  везенья,  а  от
искусства разбойников зависит. Они, к примеру, натянут веревку меж деревьев,
незаметно перегородят дорогу. Ты разгонишь лошадей и напорешься на  веревку.
Споткнутся лошади и ткнутся мордой в  землю.  Тут  уж  невредимым  не  уйти:
разденут тебя, оставят в чем мать  родила,  изувечат  палками  и  бросят  на
обочине, а сами обратно в глубь леса подадутся. Так до рассвета и пролежишь,
пока прохожие не увидят, не придут на помощь. А разбойники давно уже в своих
тайных убежищах отсиживаются... Со многими такое  приключалось.  С  нами  ни
разу.
     Теперь лес вырубили. Старые деревья повалили,  обрубили  ветки,  бревна
погрузили на телеги и увезли в город. Из  старых  корней  поднялась  молодая
рощица. Когда-нибудь и она станет могучим бором.
     А как свели лес, перевелись и разбойники. В кукурузе или пшенице уже не
спрячешься, следов не скроешь...


     Мы утаптываем ногами землю и приносим  травы.  Складываем  ее  ворохом,
чтоб мягче сидеть. Нынче вечером атаманом - Авендря. Он командует.
     - Ступайте к наделам бэнясцев. Они кукурузу всех позже  сеяли.  Початки
там еще зеленые. Чтоб каждый принес целый подол!..
     Мы направляем стопы к бэнясскому полю. Забираемся в кукурузные заросли.
Шуршат листья. От нашего вторжения  или  от  ветра.  Мы  ощупываем  початки,
обрываем листья, в которые они завернуты. Ногтем пробуем зерна. Если мягкие,
обламываем початок и кладем в рубахи. Если жесткие, оставляем его -  скалить
зубы; пробуем другой.
     Дожди выпали обильные, кукурузы хватает...
     Приказ выполнен. Мы сваливаем добычу к ногам Авендри.
     Над Белиторью взошел и медленно-медленно поднимается в  небеса  рогатый
месяц. Сегодня он в пятнах. Будто кто-то захватал его  лик  перемазанными  в
мазуте пальцами. Пальцы и ладошка оставили след - грязный  и  безобразный...
Светит месяц тусклым, серо-голубоватым светом. Осеннее  небо  прозрачно  как
стекло. Белеет Млечный Путь.
     Одна за другой падают звезды...
     - А теперь несите навоз! - снова приказывает Авендря.
     Мы разбредаемся по  жнивью,  где  вчера  и  позавчера  паслись  кони...
Наткнувшись на  сухую  кучку,  наклоняемся,  подбираем  ее,  кладем  в  полу
рубахи...
     Возле горы початков вырастает другая