го владений.  Больше  того  -
нас ему в рабство отдали. Работаем от зари до зари, а что получаем?  Немного
зеленых табачных листьев в конце  недели,  похлебку  да  кусок  мамалыги  по
вечерам. Отощали - кожа да кости.
     - Где ж он, твой справедливый бог, а,  Илие?  Тот  бог,  которому  тебя
научили поклоны бить... А где твой аллах, Мехмет? Почему он не вступится  за
тебя? Кто позаботится о твоей жене, о детях? Небось и дети есть?
     - Четверо, кхе-кхе, дай им бог здоровья, - отвечает Мехмет.
     - А у меня только трое, - произносит Бэлцату Адам, солдат из Молдовы.
     Я подружился с пленными. Подолгу засиживаюсь у них, а  если  приказчики
далеко, мы сходимся где-нибудь на краю поля и болтаем. Вернее, они  болтают,
а я слушаю.
     Слушаю и узнаю много такого о жизни  молдовских  сел,  чего  прежде  не
слыхивал. Одни  села  расположились  у  самых  гор,  другие  -  в  холмистых
предгорьях. Те солдаты, что родом из Добруджи, рассказывают, что в  тамошних
селах люди говорят на разных языках. Татары, турки, гагаузы и  румыны  живут
бок о бок и ничего - ладят.
     - В нашем уезде и болгары есть, - вспоминает Ионицэ Кыржэ.
     - Ссориться приходилось?
     - А чего нам ссориться?  У  каждого  свой  надел,  дом,  скотина,  свои
радости и горести. Только в тринадцатом году были стычки. Нашим болгарам  не
доставило радости известие, что мы деремся с их земляками за границей. Будто
нас это обрадовало! Разве не грех - убивать людей, с  которыми  тебе  нечего
делить, и себя самого подставлять под вражеские пули  безо  всякого  повода?
Великий это грех!.. Да только нас не спрашивают... За нас решают  другие.  В
то время, как и теперь, повыгоняли нас жандармы  из  наших  нор.  Вот  мы  и
пошли; кабы кто нам глаза раскрыл, кабы сами могли судить да  решать,  и  не
подумали бы воевать с болгарами... Не занесли б и холеру...
     Я работаю на прополке вместе с цыганами, цыганками и  цыганятами.  Меня
надсмотрщики не бьют. Не трогают и приказчики.  Я  в  усадьбе  что-то  вроде
разнорабочего, мастер на все руки. Я и ясли в хлеву чищу, и конюшню  убираю,
помогаю  на  кухне  мамалыгу  месить,  похлебку  разливать.  Работа  у  меня
спорится. Я уже многому научился  и  надеюсь,  что,  какие  бы  невзгоды  ни
ожидали меня впереди, эта наука пойдет мне на пользу. Цыгане  не  боятся  ни
палок, ни кнута, ни брани. Они все в крови -  спины,  руки,  ноги...  Клянут
жизнь, ругаются по-своему - и тут же заводят свои песни.  Вечером  я  иногда
спускаюсь с ними в овраг. Поначалу они сторонились меня, но  когда  увидели,
что я не брезгую есть с ними из одной миски, греюсь у  их  костра,  сидя  на
корточках или растянувшись на животе, и без  стеснения  расчесываю  блошиные
укусы, они стали считать меня почти своим. Я подружился с  Тэнасе  Фьер-Рэу,
подростком чуть постарше меня. У него есть сестра,  Кирой  зовут.  Ей  всего
тринадцать лет, а дашь все восемнадцать. Лицо смуглое, словно золотистое,  а
глаза голубые. И пышная грудь, будто она уже рожала и  кормила  детей.  Кира
заходит  в  шатер  и  возвращается  с  раковиной,  которая  принадлежит   ее
бабушке, - огромной, блестящей, края у раковины дымчатые и  чуть  в  стороны
отогнуты.  Развалясь  на  траве  рядом  со  мной,  цыганка  протягивает  мне
раковину.
     - Приложи-ка к уху!..
     Я прикладываю.
     - Слышишь?
     - Слышу... Будто где-то вода шумит меж каменных берегов.
     - Эту раковину привезли с  Красного  моря...  Перед  войной  наш  табор
кочевал по белу свету. Были и у турков, только я тогда еще  маленькая  была.
Теперь мы не кочуем: булибаша продал нас помещику. Хочешь, на раковине  тебе
погадаю?
     - Погадай...
     Пылают костры. Варится в котлах мамалыга, вот-вот  забурлит  в  горшках
похлебка из салата-латука. Давно уже зашло солнце. Мерцают в небе красные  и
желтые звездочки. У Киры тонкая  талия  и  длинные  ноги.  Она  колдует  над
раковиной, делает пальцами какие-то знаки.
     - Тебе пятнадцать лет, так сказала раковина...
     - Верно, пятнадцать...
     - У тебя зеленовато-голубые глаза, так сказала раковина...
     - Значит, зеленовато-голубые... Ни разу не видел своих глаз...
     - Ни один человек не может увидеть своих глаз...
     - Ни один...
     - Ты живешь в поле совсем один, так говорит раковина!..
     - Один в поле...
     - Ты не такой, как другие парни, говорит раковина...
     - Не такой... Когда хожу, хромаю...
     - Тебе хотелось бы обнять девушку...
     - Хотелось бы...
     - Это цыганка...
     - Да, цыганка!..
     - Но ее зовут не Кира... Кира обручена...
     - С кем?
     - С одним красивым цыганом...
     Негодная! Еще и смеется. Смеется, и я вижу ее  зубки,  белые,  как  сок
одуванчика. Лицо ее светится. На нем играют отблески  костра.  Смеюсь  и  я,
чтобы не показать, как мне стыдно. Я и сам  не  могу  понять,  что  со  мной
творится. Кира нравится мне, и, когда она рядом, мне кажется, что  она  одна
царит в моих мыслях, только она мне и нужна. Но стоит мне  увидеть  Замбилу,
как я забываю про Киру. Наверно, Замбила мне больше по душе, и,  если  бы  в
моей власти было выбирать,  я  выбрал  бы  Замбилу...  Когда  я  еще  жил  в
Руши-де-Веде - осенью год, как я оттуда уехал, - и  работал  у  Бэникэ,  мне
полюбилась одна девушка. Ее отец  держал  харчевню  в  переулке,  которым  я
возвращался с рынка к дому хозяина. Иногда девушка стояла на пороге.  У  нее
были зеленые глаза, круглое лицо и светлые  волосы.  Она  улыбалась  мне.  А
как-то раз протянула два спелых абрикоса. "Ешь, это тебе, - сказала  она.  -
Меня зовут Зойка..." Сердитый женский голос окликнул  ее  из-за  прилавка...
Уже потом я узнал, что она была приемной дочерью хозяев, что  ее  заставляли
скрести деревянные полы и били до потери сознания - учили уму-разуму. Каждый
день очередная порция побоев... С тех пор  мне  не  доводилось  говорить  со
светловолосой девушкой, но я ее  не  забыл.  Иногда  до  меня  словно  вновь
доносятся ее крики. Иной раз я как сквозь сон вижу ее улыбку,  слышу  голос:
"Ешь, это тебе..." Сладкие были абрикосы. Совсем спелые...
     - Кира гадала тебе на раковине? - спрашивает Тэнасе.
     - Гадала... - И мы все трое смеемся.
     - Если останешься в усадьбе до осени, приглашу на  свадьбу,  -  обещает
Кира.
     - Может, и останусь...
     - Осенью выйду замуж...
     Я не спрашиваю, за кого.  Толстая  приземистая  цыганка  -  точь-в-точь
свекровь Евангелины, - помешав в котле мамалыгу, выкладывает ее на  стол.  И
зовет нас:
     - А ну, валяйте к столу!..
     Мы усаживаемся вокруг стола... Едим... Зеленые щи удались.
     - Я положила в них мирабели, чтоб покислее вышло, - объясняет толстуха.
     Дома мама для кислоты тоже клала в щавелевый суп  мирабель,  которую  я
срывал с дерева, отбирая ягоды позеленее, покислее. Зеленые плоды мирабели и
неспелые абрикосы набивали оскомину на зубах. Весной я  жевал  сухую  смолу,
проступавшую в трещинах коры, листья абрикосов и мирабели.
     - Хочешь еще щей?
     - Да...
     По склону оврага я карабкаюсь к усадьбе.  Не  хотелось  идти  в  обход,
искать тропку. Лезу напрямик. Цепляясь за кусты, делаю  шаг,  ищу  следующий
куст, чтоб вовремя ухватиться, чтоб не скатиться  вниз.  Выбившись  из  сил,
добираюсь до вершины. В темноте ко  мне  приближается  какой-то  человек.  Я
всегда ношу короткий нож с обоюдоострым лезвием и костяной ручкой. Держу его
в кожаных ножнах. И теперь нащупываю рукоятку.
     - Эй, кто тут?
     - Свои...
     Чуть отступив, человек останавливается:
     - Я хотел бы сказать тебе, хозяин...
     - Говори...
     - Не приставай к Кире...
     Я прошу его подойти поближе. Человек подходит и останавливается в  шаге
от меня. Это стройный красивый цыган. На нем почти ничего нет. Я знаю его.
     - Что ж, давай поговорим!
     - Давай...
     - Тебя ведь Дудуликэ зовут? Ты кузнец?
     - Дудуликэ я...
     - Послушай, Дудуликэ, у меня с Кирой ничего нет... И ни с кем вообще. Я
вовсе не пылаю страстью, как ты думаешь...
     - Ты заходишь к Кире в шатер. И очень часто...
     - Я захожу к Тэнасе, а не к Кире...
     - Но и с Кирой тоже разговариваешь...
     - Разговаривать разговариваю...
     - Мы с ней обручены...
     - Что ж, я рад, парень ты вроде порядочный. А теперь, Дудуликэ, проводи
меня до усадьбы!..
     Дудуликэ выше меня ростом. Ему лет семнадцать-восемнадцать, не больше.
     - Кира пригласила меня на вашу свадьбу, если я до осени не уеду...
     - А ты собираешься уехать?
     - Придется, наверно.
     - Мы, как война кончится, тоже подадимся отсюда. А до тех пор  булибаша
прикрепил нас к помещичьей земле...
     - Ты боишься потерять Киру?
     - Приказчик Андрей к ней пристает...
     - Я скажу ему, чтоб отстал.
     - Коли не отстанет, то как бы  кто  не  всадил  ему  ночью  кинжал  меж
лопаток...
     - Ты так сильно любишь Киру, что мог бы за нее человека убить?
     - Люблю...
     - А Кира знает?
     - Знает. Оттого ей и нравится меня дразнить.  После  свадьбы  поколочу.
Каждый день бить буду...
     - За что?
     - Небитая жена что мельница неокованная...
     - Ты вроде бы говорил, что любишь!
     - Вот потому и бить буду...
     - Она околдует тебя, чтоб не бил...
     - Околдует!.. Это только румыны в колдовство верят, а цыгане нет...
     Мы расстаемся. Шумит под ветром поле. Поднимается круглая красная луна.
     - Если приказчик Андрей будет приставать к Кире - убью!..


     В верхнюю усадьбу не приходят ни письма, ни газеты. И все-таки из уст в
уста, от человека к человеку, словно порывом бури или дуновением зефира,  до
нас доходят самые разные вести. Пленные, бабы и мужики в селе узнали, что за
молдовской границей в России фабричные  рабочие,  солдаты  и  крестьяне,  по
горло сытые войной и  угнетением,  совершили  революцию.  Поговаривают,  что
русские войска восстали против царской власти и в самой  Молдове,  не  желая
продолжения войны.
     - Мы в девятьсот седьмом тоже подымались, - рассказывает  солдат  Антон
Дику из Нижней  Молдовы,  -  пожгли  боярские  усадьбы,  нагнали  страху  на
помещиков и на  их  челядь.  Не  вышло  дело...  Кровью  и  муками  пришлось
расплачиваться...  Не  было  меж  нас  согласья,  не  сумели   одним   разом
выступить... После того бояре поубивали по селам всех неугодных...
     - А у нас,  -  вступает  в  разговор  солдат  Маноле  Змеу  из  Верхней
Молдовы, - после  восстания  и  жить  и  работать  еще  тяжелей  стало,  чем
прежде... Пришлось сторицей отработать за все, что было порушено  за  десять
дней бунта. Да и что мы порушили-то? Подожгли какие-то стога соломы... А как
к усадьбе подходили, войска нас пулями встретили... И все равно это за  бунт
посчитали. Наш-то мироед корчму в селе держал... Кое-кто захаживал  к  нему,
выпивал, оставлял на его прилавке весь свой  заработок,  весь  заработок  на
спиртное уходил... Иные  обходили  корчму  стороной,  не  хотели  травиться.
Только детей за табаком посылали. Этих помещик давно на  заметке  держал.  И
воспользовался случаем. Отомстил. Всех в список занес как главных  бунтарей,
а вместе с ними и учителя, который уговаривал крестьян не переступать порога
корчмы. Ни мужики, ни учитель даже до  суда  не  дожили.  Офицеры  били  их,
таскали связанных, окровавленных по селу, потом расстреляли...
     - Я тогда еще крепкий мужчина был, когда бунт начали,  -  словно  не  в
силах удержаться от воспоминаний, начинает Драгомир Трофим, старый солдат из
резервистов. - Семнадцать годов прошло... Я тогда  ринулся  в  самый  огонь,
хорошо все обдумал,  крепко  надеялся  на  удачу...  Только  теперь,  только
теперь, говорил я  себе...  Теперь  мы  разделаемся  с  боярами...  С  нашим
помещиком мы разделались. Это было в самом начале восстания. Смелый был,  не
испугался, спрятаться даже не пытался. Ввалились мы на двор всей оравой.  Он
стоит на балконе и смотрит.
     "Чего вы хотите, люди добрые?"
     "Земли хотим, это ведь мы ее обрабатываем. Землю давай. Забирай пожитки
и вали в город..."
     "Это я-то? С какой стати мне уезжать? Здесь мое поместье!.."
     "Ты что же, так с поместьем в руках и народился?"
     "Скоты, - отвечает, - сами-то на каком свете  живете?  В  стране  закон
есть".
     "Твоим законом только задницу подтирать... Этот закон не  крестьянский,
помещичий закон..."
     А сами к крыльцу теснимся. У помещика в руках  охотничье  ружье.  Он  и
выстрелил в народ. Двух женщин убил. Одна -  моя  жена...  Не  дрогнули  мы.
Наоборот. Набросились на него, сволокли с крыльца,  забили  палками.  Пришли
солдаты с пушками. А мы в лесу сховались... Целую неделю палили пушки.  Пока
все село не сожгли да не порушили - не смолкали. Потом  лес  окружили,  всех
нас похватали... Пять лет после того соль вырубал на каторге...
     - Если там, в России, народ революцию до конца доведет, то, наверно,  и
к нам перекинется, и у нас получше жизнь станет...
     - Должны до конца  довести.  Ведь  там  и  солдаты  на  их  стороне,  с
оружием... У народа оружие  есть,  прежняя  власть  уже  пала.  Самого  царя
свергли!..
     - Случается, значит, что от войн и  троны  качаются  и  царская  власть
порой рухнуть может...
     Пленные сидят на корточках у костра. Жарко. На дворе  лето.  И  все  же
никто не отходит от огня... У костра  не  чувствуешь  себя  одиноким.  Когда
пылает огонь, кажется, будто бьется живое сердце...
     - Что-то сейчас моя Маранда поделывает у нас дома в  Добрудже?  Оставил
ее с четырьмя детьми да с одной плошкой кукурузной  муки  на  дне  мешка.  И
пятый уже на подходе был -  мальчик  либо  девчонка;  хотелось  бы  девочку,
мальчиков и так четверо, дай им бог здоровья...
     Истратие Хулубу, пленному солдату, никто не ответил. Никто  не  ведает,
что поделывает в далеком добруджийском селе его Маранда, жива она или вместе
с детьми погибла в огне разгоревшихся там сражений. Никто не получает вестей
из дому. Да впрочем, Истратие Хулуб и не ждет  ни  от  кого  ответа.  Просто
вслух высказал мысль, которая давно  грызет  и  томит  душу.  Эта  же  мысль
тревожит и всех пленных...
     - Нынче ночью приснилось мне,  будто  спускаюсь  я  на  плоту  вниз  по
Быстрице, у нас, в уезде Нямц. Вот уж и до Тоанче рукой подать, слышно,  как
вода грохочет. Я весь так и напрягся. Много  плотогонов  погибло  у  Тоанче;
стоит только управление потерять - разойдутся скрепы и все бревна размечет в
пенящемся водовороте. Вынесло меня в водоворот и бросило в пучину. Тут  я  и
проснулся, дыханье перехватило, и сам весь в поту. Наверно,  беда  к  самому
порогу дома подбирается...
     Я в жизни своей не видел гор. Не видел моря. Одни поля. Да пруд. Да еще
Дунай. И мне интересно:
     - А у тебя дом прямо в горах, дядя Никита?
     - В горах, у края леса. Дом - комната да сени - ветхий уже, от стариков
в наследство перешел. Зимой на  лесопилке  в  Пьятре  работаю.  Летом  плоты
сплавляю. Жену всю зиму не вижу. Село наше по склону горы разбросано. Дорогу
к дому снегом заносит. От одного дома до другого и то не проберешься. Соседи
месяцами друг друга не  видят.  Зверье  под  самые  окна  подходит.  Унюхают
человечий след - и идут прочь, от голода  еле  ноги  волочат.  Жена  одна  с
детьми остается. Однажды умер у меня ребенок. Не маленький уже.  Зимой  дело
было. Завернула его жена в мешок и на  чердак  вынесла,  на  мороз,  значит.
Только весной похоронил я его, когда сошел снег и  сбежала  вода,  на  самую
пасху. Тут я только и смог домой добраться. В городе парнишке одежду  купил,
постолы. Нарядил его. А вышло, что для могилы обрядил, чтоб в землю уложить.
Вот как у нас бывает. Умрет кто зимой, перенесешь его на чердак и  дожидаешь
весны - тогда уж и гроб делаешь, и с  отпеванием  на  кладбище  хоронишь.  А
заболел - на одного бога вся надежда, лекарства ждать не от кого...
     Глядит Никита, как огненные языки пляшут. Молчит. И  все  тоже  молчат,
словно каменной плитой придавило душу. Никита заговорил снова:
     - Мы - взять хоть меня или других плотогонов - народ лихой, всякий  раз
головой рискуем, когда вниз по реке сплавляемся. А все  же  нам  легче,  чем
другим. Коли жить, так уж жить, а помирать - так разом: попал в пучину  -  и
нет тебя. А вот тем, кто выше, в лесу, или у самой вершины поселился, -  тем
похуже приходится. У них порой даже лачуги нет. Кругом глухой лес, а  они  в
землянках. И всю долгую зиму, даже в самый трескучий мороз, деревья валят. А
зима в горах дольше держится, чем в низине. От такой жизни прежде времени  в
калек превращаются, ноги-руки отмораживают. А еще от дыма слепнут.  Дымохода
в землянке нет. Дым весь в дверь уходит, через  ту  же  дверь  мороз  садит.
Ляжешь возле очага - с одного  боку  огнем  припекает,  а  с  другого  мороз
ледяными иглами колет. Ворочаешься во сне по привычке, ровно птица,  которую
в силки поймали и на вертеле поджаривают... А как стал к работе непригоден -
ноги скрутит или еще что, - так и ступай в город милостыню на углу  просить.
Вот и получается - когда видишь,  что  другим  потяжеле  твоего  приходится,
вроде и приободришься. Зато как подумаешь про тех, кто, себя не утруждая,  в
роскоши купается,  так  и  хочется  взять  в  руки  дубину  и  разнести  все
вдребезги... Что ж тут удивительного, ежели  на  востоке  простой  народ  на
господ поднялся? И там невмочь стало гнет терпеть и нищету...
     Мы ворошим костер, пламя вспыхивает с новой силой.  Ветер  подхватывает
прозрачные струйки дыма.
     - Коли есть на этом свете справедливость, значит, когда-нибудь и до нас
дойдет, - говорит, вздыхая, Истратие Хулуб.
     - Сама  не  придет.  За  справедливость  драться  надо,   -   возражает
плотогон. - На востоке люди уже дерутся. Не ждут, когда с  неба  свалится...
Об этом стоит и нам призадуматься, чтоб в подходящий момент с умом  за  дело
приняться.
     - Надо бы призадуматься...
     С Никитой-плотогоном мы часто прогуливаемся  вечерами  вокруг  усадьбы.
Никита низок ростом, лицо у него смуглое и заросло щетиной. С тех пор как  к
немцам в плен попал, бороду отрастил.
     Я шучу:
     - Что, дядя Никита, в попы податься решил?
     - Боже сохрани!..
     - А зачем бороду отпустил?
     - Все отпустили, не я один...
     По душе мне плотогон. Он рассказывает о горах, о стремительных  светлых
водах, об оленях и черных козлах.
     - Бывает, наезжают в горы помещики  -  поохотиться.  Разглядывают  нас,
фотографируют наши дома,  жен  и  детишек.  И  толкуют  промеж  себя:  "Вот,
дескать, в лесу живут, на чистом воздухе. А  мы  в  городе  киснем..."  Сами
жирные - дальше некуда... Вот таких,  парень,  надо  каблуками  давить,  как
червей. Я так считаю: коли на востоке, за границей, революция,  то  и  нашим
помещикам скоро срок выйдет... Поскорей  бы  только  война  эта  проклятущая
кончилась... Сам посуди:  горы  эти  бог  сотворил,  когда  землю  создавал.
Деревья в горах из тех семян произросли, что бог сам своей рукой  разбросал.
А теперь несколько человек из Пьятры да из Ясс всей цепью гор  владеют.  Все
лесопилки в долинах ихние. Деревья сами по себе  растут,  был  бы  дождь  да
солнце. А доход с  них  хозяева  себе  присваивают.  Люди,  что  лес  рубят,
здоровье теряют, калечатся, а то и просто с голоду мрут. Да и у нас жизнь не
сладкая  -  у  тех,  кто  бревна  в  плотах  сплавляет  или   на   лесопилке
надсаживается... Детишки помирают.  И  даже  на  гроб  доски  не  найдешь...
Приснилось мне, что я дома... Не к добру это... Может, так уж и  не  суждено
до дому добраться... Понимаешь, у меня давно,  еще  до  войны,  старший  сын
зимой помер. Остальных жена сохранить обещалась... А ну как случится, что  и
она погибнет в занесенном снегами  доме?  Тогда  ведь  и  детишки  с  голоду
перемрут. Бывало и такое...
     - Теперь уже лето, дядя Никита. Может, до зимы уже домой вернешься.
     - Может, и вернулся бы, ежели б удалось  сбежать,  через  линию  фронта
перебраться.
     - А почему не попытаться?