мер...
     Заходит покупатель.  Просит  маленькую  свечечку  -  за  десять  банов.
Заболел ребенок. Видно, помрет. А помирать без свечки не годится.
     - В лесах севернее города поезд в снегу застрял.
     С лесистых берегов Веде к самому городу подошли волки.  По  дорогам  ни
пройти, ни проехать.
     - Сбегай-ка, скажи, пусть принесут мне чашку кофе.
     Через дорогу от "Ангела" - кофейня господина Мильтиаде.  Хозяин  только
что отворил ставни. Я перехожу улицу.
     - Чашку кофе для господина Гушэ...
     - Сей момент! - отвечает кельнер. И кричит за ширму: - Чашку  кофе  для
дяди Упокоя!
     Господин Мильтиаде  смотрит  на  меня,  будто  видит  впервые.  Хотя  я
заглядывал к нему не далее как вчера.
     - Погоди-ка, дружок. Ты из "Ангела"?
     - Из "Ангела".
     - Нанялся к Упокою?
     - Да.
     - Когда же это чудо свершилось?
     - Вчера утром...
     - Угу! То-то мне было странно...
     - Пожалуйста, передайте кофе для хозяина.
     - Не изволь беспокоиться.
     Хозяин кофейни провожает меня взглядом.
     - Скоро, поди, уж и полдень, - говорит мой хозяин.  -  То-то  смотрю  -
ремень у меня ослаб. Сделай милость, сбегай домой. Принеси судки  с  обедом.
Да смотри не разлей по дороге, а то шкуру спущу...
     Дом Гушэ - на самой окраине по пути к Скриоаште. Дорога  дальняя.  И  я
отправляюсь. Скрипит под постолами смерзшийся снег.  Ветер  треплет  одежду,
раздувает полы сермяги, гонит вперед. На перекрестках аж к земле пригибает.
     - Целую ручку, барыня! Хозяин послал меня за судками с обедом.
     - А денег  на  базар  сходить  он  мне  оставил?  Только  под  утро  из
картежного дома вернулся. Небось и не знает, что  дрова  на  исходе?  Ничего
знать не хочет, мерзавец... А за едой посылать не забывает! Чтоб  его  черви
съели! Чтоб ему отравиться...
     У  хозяйки  красные,  заплаканные  глаза.  Она  держит  на  руках  двух
золотушных девчушек - сопливых, с прыщами на губах.
     - На-ка, покачай... Авось уснут. Хорошо бы до самого светопреставления,
а то ведь никакого спокою не видишь.
     Я беру девчонок на руки. Неумело. Те на миг затихают. Потом, словно  их
кто подбил, дружно обделывают меня.
     - Ах, бессовестные! Всего обкатили. Поди на улицу, оботрись снегом и не
серчай. Это к счастью. Вот ежели бы мне догадаться наделать в кадку, когда я
у мамы только родилась и бабка меня первый раз в воду сунула, - не бывать бы
тогда ни свадьбы с Гушэ, ни всех моих несчастий... Уф!
     В обед хозяин открыл судки, расставил на прилавке, поел.
     Вечером я возвращаюсь из "Ангела" один, с пустыми судками.
     Хозяин заявляется совсем поздно, порой за полночь, а то и под  утро.  Я
сплю в одной комнате с Зыной, прислугой. Это крепкая,  здоровая  девушка,  у
нее распухшие красные руки. Ей больше приходится смотреть за  коровами,  чем
за порядком в доме. В хлеву жуют жвачку  четыре  коровы  -  три  черные  как
смоль, а одна белая как снег. На этих  коровах  и  держится  все  хозяйство.
Хозяйка продает молоко соседям. Среди ночи в дверь скребется господин  Гушэ.
Зына - она спит чутко, как кошка, - вскакивает и идет отворять.  Я  стараюсь
уснуть покрепче. Лежу - не шелохнусь.
     - Этот что, спит?
     - Спит. Хоть дрова на нем коли, не проснется. Спит как убитый.
     Хозяин остается у нас в комнате.  Ненадолго.  Уходит  на  цыпочках.  Но
тотчас начинают хлопать двери.  Подымается  шум.  Хозяйка  кричит,  надрывая
глотку:
     - Опять у Зыны был, стервец! Весь год, как дети родились, что ни ночь к
ней шастаешь. И как только земля тебя терпит?!
     Двор у  Гушэ  большой.  Дом  стоит  почти  посередке.  Пустынная  улица
теряется где-то в занесенных снегом полях.
     - Слышь, что творится? - доносится из темноты голос Зыны.
     - Слышу...
     - Ни дать ни взять - сумасшедший дом.
     - Ты давно служишь у Упокоя?
     - Уже два года.
     - И тебе не обрыдло?
     - Обрыдло, а куда денешься? У других-то не лучше, а может, и хуже еще.
     - Хозяйка колотит?
     - Не-е.
     - А если побьет, тогда что?
     - Глаза выцарапаю!
     - А хозяина к себе зачем пускаешь? Нравится?
     - Вот еще. Пускаю, чтоб  хозяйку  позлить.  Ненавижу  ее.  Всех  барынь
ненавижу.
     Зына ворочается на постели, свертывается клубком. Натягивает одеяло  до
самого подбородка.
     - Давай спать, - говорит она, - а то скоро светать начнет!
     - Давай!
     Мы пытаемся заснуть и не можем. В сумраке комнаты сон кружит  над  нами
лисой, то приблизится, то отдалится, все никак не коснется наших  век.  Нары
широченные, от одной стены до другой. Я скорчился в  своем  углу.  В  другом
свернулась клубком Зына.
     - Спишь?
     - Нет...
     - Я тоже не сплю...
     Я встаю и отдергиваю занавеску. Мрак в комнате редеет.
     - Дарие...
     - Да...
     - Ты, наверно, ко мне хочешь...
     - Хочу...
     У меня дрожат губы. Я поглубже забираюсь под одеяло. Сжимаюсь в  комок.
Меня бьет озноб. Мороз на улице крепчает. В комнате стало холоднее.
     - Не надо...
     - Не буду...
     Улица далеко. И все же нам  слышен  скрип  шагов  запоздалых  прохожих.
Собаки спущены, они бросаются на забор, заливаясь лаем.
     - Я ведь больная, парень...
     Улица занесена снегом. И на заснеженной  улице  очень  красиво,  просто
несказанная красота. На крышах домов - белые снежные шапки, снежные шапки на
заборах, на каждой доске по шапке. Ветки  дерев  отяжелели,  прогнулись  под
пышным белым убранством. Но снег уже прекратился. По улицам  снуют  люди.  И
исчезает под их ногами девственно белый покров.
     - Я могла бы испортить тебе жизнь, парнишечка...
     Светает. Я одеваюсь и иду в хлев.  Прежде  от  меня  воняло  дубильней,
сопревшей овчиной, едким раствором. Теперь от меня пахнет хлевом,  хлебом  и
ладаном. Из всех товаров, которыми мы торгуем в "Ангеле",  только  у  ладана
есть запах. Гробы не пахнут, не пахнет  и  глазет.  Я  чищу  хлев,  выгребаю
навоз, скребу коров, бросаю им в ясли сено,  настилаю  свежую  солому.  Зына
доит тех коров, что еще дают молоко...
     На окраинах города  чуть  ли  не  каждую  ночь  случаются  кражи:  воры
взламывают замки и тащат все, что найдут,  обирают  людей  до  нитки.  Город
кишмя кишит ворами.
     - Держись от воров подальше, Дарие, - предостерегает меня Зына. - А  то
можно и в тюрьму угодить.
     - Не для того я в город приехал, - отвечаю. - Я приехал работать, денег
подкопить.
     - Подкопить денег? И для этого нанялся к Мьелу Гушэ?
     - А что, разве он не заплатит?
     Зына только плечами передернула. А у меня возникло такое чувство, будто
холодная змея сжала сердце...
     - За так, - говорю, - я и не подумаю надрываться...
     В "Ангеле" есть все, что нужно для похорон: свечи и  ладан,  одежда  из
гнилого сукна, сшитая на живую нитку, - на живом человеке она расползлась бы
мгновенно, туфли и башмаки с каблуками из папье-маше, выкрашенные  черным  и
навощенные до блеска, а также гробы  всех  размеров:  крошечные,  с  обувную
коробку; побольше, покрашенные  белой  краской;  большие  и  широкие  -  для
солидных покойников, коротенькие и узкие - для недомерков. Гробы выстроились
штабелями в глубине лавки. Полки ломятся под тяжестью непочатых штук черного
и белого глазета. Белым глазетом  обивают  гробы  для  девушек,  умерших  до
замужества.
     - Если у тебя горе, особо торговаться не  станешь.  Заплатишь,  сколько
запросят, заберешь товар и бежишь домой убирать покойника. На  том  и  стоит
торговля Упокоя. Как ни дорог тебе умерший, его надо хоронить, и  как  можно
скорее. Мертвые не любят ждать, особенно летом, через  час-два  от  них  уже
начинает пахнуть.
     - Дядя Урмуз, почему вы уговаривали меня поступить к Мьелу Гушэ?
     - Перво-наперво не называй меня Урмузом или дядей  Урмузом.  Зови,  как
весь город, Попугаем, дядюшкой Попугаем то бишь...
     - Ладно... Только Попугай - это ведь... для вывески, для фирмы.
     - Я и фирма, которой я служу, - одно целое. Все  зовут  меня  Попугаем,
вот и ты зови...
     - Так почему все же вы посоветовали мне поступить к Гушэ, дядя Попугай?
     - Да ведь у него лучше, чем в дубильне.
     - Зато теперь мне приходится убирать  за  его  коровами.  Зына  большой
барыней стала.
     - Вот за коровами и убирай. Все равно до самой весны,  пока  дороги  не
просохнут, в лавке торчать нечего, гробы и так не сбегут... Рушанцы помирать
не торопятся. Вот если бы Упокой лавку в Александрии открыл, дело  бы  живее
пошло...
     - Почему? Город, что ли, больше?
     - Не в этом дело. Просто в Александрии все больны  чахоткой.  И  больше
всего умирают весной и осенью. Да и в другое время тоже. Дня не пройдет  без
похорон...
     - Здесь тоже чахоточных немало.
     - Конечно, есть, но меньше, чем в  других  городах.  Много  садов,  еда
получше. И книг не читают. Никаких. Будто глаза о буквы обжечь боятся...
     Дядя Попугай задумывается. И вдруг срывается в крик:
     - Ну что за город! Что за город! Темница, а не город! За  весь  прошлый
год ни одной книги не продал!.. Ну и город! Что это за город за такой!
     Я и рад бы попросить у него  что-нибудь  почитать.  Да  где  тут!  Если
хозяин увидит меня за книгой, тут же голову открутит.
     У "Ангела" я так ничего и  не  заработал.  Когда  я  попросил  расчета,
хозяин подошел к прилавку, выдвинул ящик кассы и показал:
     - Вот  смотри!  Ни  полушки.  Да  и  откуда  взяться,  коли  никто   не
помирает!..


     Из дубильщика перед уходом мне едва удалось выжать сорок лей.
     Сто лей набралось после работы у Бэникэ Вуртежана. Его бакалейная лавка
рядом с дубильней Моцату.  Господин  Бэникэ  -  высокий  смуглый  мужчина  с
бородой. У него лишь один недостаток - он косит. То есть не только косит, но
еще и шепелявит. Стоит, бывало, раскорякой - будто на ходулях - перед  своей
лавкой, напялив зеленый фартук. Продает  крестьянам  соль,  бечевку,  свечи.
Порой торгует и дегтем. Возле самого крыльца большая бочка, и  в  ней  жирно
блестит на солнце черная смола.
     Мальчика-помощника у  него  не  было.  Вот  он  и  переманил  меня.  По
сравнению с каторжной работой в дубильне и  длинными  концами,  которые  мне
приходилось по нескольку раз в день мерить, работая у "Ангела" - до  окраины
и обратно, - мои обязанности у Бэникэ показались мне забавой.  Никаких  тебе
сырых шкур, которые нужно сперва оттащить на спине в  подвал  и  заложить  в
бочки, а потом,  через  неделю-две,  когда  они  набухнут  едкой  жидкостью,
выволочь, развесить на солнце  и  чистить,  пока  сам  до  мозга  костей  не
пропахнешь   отвратной   и   въедливой   вонью;   никаких   тебе    прыщавых
девчонок-близнецов, которые вечно пищат  и  требуют,  чтобы  их  таскали  на
руках;  ни  коров,  которых  надо  скрести  и  обихаживать;  ни   полуночных
скандалов; вместо всего этого - сам посуди - посиживай себе перед  бакалеей,
дыши  воздухом,  и  вся  твоя  забота  -  хватать  за  полы  покупателей   и
затаскивать - не мытьем, так катаньем - в лавку.
     - Эй, дядюшка, покупай наш  товар!  Продадим  недорого,  не  то  что  у
соседа!..
     Сосед на нас не в обиде - он и сам действует так же.
     Ну разве это работа? Мне казалось,  я  справлюсь  с  нею  играючи.  Так
играючи и справлялся.
     Тяжело приходилось только по утрам, когда нужно  было  выволакивать  из
лавки мешки с солью и укладывать их штабелем вдоль стены. И  вечером,  когда
все их, мешок за мешком, сваливали обратно, под полки.
     Тяжела была и бочка с дегтем, которую каждое утро выкатывали  наружу  и
по вечерам вкатывали в лавку снова. Мы брались за  нее  вдвоем,  я  за  один
край, хозяин за другой - и катили. У меня ломило  поясницу.  Что  поделаешь,
выпадает и грязная работа. Приходилось трудиться.
     Был у хозяина сынишка, тоже Бэникэ  звали.  Вылитый  отец  -  такой  же
высокий, худой и чернявый, так же косил и шепелявил. Взъедался он на меня на
дню раз сто, поминая и мать, и сестер, и братьев. Хозяина это потешало. Если
сынок приходил в лавку под вечер, это означало, что я должен посадить его на
закорки и прокатить так Большой  улицей  почти  через  полгорода  до  самого
дома... С каким бы удовольствием я снес его на кладбище...
     Кладбище у нас в западной части города, на горе.  Почти  все  кладбища,
которые мне доводилось видеть, располагались на склоне горы. Если бы мертвые
могли видеть сквозь холст  и  крышку  гроба,  сквозь  слой  земли  и  густую
могильную траву, то они по-прежнему могли бы  любоваться  отсюда  городом  и
домами, улицами и людьми, дворами и садами.
     - Но у мертвых глаза тоже мертвы. Спеши наглядеться на белый свет, пока
живой.
     - Я и спешу...
     С Попугаем,  то  бишь  с  дядюшкой  Попугаем,  я  как-то  целых  полдня
пробродил  по  кладбищу.  Странный  человек  был  этот  торговец   пеналами,
грифельными досками, губками и карандашами, вознамерившийся продавать заодно
и книги в городе лавочников и мясников, где никто ничего не читал.
     - Взгляни-ка, - говорил он, - богатые и после смерти кичатся перед нами
своим богатством!.. Возводят себе на кладбище настоящие палаты  из  кирпича,
камня и даже из мрамора. В подземелье под этими дворцами вдоль стен, рядком,
как товары на полках, покойники спят вечным сном, догнивают в своих  кованых
сундуках. На крестах их имена золотыми буквами выбиты. Висят в склепах венки
оловянных цветов, которые ни тлен и ни ржа не берут.  Со  старых  фотографий
улыбаются стершиеся от времени лица. Не люблю я кладбищ...
     - Лучше бы нам пойти за реку, дядя Попугай, в лесу бы погуляли.
     - Погуляем в другой раз.
     Мы задержались возле гигантского склепа - истинного дворца,  в  котором
могла бы жить не одна семья. Дворец как дворец - весь из белого  мрамора,  с
окнами из разноцветного  стекла.  Перед  ним  плачет  над  могильной  плитой
каменный ангел с отбитыми на концах крыльями. Этот серый ангел  вознесся,  а
вернее,  слетел  с  небес  на  высокий  пьедестал...  Его  застывший  взгляд
устремлен на макушку бюста, поставленного на пьедестал пониже. Ангел  изваян
из мрамора. Из мрамора и надгробная плита. Бюст отлит из бронзы и изображает
сурового мужчину с одутловатым лицом, длинными, закрученными на концах усами
и коротко подстриженной бородкой.
     - Посмотри, это бюст Амедеу Карака. У  него  было  поместье  в  здешних
краях, в Меригоале, у самой  реки.  В  девятьсот  седьмом  году  этот  герой
собственноручно убивал крестьян. Помнишь девятьсот седьмой год?
     - Помню. Я тогда мальчишкой был.
     - Волнения начались в деревнях. Охватили и наши  места.  Однако  жители
Меригоалы не спешили присоединиться  к  бунтарям,  крестьяне  были  запуганы
помещиком, его прислужниками и жандармами. Решили  посмотреть,  что  да  как
будет дальше,  подумать,  прикинуть.  Вокруг  пылали  усадьбы,  и  только  в
Меригоале царило спокойствие. Покуда  мужики  раскачивались,  подоспел  этот
мироед, что теперь стоит, бронзовый, перед нами.  Вызвал  солдат,  и  те  не
замедлили явиться. Амедеу сильное влияние на префекта имел.  Солдат  разбили
на  группы,  поставили  охранять  двор  и  усадьбы.   Командовал   солдатами
лейтенант,  племянник  нашего  мироеда.  Вот  они  вдвоем   -   дядюшка   да
племянничек -  начали  строить  козни.  Помещик  для  начала  заявил,  будто
крестьяне украли у него поросенка. Может, поросенок  сам  заплутал  в  поле,
отбился от стада в триста голов, а может, его изловили и зажарили солдаты  в
караулах.  Никто  ведь  не  позаботился  солдатам  еды  послать.  Их  только
патронами снабдили. Мироед твердил свое: в селе бунт и он понес  убытки.  По
его приказу солдаты согнали свиней  со  всех  дворов  и  отвели  в  усадьбу.
Понесенный ущерб - одного молочного поросенка - помещик возместил,  присвоив
всех крестьянских свиней... Потом он  выдвинул  новое  обвинение.  Будто  бы
крестьяне взломали у него амбар и растащили зерно. Ты небось помнишь: в лето
перед восстанием стояла засуха. Крестьяне продавали свое добро - кто  землю,
кто скот - и запасались хлебом. С помощью солдат помещик  отобрал  все,  что
нашел у крестьян в амбарах или под навесом. Кое у кого даже из дому мешки  с
кукурузой выволокли. Днем и ночью солдаты с заряженными винтовками  стерегли
улицы. Попробуй тут лишний шаг сделай!.. В соседних селах начались  расправы
с бунтовщиками. Мог ли Амедеу Карак сидеть сложа  руки?  Как  бы  не  так!..
Теперь вот под мраморной плитой полеживает. А тогда разошелся: носились  они
с племянником по селу верхом, врывались с солдатами во дворы, вламывались  в
дома, стреляли из пистолетов  в  кого  попало,  без  разбору.  Целая  неделя
понадобилась, чтобы насытился он мужицкой кровью. И только когда пресытился,
когда решил, что довольно нагнал на крестьян страху  и  изрядно  вправил  им
мозги - теперь небось  будут  как  шелковые,  -  только  тогда  остановился;
ограничился тем, что стал людей пороть и, привязав к  жердям,  отправлять  в
Турну...
     Кладбище велико. На самой  вершине  кладбищенского  холма  сверкает  на
солнце голубой мавзолей из стекла. Его видно даже из города - сквозь  листву
акаций и тополей.
     - Эта кровавая собака Амедеу застрелил и мою мать, - продолжает дядюшка
Попугай. - Вот я время от времени и прихожу сюда плюнуть на его памятник.  И
всякий раз такое в душе чувствую отвращение, что плюнуть толком не могу, все
попадаю... на ни в чем не повинную траву.
     Мы подымаемся к голубому мавзолею на  гребне  холма.  Мавзолей  обнесен
невысокой оградой. От воротцев к нему  ведет  мощенная  камнем  дорожка.  По
обеим сторонам дорожки - цветы; осенью они блекнут и увядают, зато сейчас, в
середине весны, пылают ярким пунцовым румянцем. Сквозь прозрачные стеклянные
стены  заглядываем  внутрь.  В  глубине  на  задней  стене  -  огромный,   в
человеческий рост, портрет в раме. Этот покойный совсем молодой человек. Лет
двадцать, никак не больше! Молодой и красивый!.. Брови дугой  изогнуты,  над
верхней губой - тонкая ниточка усов. Под портретом - надпись:

КЭЛИН КЭТЭЛИН БЫЗЫК

                Как метеор
                          во тьме небес,
                                        явился,
                                               вспыхнул
                                                       и исчез!

     L'esprit a tue la matiere*.
     ______________
     * Дух погубил материю (франц.).

     - Тут лежит сын аптекаря Бызыка, чей дом рядом с магазином "Невеста", -
поясняет дядя Попугай. - Два года назад выбросился на мостовую с балкона...
     Рядом с книжной лавкой "У золотого  попугая"  высятся  два  двухэтажных
дома - это для нашего города редкость. В одном разместилась "Аптека Кэтэлина
Бызыка", а в другом  открыт  с  раннего  утра  до  позднего  вечера  магазин
"Невеста", хозяин его Атанасие Гушэ, брат господина Мьелу. Братья друг другу
не конкуренты: в "Ангеле" торгуют гробами и свечами, ладаном и саванами, а в
"Невесте" товары для невест - белая вуаль, фата, серебряная канитель,  белые
туфли и раскроенные платья, которые  остается  только  слегка  подогнать  по
фигуре покупательницы. Эти платья шили в комнатке за прилавком две девушки.
     Самая бойкая торговля идет  в  "Невесте"  осенью,  когда  после  уборки
кукурузы в селах  гуляют  свадьбы.  Парнишки-приказчики,  нацепив  банты  из
канители, будто  свадебные  гости,  торчат  возле  магазина  на  тротуаре  и
зазывают крестьян зайти в магазин и раскошелиться, чтобы у Атанасие Гушэ рос
оборот. Иногда, смеха ради, мальчишки пристают к старухам, которые, вспомнив
давно пролетевшую молодость, останавливаются поглазеть на витрину. В витрине
выставлен гипсовый манекен - женщина, разодетая к свадьбе,  вечная  невеста,
ожидающая жениха... Лицо невесты  от  времени  потрескалось.  Облупились  от
солнца накрашенные губы.
     - Милости просим, милости  просим,  барышня,  заходите.  Имеются  белые
туфли и подвенечный убор из померанца...
     - Ах, чтоб вам пусто было, охальники...
     И старуха о