Ты куда идешь, барашек?
                         На лужок иду, хозяин.
                         Кто забьет тебя, барашек?
                         Да мясник забьет, хозяин.
                         Кто же съест тебя, барашек?
                         Ты и съешь меня, хозяин... -

     а этот негодяй, - то ли  в  издевку,  то  ли  действительно  мои  слова
отскакивали от него как от стенки горох, - на следующий день не мог ответить
ни на один вопрос учителя.
     Однако его родители - господин Букур Букуреску, пышноусый,  с  толстыми
красными щеками, и госпожа Саулина, крепкая смуглолицая особа, - видели, что
я стараюсь, как могу,  и  вовсе  не  виноват  в  отсутствии  у  их  отпрыска
стремления к знаниям, и потому иногда жаловали меня мелкой монеткой, а то  и
одной-двумя леями, что для меня и нашей семьи было  целым  состоянием.  Иной
раз кидали баранку или пригоршню сладких стручков.  Баранку  или  стручки  я
сгрызал немедленно, а монетки берег пуще глаза. И так получилось, что за эту
зиму у меня  скопилось  больше  двадцати  лей,  невероятно  огромная  сумма;
наверно, во всем нашем селе ни у кого не нашлось бы таких денег, кроме как у
богатеев, попа, учителя или писаря. Я показал свои сокровища отцу.
     - Да ты богач, Дарие. На эти деньги можно бы купить билеты до Плоешти и
даже дальше, до Муру, навестить твоего брата Георге. Вот уж который  год  он
там священником служит. Но  давно  ничего  нам  не  пишет.  Что,  ежели  бог
благословил его и он нажил состояние? Поедем, Дарие, навестим Георге. Может,
по доброте сердечной он и нам деньгами  поможет,  а  то  ведь  мы  концов  с
концами не сводим.
     - Поехали, тятя.
     Мне очень пришлась по вкусу мысль  о  путешествии;  я  думал,  что  оно
продлится очень долго, что нас ждет куча  неожиданных  приключений,  которые
мне даже во сне не снились.
     Отец пошел на станцию узнать цену билета.
     - До Плоешти восемь лей...
     Воротившись, отец сказал:
     - Можно ехать. Тебе я куплю билет за полцены. Дорога  до  твоего  брата
обойдется нам, Дарие, в двенадцать лей. Но больно  уж  ты  оборвался.  Давай
хоть пальтишко на твои деньги справим.
     Мы отправились за реку к моему двоюродному брату  Нягу  Наста,  который
держал во Вьорике лавку готовой одежды.
     - Не найдешь ли, племянничек, пальтишка для парня?
     Примерили одно, другое. Наконец одно оказалось в самый раз.
     - Сколько за него, Нягу?
     - Двадцать лей, дядя Тудор.
     - А подешевле ничего нет? Кошелек-то у меня не больно тугой.
     - Отчего же, поищем, дядя Тудор.
     - Чего-нибудь совсем дешевенького.
     Нягу Наста пошел в  глубь  лавки,  пошарил  на  полках  и  воротился  с
пальтишком темно-серого цвета.
     - Вот это, наверно, подойдет.
     Я примерил, оно было мне не очень впору. У пальто были слишком  длинные
рукава, и оно висело на мне мешком. А самое главное,  на  спине  красовались
три заплатки, маленькие, правда, простроченные машинкой, едва заметные.
     - Да ведь это старое пальто.
     - Нет, дядя Тудор. Не старое. Новое. Только  в  двух-трех  местах  моль
побила. Вот я и поставил заплатки. Их почти  и  не  видать.  За  десять  лей
уступлю.
     - И в самом деле. Почти не видать.
     Ожесточенно торгуясь, часа через два мы купили пальто за шесть лей.
     - Вот и ладно. Пальто справили. Теперь купим  билеты,  и  еще  две  леи
останется. Одну оставим дома матери на керосин, спички, лимонную кислоту.  А
другую с собой возьмем, просто так, на всякий случай. Когда в дальнюю дорогу
снаряжаешься, лишний бан не помешает.
     - А когда поедем, тятя?
     - Завтра вечером и поедем.
     До самого вечера  я  не  спал.  Стояла  очень  мягкая  зима  с  частыми
туманами; маленькое желтое солнце еле проглядывало, съежившись и словно даже
заледенев в своем поднебесье. Вечером мы сели в поезд и на рассвете сошли  в
Китиле. Отец объяснил:
     - В десяти верстах отсюда Бухарест.  На  обратном  пути  посмотрим.  По
этому билету туда нельзя. Подождем здесь другого поезда, который повезет нас
к Плоешти и дальше.
     Мы стали ждать. Не спали всю ночь. Я разглядывал пассажиров, слушал  их
рассказы, глотал густой тяжелый махорочный дым. Отец  дремал.  Я  смотрел  в
окно, но видел лишь непроглядную  тьму  да  изредка  свет  газовых  фонарей.
Мелькали и тени прохожих, но лиц их различить не удавалось. А если  лица  не
видел, то вроде бы не видел и человека.
     Когда снова рассвело, я перевел взгляд на поля, покрытые  тонким  слоем
снега,  и  радовался,  когда  сквозь  туманную  дымку  удавалось  разглядеть
рассеянные вдали села. Я знал, что мир велик, но теперь он казался мне  куда
более огромным, чем я предполагал.
     Прождав  еще  час  на  перроне,  среди  других  съежившихся  от  холода
пассажиров, среди солдат, безмолвно застывших на  своих  сундучках,  как  на
стульях, с выражением терпения и печали на лицах, мы сели  в  другой  поезд,
который был и без того переполнен  людьми.  Мы  еле-еле  отыскали  свободное
местечко. Если бы у нас был багаж, как у других, пришлось бы еще тяжелее.  А
мы ехали совсем налегке, с пустыми руками.
     В Плоешти мне страшно  захотелось  отведать  пончиков.  Парнишка  моего
возраста ходил по перрону с большим лотком,  обмотав  лямку  вокруг  шеи,  и
кричал:
     - Пончики, горячие пончики. Пончики! Горячие! С пылу с жару! Пончики...
Горячие...
     Отец угадал мое желание.
     - Не надо бы разменивать лею. Может статься, что село, где  живет  твой
брат, далеко от станции и нам понадобится телега или сани, чтобы не пришлось
топать пешком.
     - Не трогай лею, тять, я вовсе не люблю пончики.
     И лея осталась в кошельке.
     После Плоешти, проехав еще две-три остановки,  мы  сошли  на  крохотной
станции и оказались на пустынной платформе, открытой всем ветрам,  а  здесь,
возле высоких Праховских гор, ветры дули резкие и холодные.
     - Погода-то изменилась, Дарие. Тебе не холодно?
     - Да нет, тятя.
     - Хорошее, стало быть, пальто мы купили у твоего брата.
     - Мне в нем тепло.
     За станцией ждал извозчичий экипаж, старая  колымага,  в  которую  были
запряжены две костлявые клячи, а рядом, потирая голые руки, дрожал низенький
старичок.
     - Довезешь до Муру?
     - Довезти можно. Затем и торчу здесь. Пассажиров поджидаю.
     - А сколько возьмешь?
     - Одну лею.
     Мы взобрались в расшатанную колымагу и устроились на  козлах,  рядом  с
извозчиком.
     Колымага долго тащилась  по  пустынному  полю,  занесенному  синеватым,
наполовину растаявшим снегом. Лошади еле передвигали ноги.
     - К кому едете в Муру?
     Отец ответил, не скрывая гордости:
     - К сыну, священнику Георге.
     - Вы отец ему будете?
     - Да.
     Я чувствовал, как отца распирает от гордости.
     Извозчик взглянул на нашу неказистую одежонку и покачал головой.
     - Может, и так.
     - А где живет священник, знаешь?
     - Еще бы, я ведь и сам из Муру!.. Как раз через дорогу от меня и живет.
Ужо порадуетесь...
     Мы не стали спрашивать, да и  он  не  спешил  рассказать,  какая  такая
радость ждала нас в доме моего брата.
     Село, до которого мы добрались  к  полудню,  было  крестьянским,  вроде
наших сел, где занимались хлебопашеством. Такие  же  кривые  грязные  улицы,
полусгнившие, повалившиеся заборы, такие же домишки, а  попросту  -  лачуги,
окруженные  высокими  акациями;  совсем  как  у  нас.  Кое-где  позади,   на
горизонте, виднелись волнообразные горы, а на их склонах - нефтяные вышки.
     - Вон, где вышки, - там, Дарие, из земли нефть качают.
     Я удивлялся, что люди, жившие рядом с нефтью, были такие  бедные,  судя
по их лачугам и по тому, как выглядели немногие путники, попадавшиеся нам  у
шоссе. Заметив мое удивление, старик сказал:
     - Тут, в наших краях, парень, много чего насмотришься, ежели  у  нашего
священника подольше поживешь. А вот и его дом.
     Мы остановились возле ворот. Какие там ворота -  жалкая  дверца,  разве
чуть пошире! В глубине двора стоял домик с  широкой  завалинкой  и  четырьмя
деревянными столбами, крытый ржавым железом. Справа и слева от  входа  -  по
два окна. Во дворе голо и пустынно. Мы слезли. Отец вытащил свой  кошелек  и
на дне нашарил круглую серебряную лею.
     - Вот тебе лея. И благодарствую.
     Старик взял монетку, поднес ее к глазам, повертел и вздрогнул:
     - Погоди, друг, ты мне никак болгарскую монету дал.
     - Как это болгарскую?
     - Да вот сам погляди. Это не наша лея. У меня ее никто не примет.
     - Как так не наша?
     - Да так. Это болгарская  монета.  Погляди  на  короля.  Видишь,  какой
длинный нос? У нашего нос короче и борода. Носатый - это болгарский  король.
Правда, тоже из немцев, как и наш, да не наш... И деньги носатого у нас не в
ходу. Что мне с ней делать, с болгарской-то леей? А? Тот тебя надул, кто эту
лею всучил. Давай другую.
     - Погоди немного.
     Лицо отца потемнело.  Кому  же  приятно,  не  успев  приехать  к  сыну,
которого столько лет не  видали,  начинать  с  просьбы:  "Сыночек,  дай  лею
извозчику заплатить, который нас со станции привез, наша-то последняя лея не
годится".
     Старик спустился с козел. Вероятно, он что-то  знал.  Достал  из  мешка
рваную тряпку и принялся обтирать лошадей, от которых валил пар. Я  вошел  в
дом. Дверь была распахнута настежь. В сенцах на чурбаках стояло корыто,  над
которым согнулась женщина, стиравшая какие-то тряпки.
     - Здесь живет отец Георге?
     Женщина ответила с вызовом, не подымая глаз от корыта:
     - Здесь...
     - Он дома?
     - Нету его дома. В церкви. На крещенье.
     - А попадья дома?
     - Дома. А какое у вас к ней дело?
     В присутствии женщины, которая даже  не  соизволила  взглянуть  в  нашу
сторону и говорила холодным, надменным тоном, отец тотчас оробел.
     - Да вот... Священник мне сын...
     Только тут женщина удостоила нас взглядом.
     - Как так сын?
     - Да. Георге мой сын...
     - Может, и сын... Откуда мне знать?
     Она снова нагнулась над корытом и принялась с еще большей злобой тереть
пятна зеленоватым обмылком.
     - Небось деньги просить явились?
     - Приехал повидаться...
     - Повидаетесь. Прошу в дом к попадье...
     Мы отворили дверь и  вошли  в  комнату.  Женщина  с  длинными,  желтыми
пшеничными волосами и с белым как бумага лицом лежала на  железной  кровати,
застланной шерстяным одеялом, держа возле груди младенца, который,  кажется,
спал. В углу комнаты спал в корытце ребенок постарше.
     - Добрый день, Мариоара...
     - Добрый день...
     Отец стянул с головы кэчулу и мял ее в руках, не зная, что сказать.
     - Вот, приехали повидать Георге. И на тебя поглядеть.
     Только теперь женщина с любопытством взглянула отцу в лицо.
     - Вы мой свекор?
     - Да.
     - А это Дарие?
     - Да! - ответил я, обрадовавшись, что красивая жена моего брата знает о
моем существовании.
     - Садитесь. Усаживайтесь поудобней. Скоро и Георге придет. На том  краю
деревни женщина родила, ребенок, видно, до завтра не доживет, вот крестная и
позвала Георге в церковь, дитя окрестить.
     - А что, у вас уже второй?
     Год назад мы получили от брата письмо,  где  он  сообщал,  что  у  него
родился сын.
     - Да, позавчера девочка родилась.
     Заметив, что мы ищем, где бы присесть, она подобрала ноги и  освободила
местечко на кровати.
     - Снимайте ваши пальто.
     Я стащил пальто. И остался в старой фуфайке, продранной на локтях. Отец
так и сидел в своем зипуне, потому что под ним у него не было ничего,  кроме
рубахи.
     Пол в комнате был желтый, глиняный. В  углу  -  печь,  от  которой  шло
тепло. Стекла запотели, и когда я взглянул в окно, то ничего не  увидел.  Из
сеней доносились  плеск  воды  в  корыте  и  ворчание  женщины,  согнувшейся
пополам, она словно  чертыхалась  сквозь  зубы.  А  может,  мне  это  только
показалось. Женщины часто бормочут себе под нос просто так, как медведи.
     - Это ко мне мама пришла на днях. Помогает.  С  двумя  детьми,  да  еще
после родов, одной трудно.
     - А когда уходишь в школу, с кем дома детей оставляешь?
     - До недавних пор была у меня девушка. Но приехали родители и  забрали,
нашли место в Плоешти у более состоятельного хозяина.  А  сама  я  сейчас  в
отпуску на три-четыре недели, пока ребенок немножко подрастет.
     Глаза ее  смеялись,  а  прекрасное  лицо  излучало  ясный  свет.  Такая
молодая! И уже двое детей... Начало неплохое...
     Заслышав, как кто-то отирает с обуви грязь перед домом, я уже  понял  -
это мой брат.
     Когда я его видел в прошлый раз, ему было двадцать лет, и он был  такой
красавец! С тех пор прошло немало времени, но я не забыл его лица.
     Он вошел и поспешил к нам -  обнял  и  расцеловал.  Высокого  роста,  в
длинной изношенной рясе.  Этот  молодой  мужчина  носил  длинную  бороду,  в
которой прежде времени заблестели серебряные нити. Лицо уже не было светлым,
как когда-то, - побледнело, даже чуть пожелтело. Он снял с головы кэчулу,  и
я заметил, что волосы его тоже кое-где побелели. Сразу было видно, что  брат
мой хоть и стал священником, но состояния не нажил, и неизвестно как  сводил
концы с концами, если сводил вообще.
     - Я хотел кой-что сказать тебе, Георгицэ...
     Отец вышел с ним на улицу. Брат тотчас вернулся,  шепнул  что-то  жене.
Она кивнула, и брат направился к извозчику, ждавшему возле лошадей:
     - Потерпи уж, завтра-послезавтра заплачу...
     - После дождичка в четверг... Откуда  возьмешь-то,  батюшка?  Ты  ведь,
горюшко луковое, гол как сокол...
     Извозчик говорил громко. Нам все было слышно. Сердце у нас сжалось...
     Мы гостили два дня, и все это время нам было грустно. Когда брат уходил
с отцом из дома - то в примарию,  людям  показаться,  то  в  село  по  своим
делам, - теща, не смущаясь моим присутствием, все время зудела:
     - Батька-то не зря к нему приехал. Чтобы тот ему денег дал. За деньгами
приехал...
     - Оставьте уж, мама. Помолчите...
     - А чего мне молчать, Мариоара? За деньгами  и  приехал.  Ему  вынь  да
положь... Не за милостыней небось... Крестьяне, они все такие...
     - Прошу вас, мама, оставьте... Замолчите, ведь паренек все слышит...
     - Потому и говорю, пусть слышит... Пусть слышит... Эй, ты, слышишь  аль
нет?
     - Слышу, тетушка. Слышу. Не глухой...
     - А ты еще и нахал - на самом рубахи нет, а как оголодал - так сразу  и
к брату...
     - Я все ему передам, тетушка, не беспокойтесь, все передам, что вы  про
нас говорите. Да еще и от себя прибавлю...
     - Дарие!
     - А что она меня доводит!..
     - Ее ведь тоже бедность замучила. Она ведь еще  пятерых  содержит,  все
учиться уехали, и все одна, с тех пор как отец умер...
     Умерший недавно священник Раду,  о  котором  говорит  Мариоара,  кротко
улыбался с фотографии, висевшей в деревянной раме  на  стенке,  возле  иконы
божьей матери. У него была пышная борода до пояса.
     - Наверно, у попа Раду борода рыжая была?
     - Рыжая. Кабы не рыжая, я бы за него и замуж  не  пошла.  Этим  меня  и
завлек. А то бы я лучше за попа Илие вышла, из Урлацы.  Тот  и  до  сих  пор
живет-поживает,  похаживает  да  черную  бороду  поглаживает.  Помирать   не
торопится, не то что мой Раду-неудачник.
     - Мама!
     - А что? Не так? Поп Илие не живет,  не  похаживает?  Живет-похаживает!
Черную бороду не носит? Носит! Все так!
     Я рассмеялся. Бабка тоже улыбнулась. Что бы ни слетало с ее языка, была
она вовсе не злая женщина. Бедность мучила ее и раньше, а после смерти  Раду
и того пуще. Вырастить шестерых, да сколько лет за ученье платить...  Тяжкий
труд для слабой женщины. Брат рассказывал отцу:
     - Тяжко. Совсем невмоготу стало, тятя. Как тут проживешь? Сорок  лей  в
месяц. Вот и вся выручка. Да  и  жена  тоже  сорок  лей  зарабатывает.  Дети
родились один за другим. Да еще и теще помогаем. Село бедное.  Иной  раз  из
того малого, что сам имеешь, еще и другим пособлять приходится - то  одному,
то другому. Люди ведь знают, что ты жалованье получаешь, рясу носишь, жена в
приличном платье ходит, вот и думают, что мы народ состоятельный. Я и впрямь
состоятельней любого в селе. Вот и идут - то мужик, то баба:  дай,  батюшка,
две леи взаймы. Есть деньги, нет денег - ищешь и даешь.  А  то  и  с  другой
просьбой обращаются: одолжи, батюшка, решето муки. Есть ли, нет ли,  а  дать
надо, все равно не поверит. Дай одному, дай другому. Получаешь одной  рукой,
отдаешь двумя...
     - А на вышки народ не ходит работать? Вышки-то рядом.
     - Кое-кто работает.
     - И не зарабатывают?
     - Почти ничего. Вся выручка хозяевам идет. Иногда мне хочется проклясть
тот день, когда я решил пойти учиться. Может, если бы не  выучился  грамоте,
не научился бы и думать и был бы счастливей...
     За столом тесно. Хлеб и щи всем  поровну.  Ели  застенчиво.  Словно  от
самого братнина тела откусывали.
     - Поехали домой, тятя.
     - Поехали, Дарие. Только на что? В поезд без билета нельзя...
     Брат куда-то сбегал и достал нам денег на билеты. С тем  же  извозчиком
отвез на станцию. И простился с нами. Еще раз мы увиделись с ним лишь много,
очень много лет спустя.


     Мы прибыли на Северный вокзал. До отхода поезда оставалось  еще  больше
часу.
     - Пойдем, Дарие, покажу город.
     Миновав вокзал, мы двести-триста шагов прошли по  Каля  Гривицей.  Было
туманно, сыро, грязно.  Люди  торопливо  бежали  по  улицам,  поеживаясь  от
холода. Хотя до обеда было еще далеко, в узких  темных  корчмах  с  большими
запотевшими окнами слышалась музыка...
     - Здесь люди средь бела дня развлекаются, хоть и не праздник...
     - Пьянчужки какие-нибудь. Не гляди на них, Дарие. Может,  им  еще  хуже
нашего живется.
     Кучка людей - мужчины, женщины,  дети,  босые  и  оборванные,  так  что
сквозь рванье виднелась кожа, - грелись в крытом  переходе  возле  маленькой
пузатой печки, от которой валил дым. Какая-то женщина, укутанная в лохмотья,
щелкала щипцами и во все горло орала:
     - Каштаны! Покупайте каштаны! Жареные каштаны!
     Около нее никто не останавливался...
     - Пойдем на станцию, тятя. Как бы на поезд не опоздать...
     И мы пошли на вокзал.
     Вот какие образы и впечатления сохранились у меня от первой, мимолетной
встречи с предместьем Бухареста.
     Но это был еще не Бухарест...
     В моем  воображении  город  был  удивительно  сказочным,  полным  тайн,
которые мне хотелось и предстояло познать...
     Теперь я снова, очутился в предместье Бухареста.
     Завтра я войду в город.
     Войду вместе с победным восходом летнего солнца.
     А сейчас мне чудился голос, звавший и соблазнявший меня:
     - Приходи, Дарие... Приходи и взгляни на этот удивительный город...
     Совсем рядом слышались шаги немецких патрулей.


ЗАХАРИЯ СТАНКУ
                                (1902-1974)
                          (биографическая справка)

     Один из популярнейших современных румынских писателей, прозаик, поэт  и
публицист, лауреат Государственной премии, З.Станку родился в деревне Салчия
(степной район на юге Румынии) в бедной крестьянской семье. Нужда  заставила
его рано покинуть отчий дом.  Он  много  скитался  по  родной  стране  и  за
рубежом. Лишь в 1933 году он смог получить филологическое образование.
     Дебютировал в начале 20-х годов  как  поэт  и  публицист  в  газетах  и
журналах. В  первом  поэтическом  сборнике  Станку  "Простые  поэмы"  (1927)
органически сочетались лиризм и  гражданственность,  это  характерно  и  для
позднейших его сборников:  "Разрыв-трава"  (1941),  "Дымовые  годы"  (1944),
"Лебединая песня" (1973), "Лунные поэмы" (1974) и др.
     В конце 30-х - начале  40-х  годов  Станку  редактировал  периодические
издания  "Лумя  ромыняска"  и  "Азь",  на  страницах  которых   выступал   с
разоблачением румынского фашизма, за что был заключен в румынский концлагерь
в Тыргу-Жиу. Наблюдения той