ественский пост.
     Я прошел по селу, вернулся домой к ужину.  Мы  ждем  отца.  Его  что-то
долго нет. Усаживаемся за стол - хоть немного утолить  вечно  терзающий  нас
голод. Брат зарезал курицу - как-никак праздник, а мама приготовила  из  нее
чуламу. Чуламу заедаем мамалыгой - это очень вкусно. Я держу в руках куриную
ножку. Грызу и облизываю губы.
     Вот и отец.
     - Немцы! Уже на холме.
     Мы всей оравой  выскакиваем  из-за  стола,  взбираемся  на  насыпь.  На
расстоянии  выстрела  из  рогатки  -  четверо   конных   немцев,   осторожно
продвигающихся вперед. На головах у них каски. Лошади под  немцами  крупные,
хвостами достают до земли.
     На станции еще остались наши солдаты.  Раздаются  выстрелы...  Немецкий
патруль заворачивает коней и скачет обратно. У одного из  немцев  слетает  с
головы блестящая каска, скатывается в межу. Мы  бросаемся  и  подбираем  ее.
Надеваем на палку и несем в село  как  драгоценную  военную  добычу.  К  нам
подскакивает писарь Джикэ Стэнеску - лицо его  с  некоторых  нор  стало  еще
более бледным и отечным - и выхватывает каску: он очень боится чем-нибудь не
угодить неприятелю.
     - Сегодня вечером немцы в село вступят. Потребуют каску.  Я  должен  ее
вернуть.
     И он уносит каску в примарию, стирая с нее пыль.
     Через час с другой стороны  села  к  зданию  школы  подлетел  еще  один
всадник, на этот раз без сопровождения. Все село высыпало на  улицу.  Вокруг
немца столпилось человек двести. Народ разглядывает его с изумлением:  рыжий
конь всадника весь в пене  и  дрожит.  Из  ноздрей  вырываются  клубы  пара.
Прискакавший солдат зарос бородой,  должно  быть  не  брился  много  недель.
Борода того же цвета, что и шерсть у лошади, - рыжая. А глаза зеленые. Немец
белокур и  скорее  стар,  чем  молод.  Правой  рукой  он  сжимает  наган  со
взведенным курком. Конь дрожит под ним как осиновый лист. Как осиновый  лист
дрожит и сам бородатый всадник.
     Из толпы выходит кто-то из городских,  знающий  по-немецки.  Это  Спиру
Рига,  он  служил  когда-то  в  таможне,  Спиру  вступает  с  чужеземцем   в
переговоры.
     Немец хочет знать, остались ли еще в селе румынские солдаты.
     - Нет, солдат больше нету.
     Немец спрашивает, нет ли оружия у раненых, которых он заметил  в  окнах
школы.
     - Нет, раненые безоружны.
     Поп  Бульбук  выносит  стакан  молока  и  протягивает   неприятельскому
солдату. Немец отказывается. Боится, не  отравлено  ли.  Тогда  поп  пробует
молоко сам. Даже кончики усов выпачкал в молоке. Всадник поборол  недоверие,
берет стакан и опрокидывает себе  в  рот.  Просит  еще  стакан.  Потом  еще.
Поворачивает коня и галопом уносится прочь.
     Некоторое время спустя к станции  подходит  конный  патруль.  Пришедшая
следом колонна занимает село.
     Мы взбираемся на забор и смотрим на неприятеля. Немцы либо уже старики,
либо совсем зеленые  юнцы.  Старики,  однако,  уверенно  держатся  в  седле,
молодые же парнишки - ровесники моему брату Иону, чуть постарше меня. Немцев
среднего возраста уже повыбили... Враги кажутся утомленными, лица  пожелтели
от бессонницы, давно не бриты, глаза мутны и ввалились. Измотаны, наверно, и
кони, до самого  брюха  забрызганные  грязью,  хотя  это  крупные  животные,
длинноногие,  с  пышными  густыми  хвостами.  Раздается   команда,   солдаты
спешиваются, привязывают лошадей к заборам. Разводят огонь  походные  кухни.
Солдаты группами устремляются по дворам,  шныряют  в  курятниках  и  выходят
оттуда, зажав под мышками кур и уток. Кудахчут  перепуганные  куры,  крякают
утки. Люди безмолвны как могила. Примар, поп и писарь  вышли  приветствовать
врага и заверили немецкое командование, что в  селе  беспорядков  не  будет.
Супрефект Алистар Мынзу уехал, на этот раз направив стопы в  Молдову,  куда,
как мы слышали, поспешно отходят наши разутые, раздетые и голодные войска...
     - Решающий бой дадут у ворот Молдовы...
     - Бок о бок с нашими войсками сражается русская армия...
     - Теперь немцев побьют...
     - Недолго им тут властвовать...
     Те горожане, кто знает немецкий, осмелели. Вылезли на  дорогу.  Заводят
разговор с вражескими офицерами и солдатами.
     Солдаты голодны как волки.  Обжигаются  горячим  бульоном,  разлитым  в
котелки. Заедают хлебом. И снова бегут к котлам.  Каждый  наливает  себе  по
нескольку раз. Их повара покидали в котлы все без разбору: кое-как ощипанных
кур, уток, гусей, индюшек, - все, что  солдаты  похватали  в  курятниках.  С
луга, что возле мельницы, увели четырех волов, забили и теперь свежуют  туши
прямо у дороги, разрубают мясо и складывают в телеги. Хозяева  волов  -  два
босоногих мужика из Стэникуца - стоят в  стороне,  мнут  в  руках  кэчулы  и
плачут, словно у них померли дети, а может, еще горше:
     - Ох, волы мои волы! Что мне теперь без них делать?..
     В эту ночь никто не заснул.
     Немцы развели лошадей по дворам и, устроив себе подстилки из  соломы  и
кукурузных початков, улеглись возле лошадей под открытым небом.
     Обходят село патрули, не дремлют часовые.
     Ночь безлунная. Не видно и звезд. Белые облака опустились  чуть  не  до
самой земли. Туманная дымка окутала долины... Обволокла села.
     Под утро ударил мороз. Дымку развеял ветер. И холодное,  желтое  зимнее
солнце, маленькое и круглое,  взошло  над  селом.  И  стало  подниматься  по
небосклону.


     Немецкие колонны, оставив село, двинулись на  восток.  Уходя,  разорили
товарные составы, стоявшие на  станции.  Забрали  с  собой  все,  что  сочли
нужным.
     Вслед  за  ними  на  станцию  устремились  крестьяне,  набросились   на
разгромленные поезда, похватали кровати, столы, стулья,  занавески,  посуду.
Это были те составы с  имуществом  заолтенских  горожан,  которые  надлежало
отправить в Молдову, но  по  вине  начальника  станции  Костешть  послали  в
сторону Дуная.
     Брату Иону не сидится дома.  Оказывается,  на  станции  было  несколько
вагонов с вином. Их разбили немцы. И теперь все - даже бабы и дети  -  тащат
на плечах большие оплетенные фляги и целые корзины бутылок с вином.
     Мама сидит на пороге дома.
     - Кому охота выйти, тому придется перешагнуть через меня.
     Шагать через маму никто не захотел.
     Брат думал было выскочить в окно. Но окно забрано железной решеткой.
     Вместо ушедших передовых частей в село прибыли вторым эшелоном  подводы
с немецкими и австрийскими солдатами. Они  расположились  в  том  доме,  где
раньше был жандармский участок. Никулае Мьелушел удрал еще ночью, не столько
из страха перед неприятелем,  сколько  боясь  односельчан.  Заняли  немцы  и
станцию.
     Люди оправились от первого страха. Многие австрийские  солдаты  говорят
по-румынски. Те, что родом из Трансильвании.  С  крестьянами  у  них  быстро
налаживаются дружеские отношения. Некоторые  из  австрияков  -  инвалиды,  с
израненными руками и ногами, с оторванными пальцами. Война им осточертела. Я
слышу, как они рассуждают:
     - Нас по приказу императора на войну погнали, черт бы побрал его вместе
с его графьями!
     Командиром у австрийцев - Ганс, жестянщик из Трансильвании. Ганс  почти
забыл, что он на военной службе. Поправляет крестьянам печи, чинит кастрюли,
вытяжные трубы.
     С немцами куда  труднее.  Командует  ими  фельдфебель  Рудольф  Бюргер,
высокий рыжий парень с одутловатым лицом и тонкими усиками. По селу  носится
как оглашенный. Его потому и держат в тылу, несмотря на военное время, что в
боях он слегка тронулся рассудком. Бюргер тоже говорит по-румынски.
     Позже обнаружилось, что перед войной  фельдфебель  служил  мальчиком  в
одной из кофеен Питешти.
     Прошло немного времени, и солдаты Бюргера тоже принялись  реквизировать
зерно, скот и одежду.
     Потом у крестьян отобрали медные  котлы  и  медные  казанки.  Вслед  за
крестьянской  посудой  стали  отправлять  на  военные  заводы  и   церковные
колокола.
     Линия фронта отодвинулась за Бухарест. Доходят известия, что германские
войска остановлены где-то далеко, у границ Молдовы, и что вместе  с  немцами
против нас выступили даже турки.
     - А туркам-то чего от нас надо? - недоумевают крестьяне.
     Писарь объясняет:
     - А они в сговоре с немцами. Воюют против нас и русских.
     Теперь в село приходят новые газеты, где  на  одной  странице  написано
по-румынски, на другой - по-немецки. Получает газеты писарь, который  сам  и
читает их в примарии, читает громко, чтоб слышали все.
     В газетах пишут только о победах, которые на  всех  фронтах  одерживают
немецкие войска. Газеты с  похвалой  отзываются  о  тех  помещиках,  которые
придерживаются прогерманской политики. Я не очень во всем  этом  разбираюсь,
однако слушаю и стараюсь уразуметь.
     Раненых, размещавшихся в школе, всех, сколько их было, увезли в  город.
Кое-кто умер по дороге. В школе все еще стоит запах крови и гноя.
     По селу из уст в уста передают: "Нынче  ночью  вернулся  Раду  Тэнасе",
"Пришел сын Чукэ", "И Бэдой объявился". Что  ни  ночь  в  село  возвращаются
солдаты, бросившие во время отступления свои полки, прячутся по  погребам  и
амбарам.
     Доходят разговоры и до  Рудольфа  Бюргера.  Возможно,  ему  передал  их
писарь или Мица, жена колбасника, немка  из  Турну,  которая  после  прихода
тыловых частей пошла переводчицей в немецкую комендатуру.
     Рудольф Бюргер  отдает  приказ:  "В  четыре  часа  дня  всем  солдатам,
дезертировавшим  из  армии  и  возвратившимся  домой,  явиться  в  примарию.
Укрывающихся не должно быть. Мы не намерены  отправлять  их  в  лагерь,  нам
нужно только знать их численность.  Они  будут  считаться  военнопленными  и
подлежат ежевечерней поверке, чтобы не сбежали из села  и  не  вернулись  на
фронт. Семья солдата, не явившегося по вызову, будет подвергнута аресту".
     Ветеран Диш ходит вдоль села по главной улице и трубит в трубу.  Писарь
оглашает приказ Бюргера.
     Начинается  перекличка:  из  армии  дезертировало   восемьдесят   шесть
человек... Восемьдесят шесть солдат возмутились и бросили оружие...
     - Почему вернулись?
     - Войной сыты по горло. Капралы тебя бьют.  Офицеры  тебе  в  спину  из
укрытия стреляют, чтоб в наступление шел...
     - Не может такого быть! - кричит новый примар,  поставленный  во  главе
села Рудольфом Бюргером. Это местный богатей Миря Саву. - Надо было умереть,
голову сложить за родину...
     - Полегче насчет родины, примар. Сам-то в армии  служил?  -  спрашивает
однорукий инвалид с хутора.
     - Не  служил,  потому  один  сын  у  родителей,  а  у  нас  земля,   ее
обрабатывать надо.
     - А раз не служил, помолчи. Тебе-то сам бог велел идти  воевать,  землю
свою оборонять. Мне-то оборонять нечего - вшей разве что...
     - Попридержал бы язык, однорукий. Я тебя еще по восстанию знаю...
     - Вот и хорошо, что знаешь.


     Миря Саву мал ростом, толст и кряжист. У  него  много  земли  и  скота.
Чтобы сохранить добро от реквизиции, он напросился в примары. Обещал служить
немцам верой и правдой. Ближе к вечеру  Миря  вызывает  к  себе  в  примарию
женщин помоложе, из тех, у кого мужья на фронте. И насилует прямо на  столах
или на полу.
     Если они помалкивают, освобождает  от  поборов.  А  жене  своей  только
одного ребенка позволил родить, чтобы после  смерти  наследство  дробить  не
пришлось...


     На хуторе был учитель, офицер запаса. Он ушел на  фронт,  оставив  дом,
жену и двоих детей.
     Красивая  у  хуторского  учителя  жена!  Образованная.   Дочь   мелкого
хозяйчика с Олта.  Училась  в  бухарестском  пансионе.  Может  и  по-немецки
болтать. Первым ее открыл для себя  Ганс.  А  потом  уж  и  Рудольф  Бюргер.
Отведал Ганс бюргеровской плетки. Утерся, откозырял и удалился.
     И теперь в доме  учителя  Биволару  что  ни  вечер  устраивает  попойки
фельдфебель Рудольф Бюргер. Тарарам стоит до самого утра. Иногда среди  ночи
жену учителя можно видеть на  улице  -  обрядившись  в  военную  форму,  она
прогуливается с немецким комендантом под ручку. Женщины в разговорах поносят
ее, а при встречах отворачиваются.
     Уже стало известно, что Биволару попал в плен и лагерь находится где-то
в Германии.
     Каждую неделю  от  учителя  приходят  длинные  письма  в  распечатанных
конвертах. Эти письма читают все: и писарь, и почтальон, и даже стражник  из
примарии. И все село знает, что в них содержится.
     Учитель болен и уже потерял надежду  на  возвращение.  Он  просит  жену
окружить детей заботой, пишет о любви, которую питал к ней прежде  и  хранит
до сих пор. - Умоляет быть благоразумной.


     Развалилась и семья Томы Окы, корчмаря. Умер  корчмарь,  а  вскоре  его
примеру последовала и жена. Старшие дочери уехали в город. И  покатились  по
скверной дорожке. Младших забрали к себе родственники  по  матери.  Хозяином
корчмы и всех хозяйственных пристроек остался Митикэ.
     - Ну что, поедешь теперь в город учиться, Митикэ?
     - Какое там ученье, раз отец помер...
     - И что будешь делать?
     - Все продам и проем.
     - А потом?
     - А там будет видно, что потом.
     Митикэ продал сараи, амбары, продал и  дрова,  заготовленные  на  зиму.
Скота на продажу не было - скота корчмарь  не  держал.  Каждый  день  Митикэ
съедал по курице - сам их резал, сам ощипывал и  зажаривал.  Но  скоро  куры
перевелись. Тогда сын корчмаря продал оконные ставни.  Потом  двери  и  окна
прямо с наличниками и косяками. Еще раньше продал буфетную стойку,  стаканы,
бутылки и бочки, что стояли в  погребе.  Одежду  родителей  роздал  цыганам.
Продать ее не вышло. Кому охота покупать рубахи чахоточных?
     - Ну как, Митикэ, есть еще что жевать?
     - Больше нечего...
     - А работать не собираешься?
     - Не-е. Работа - это не по мне. Тятька был корчмарь. Я - сын  корчмаря.
Мне не пристало работать...
     - Что ж тогда делать будешь?
     - Терпеть.
     - До каких же пор?
     - Пока не помру.
     Я думал, он шутит. Но Митикэ Окы  не  шутил.  Прошла  осень,  наступила
зима. Трещат морозы. В самой теплой комнате - без окон, без дверей -  Митикэ
постелил охапку соломы. Лежит на соломе и ждет. Подле него - кувшин с водой.
Время от времени берет Митикэ кувшин, подносит ко  рту.  Отпивает  глоток  и
ставит на место. И опять лежит не двигаясь. Пошел по селу слух:  Митикэ  Окы
лежит на соломе и смерти дожидается...
     - Захворал, что ли?
     - Да нет, не захворал. Только во что бы то ни стало помереть хочет.
     - Как же можно помереть, коли здоров?
     - А что тут такого, ежели в рот ни крошки не брать. Терпишь-терпишь  да
в один прекрасный день и окочуришься... Так вот  и  помрет  сын  корчмаря  с
голодухи.
     - Да нешто это можно? Тоже небось человек! Нешто можно допустить,  чтоб
парнишка с голодухи помер?!
     Нужда в селе безмерная. Немцы забрали все, что  только  можно  забрать.
Даже землю, и ту всю перерыли - проверяли, не утаил ли  кто  кукурузу.  Люди
ждали этого. И так все умело припрятали, что немцы  ни  одного  зернышка  не
нашли.  Несмотря  на  беспросветную  нужду,  односельчане,  особенно  соседи
Митикэ, где-то достают кто ломоть  хлеба,  кто  головку  брынзы,  кто  кусок
мамалыги. Заходят к корчмарю во двор, пробираются  в  дом,  ищут  Митикэ  по
опустевшим комнатам. И находят наконец.
     - Вот, милок, принес тебе хлебца пожевать...
     Митикэ лежит как лежал, не ворохнется. Едва благоволит слово молвить:
     - Не надо, дядя Панайте, в милостыне не нуждаюсь.
     - Смотри, помрешь, Митикэ...
     - Этого только и жду...
     - И не жалко себя?
     - Нет, не жалко. Тятька помер, вот и я помру. Не хочу, чтоб видели, как
я работать пошел. Я сын корчмаря, ужель непонятно? И чтоб  мне  в  услуженье
идти? То к одному, то к другому? Выбиваться из сил в непогоду, на ветру, под
дождем? Не! Лучше смерти дождусь...
     - Что ж, жди, Митикэ, жди и дождешься.
     Приходили навестить Митикэ и бабы.
     - Послушай, Митикэ, дружочек, вот я  тебе  крынку  молока  и  три  яйца
принесла. И мамалыжки прихватила кусок. Кушай, миленький...
     Это тетушка Цынцу, вдова самого последнего на селе бедняка, собрала еды
для Митикэ Окы.
     - Благодарствую, тетушка, я не ем. Помереть хочу...
     - Так-то, сынок, и впрямь помереть недолго...
     Голос у Митикэ совсем глухой. Глаза  потухли,  щеки  ввалились.  Придут
люди, соберутся у окна с выставленными рамами, поглядят-поглядят на  Митикэ,
да только плечами пожмут. Едва ли найдется в селе человек, кто  не  приходил
бы навестить Митикэ, не принес поесть. Иногда принесенный  кусок,  хлеб  или
мамалыгу клали возле него, прямо на солому - авось одумается и съест,  голод
не тетка...
     Не одумался Митикэ. Еле-еле уж языком ворочает.  Голос  слабый  стал  и
глухой, словно из глубокой ямы...
     - Так и не хочешь поесть, Митикэ?
     - Не хочу...
     - Помрешь ведь, слышь, Митикэ?
     - Помру...
     Он закрывает глаза. Ни с кем не хочет говорить. Вот уже три недели, как
сын корчмаря не брал в рот ничего, кроме воды. А зима стоит  суровая.  Мороз
лютый. В доме без окон и дверей ветер так и гуляет. Посвистом свищет.
     Однажды утром Митикэ нашли  мертвым.  Сбылось  его  желание.  Дождался,
прости господи!..
     - Что ж с Митикэ-то делать, господин писарь?
     - Это с племянником-то моим? - Митикэ писарю племянником доводился. - А
что делить? Хоронить...
     На чердаке корчмы разыскали засыпанные пылью  доски.  Митикэ  и  их  бы
продал, кабы знал. Сколотили гроб и похоронили Митикэ.
     Без всяких почестей.


     Время движется. Медленно, с трудом, но движется. Нападало снегу. Намело
здоровущие сугробы.
     Немцы нащупали склады и  амбары  помещика  из  Сайеле,  битком  набитые
зерном. Рудольф Бюргер распорядился:
     - Завтра утром подать триста подвод для перевозки зерна на станцию!
     Писарь  составляет   список.   Дезертиры   от   работы   освобождаются.
Освобождаются и сельские богатеи, деньгами откупившиеся от мобилизации.
     Вся работа легла на плечи женщин, чьи мужья где-то в Молдове  сражаются
с немцами.
     Триста женщин, молодых лет и  постарше,  собравшись  на  главной  улице
села, дрожат в снегу возле своих волов.
     Писарь  проверяет,  кто  явился.   Проверка   закончена,   и   длинный,
бесконечный караван трогается с места.
     Сначала  идет  подъем  в  гору  к  имению  Сайеле,  волы  с   подводами
пробиваются через заносы и сугробы. Женщины  разгребают  снег.  Спотыкаются,
валятся с ног. Вновь поднимаются. Плачут по-бабски, ругаются по-мужицки.
     Лютует мороз. Потрескалась  кожа  на  руках  и  губах.  Налетит  ветер,
полоснет как бритвой по лицу, по обмотанным в тряпки ногам. А ты знай иди  -
вперед, вперед!
     В корчме у Бучука пьют и веселятся писарь, примар и  другие  чиновники.
Платит за них угодливый люд, освобожденный  от  трудовой  повинности.  Нашел
сюда дорожку и Рудольф Бюргер - опрокинуть в глотку стаканчик-другой.
     Весна. Скоро пасха. Ион заявляется домой с ошеломляющей новостью.
     Первой он сообщает ее маме.
     Чего только не бывало в нашем доме!
     Нас одиннадцать детей - двое тятиных, от его первой жены; двое - Ион  и
Евангелина - мамины, от ее первого мужа. А все остальные,  рождавшиеся  один
за другим, - общие. И все же, как только заходит речь  о  брате  Георте  или
сестре  Ляне  -  один  уехал  учиться,  а  другая  живет  через   дорогу   у
Вертихвостки, - мама называет их "дети  твоего  тятьки",  а  когда  разговор
касается Иона и Евангелины, непременно напомнит - "мои дети".
     Я спрашиваю:
     - Мам, разве только они твои дети? А мы тогда чьи?
     - А вы еще и тятькины.
     Отец порой сердится - еще бы! А мама грозится:
     - Вот вырастет мой старшой, женю его и уйду к нему жить... Тебя  брошу.
И вас всех тоже...
     Получается, что из всех сыновей, рожденных ею, единственный  ее  сын  -
это Ион. К нему-то после разрыва  с  отцом  и  собирается  она  перебраться,
прихватив постель, - д