етеран, ты чего там бормочешь?
     - А что в мою старую голову придет. Когда-то  я  с  турками  дрался,  с
нехристями. А  сейчас  вот  с  болгарами  пойдем  биться.  А  они  такие  же
христиане, как и мы. Грех-то какой на душу берем...
     Уходит на войну и Клешие. Утонувшего сына похоронят без него. Похоронят
его сверстники, остающиеся дома. "Господи, помилуй",  -  запоет  над  гробом
поп. И впрямь, "помилуй"...
     К утру село опустело наполовину. Зато на станции  давка.  Яблоку  негде
упасть. За мужьями увязались жены - поднести котомки с припасами.  Прильнули
к мужьям и плачут.
     Со стороны Руши-де-Веде то  и  дело  с  грохотом  подкатывают  товарные
поезда. Мужики подымаются в вагоны. Свистит паровоз. Лихо разводит  пары.  И
поезд, как с грохотом подошел, так с  грохотом  и  отходит.  Пришел  пустой.
Уходит с грузом. К Дунаю.
     За Дунаем - Болгария. За Дунаем - болгары. За Дунаем - война...
     Отовсюду - с низовий и  верховий  Кэлмэцуя  -  стекаются  к  станции  в
сопровождении жандармов босоногие резервисты.
     - Откуда будешь, браток?
     - Из Бэкэлешти... А сам-то?
     - Я из Секары...
     Жандармы попивают ракию в  пристанционной  корчме.  Пьют,  выходят  под
навес и палят из револьверов по воронам, сидящим на тополях. Уж коли  война,
так хоть пальбой поразвлечься.
     Прибыли с поездом походные пекарни. Их выгрузили, поставили  в  ряд  за
станцией возле  складов.  Отец  мой  уже  не  молод.  И  его  определяют  на
хлебопекарню. Он целый день замешивает тесто и ставит  в  печь.  Печь  -  из
черной жести. Когда хлеб вынимают, от него  идет  дым,  корка  подгорела,  а
сердцевина осталась непропеченной, сырой и горькой. Теперь идущие с  низовий
поезда везут к Дунаю крестьян из Молдовы. На станции  они  получают  терпкий
хлеб и бутылки с водой.
     - Яблок у вас тут нет?
     - Нет.
     - А слив?
     - Какое там...
     - А стручков акации?
     - У нас акация не родит...
     Молдаване смеются. Им смешно, что у нас в селах нет  яблонь,  усыпанных
яблоками. А что мы можем, если здешняя земля не годится для яблонь...
     Кто-то хватает меня за ухо - это Мьелушел.
     - Ты чего здесь потерял, а?
     - Что, и поглядеть уж нельзя?
     - Нечего тут глядеть. Много будешь знать, скоро состаришься.
     И он хмуро гонит меня прочь.
     Весь день я толкусь на станции  возле  отца...  Интересно  смотреть  на
проходящие мимо поезда с  солдатами.  Вот  прогрохотал  состав  с  лошадьми.
Промелькнули открытые платформы с пушками.  Тоже  покатили  к  Дунаю.  Целая
ватага мобилизованных работает в походной пекарне. Обмундирование выдали  не
всем - только имеющим чин. Мой отец - рядовой.
     - Тятя, а почему тебя не произвели в сержанты, когда ты был в армии?
     - Грамоте не обучен... А сержант должен быть грамотный...
     Дома у нас никто не знает грамоты, кроме меня.
     Кипят в больших казанах щи из крапивы  и  нескольких  картофелин  -  их
бросили  в  казан  нечищенными,  прямо  с  кожурой.  Резервисты  хлебают  из
солдатских котелков деревянными ложками. Хлеб, который покрывается плесенью,
едва его вынешь из печи, в конце концов приходится выплевывать. Хлебаю щи  и
я - из одного котелка с отцом. Подбираю  брошенные  солдатами  куски  хлеба.
Вечером несу их под полой к  себе  домой.  Пусть  свинья  жрет.  Но  свинья,
понюхав, отходит. Трава ей больше по вкусу...
     Для офицеров возят булки из города. И еду им готовят отдельно.
     - Вы что разбрасываете хлеб, сукины дети?
     - Он горький, господин капитан...
     - Еще чего, хлеб сладкий...
     - Может, оно и так, только на наш вкус - горький.
     - Стало быть, государственное добро на помойку  выбрасываете,  черт  бы
вас побрал, сукины дети...
     Печи-времянки,  все  шесть  в  ряд,  пекут  хлеб  днем  и  ночью.  Хлеб
рассовывают по мешкам, мешки грузят в вагоны, а вагоны  гонят  к  болгарской
границе. Потом  на  баржах  переправляют  через  Дунай.  Иногда  эти  мешки,
валяющиеся на открытых платформах, попадают под дождь, а то и не  раз  и  не
два. Но это пустяк. Дождь пройдет, снова запалит солнце  нынешнего  знойного
лета и жгучими лучами высушит хлеб... Хлеб, уже позеленевший от плесени...
     - Тять, а ты Дунай переходил?
     - Переходил в семьдесят седьмом.  Еще  мальчишкой.  Мой  отец  трудовую
повинность отбывал. Я и забрался к нему  в  телегу:  хотелось  поглядеть  на
войну.
     - И видел, как воюют?
     - Видел. Видел русских. Видел турок, что попали в  плен.  Больно  легко
одеты - фески да шаровары. А дело было зимой. Нехристи мерли как мухи. Летом
небось земля задохнулась бы от загнивших трупов. Мой отец  те  места  хорошо
знал. Еще в молодости водил дружбу с одним турком. Из беев.
     Каждую осень турок дарил отцу что-нибудь:  соль,  мед,  шерсть.  У  бея
добра много. Пять жен имел. Держал их взаперти. Нашла как-то  на  бея  дурь,
захотелось  ему  перед  приятелем  женами  похвастаться.  Приказал   он   им
приподнять чадру и приоткрыть лица.
     "Взгляни-ка на них, друг мой", - пригласил турок отца.
     Отец взглянул.
     "Ну, ответь, какая тебе по нраву?"
     "Как можно,  ваша  милость,  -  у  наших  родителей  так  было  принято
обращаться к туркам, своим господам, - они все прекрасны..."
     "Это верно, но я спросил, какая по нраву тебе..."
     Отец указал наугад одну, с  удлиненными  глазами  и  желтоватым  лицом.
Молодая женщина рассмеялась. И  этого  оказалось  довольно.  Выхватил  турок
пистолет и убил ее наповал.
     "Раз по нраву тебе, мне она больше не по праву..."
     Запряг отец в телегу волов и уехал. С тех пор не присылал ему турок  ни
соли, ни шерсти, ни меда. Но времена изменились. Изменились и люди. А на тех
пленных турок жалко было глядеть. Пришел их конец. Казаки с саблями  разбили
их наголову.


     Жатву докончили женщины да старики с малыми ребятами. На лугу меж селом
и хутором тарахтят молотилки. Высокие трубы машин выбрасывают  черные  клубы
дыма, и кочегары непрерывно орудуют кочергой, подбрасывая в топки все  новые
охапки соломы. Молотят помещичий хлеб. Летит из молотилок  тяжелая  пыль,  и
удушливые клубы ее подымаются над селом чуть ли не до церковной  колокольни.
В приказчичьих руках - конторские  книги.  Крепостные  крестьян  по  очереди
ведут обмолот.
     - Истрате, ты на рождество брал в долг у помещика три дубля пшеницы. Не
забыл?
     - Вроде бы только два, начальник...
     - А в книге записано три...
     - Может, и три, раз записано...
     - А на рождество пшеница дорогая...
     - Дорогая...
     - А теперь подешевела... Эвон ее сколько...
     - Да, подешевела...
     - Придется за три дубля девять отдавать...
     - Эх, начальник...
     - Небось под рождество снова зерна попросишь, а, Истрат?
     Он вычеркивает долг. За такую  милость  приходится  обещать  приказчику
курицу, индюка, лукошко яиц - что найдется в хозяйстве. Домой уносишь  мешок
пшеницы.  Сваливаешь  его  в  сенях.  Если  расходовать  с  оглядкой,  месяц
протянешь. Придется навести экономию. Урожай богатый. А хлеба мало.
     Из Болгарии доходят добрые вести. Болгары бегут. Бросают оружие. Войной
сыты по горло. Воевать еще и с  румынами  у  них  нет  никакой  охоты.  Наши
солдаты  продвигаются  к  Балканским  горам.  Глядишь,  заключат   мир   без
кровопролития. Иногда в селе слышна песня.
     - Ну как, Маранда, муж пишет?
     - Через Першу передал, что жив-здоров. К сбору кукурузы  домой  поспеть
хочет. Слух такой идет...
     Одно время и в самом деле ходили такие слухи.
     Но в конце лета разговоры  повелись  на  иной  лад.  Однажды  ночью  на
болгарские поля проклятьем обрушилась холера. Косит всех поголовно. Злаки  и
колодцы заражены, заражена в колодцах вода.  Вода  несет  смерть.  Все  ниже
стоит солнце, но песчаники и известняки пышут жаром, как раскаленные уголья.
Холера... Солдаты, возвращающиеся со своими полками домой,  еле  передвигают
по горячей пыли вздувшиеся от нарывов ноги. Шпалерами валятся  вдоль  дорог.
Упавших не подымают - валяйся, подыхай, пусть у  тебя  трескаются  от  жажды
губы и пусть холера хищным зверем рвет тебе внутренности.
     - Эй, Петра, что слышно про мужа?
     - В Корабии он, в лазарете...
     - А у тебя что слышно, Мэргэрита?
     - Мой в Зимниче, тоже в лазарете...
     - А Митаке вот помер. В Турну... Облили  его  известью  и  зарыли.  Так
нагишом и закопали...
     Женщины сгребают солому, вскидывают вилами на островерхие стога,  чтобы
не замочило дождем. Пора бы уж и осени наступить. Но  держится  лето.  Земля
раскалена, будто под нею полыхает огонь.  Воздух  пышет  зноем.  Пожухла  на
деревьях листва. Высохли кукурузные чащи. Трепещут на  ветру  сухие  листья.
Шуршат кукурузные стебли. Растрепанные початки обнажают свои огромные зубы -
желтые, рыжие, беловатые. На  холме,  что  в  стороне  Турну,  стал  лагерем
пехотный полк из молдовских резервистов. Все село устремилось к лагерю.
     - Вы тут не больны?
     - Здоровые...
     - Потом и другие придут?
     - Придут...
     - А вы не заразные?
     - Не-е, не заразные.


     В лагере началась холера. Вокруг лагеря расставили охрану.
     На чем свет ругается в примарии доктор Ганчу. Ругается писарь Стэпеску,
изрыгает проклятья желтый от страха жандарм Никулае Мьелушел, хлещет хлыстом
по голенищам сапог.
     Но холеру бранью не запугать... Она уже  вошла  в  село  и  стучится  в
двери. Ей открывают и она хватает людей за горло. Хватает и валит с ног.
     Из Питешти спешно  пригнали  вагон  с  известью.  Известь  перевезли  и
поставили перед примарией. Стали распределять среди крестьян.
     - Выбелите дом...
     Люди побелили дома, кто изнутри, кто снаружи. Выбелить целиком  извести
никому не хватило...
     - Не смейте выходить во двор, - упрашивает нас мама.
     - Не смейте пить некипяченую воду, - наставляет отец.
     - Не ешьте слив, - поучает Попеску-Брагадиру, учитель.
     Нет так нет. Но как не  выйти  во  двор,  не  посмотреть  на  телеги  с
мертвецами!.. На мертвых - никакой одежды.  Скелеты,  обтянутые  почерневшей
кожей. Выпученные глаза, разинутые рты, изо рта вываливаются синие языки.  К
тому же мертвецов опрыскали известью. А как быть с кипяченой  водой?  Так  и
ходить повсюду с кувшином в руке? Стукнешь еще обо что-нибудь  и  разобьешь.
Разбить такой красивый кувшин! К тому же  колодезная  вода  холодная  и  так
хорошо освежает воспаленное от жары и пыли горло. А тутовник! Как не  поесть
тутовника!.. Или слив!..
     За столом разговор только про то, кто помер в селе и сколько отвезли на
кладбище солдат, кто болен,  но  уже  идет  на  поправку.  Отцу  вспомнилось
прошлое. И он рассказывает:
     - Вы дядю Михаицэ Бобеляка знаете... Того, что в прошлом году помер.  В
наши места холера наведывалась, когда он еще парнишкой  был.  Смерть  косила
людей как траву. Как-то возвращался он ночью  с  пасеки  -  тогда  в  долине
Урлуйула еще рощица была, там и развели пасеку. На краю  села  -  ну  не  то
чтобы села, тогда тут всего несколько домов стояло  -  вышла  ему  навстречу
баба в черном. Стала упрашивать: "Послушай, Михаицэ, хочется мне забраться в
землянку к Рэдану, да никак не подойти. У них во дворе черные собаки. Возьми
меня на закорки и проноси до дверей". Делать нечего... Посадил Михаицэ  бабу
на спину. А она легкая, как пушинка. Донес до землянки, слезла  она  да  как
поскачет по узкому проходу к двери. Дрожьмя дрожа добежал  он  до  дому.  На
другой день поутру всю семью Рэданов нашли мертвыми. Только грудной младенец
ползал на четвереньках по постели и плакал. Младенец  -  созданье  невинное.
Вот его холера и  пощадила.  Соседи,  чтобы  не  рыть  могилу,  подрубили  у
землянки подпорки и обрушили ее на мертвых.


     - Помер Дырыйялэ, зять Диша...
     - И жена Диша померла...
     - А ветерану ничего, здоровехонек...
     Из досок кровати спешно сколачивают гроб. На двоих. Дырыйялэ укладывают
на дно, тещу - сверху! Но крышка не закрывается. Тогда  Бузилике  забирается
на нее с ногами и начинает приминать.  Тела  покойников  уминаются,  трещат,
разламываются. Лица сплющиваются  в  лепешку.  Наконец  крышка  прилегает  к
гробу. Оанцэ, сельский кузнец, муж Грэдины, заколачивает гроб гвоздями...
     - Ставьте на телегу поверх других...
     На телеге уже пять гробов.
     Мы смотрим, как от школы - она снова отдана под  больницу  -  процессия
движется на кладбище. Впереди, как можно дальше от остальных, шествует поп с
Флоакэ, церковным служкой. Поп машет кадилом и читает молитвы. Кадит кадилом
и служка. Господи, помилуй...
     За телегой тащатся Бузилике и Оанцэ, цыгане, живущие у нас в  селе.  Им
велено рыть могилы. Вот они и при деле.
     Доски в кладбищенской ограде двух сортов. Старые, потемневшие от солнца
и дождя. И новые, свежеструганые, только-только прибитые гвоздями.
     На кладбище стало тесно. Его  расширили.  Уже  в  третий  раз  пришлось
отодвигать кладбищенский забор...
     Не один раз  в  день  выходит  с  кадилом  поп.  Не  один  раз  в  день
проделывает путь от села до кладбища церковный служка. То и знай  доносится:
господи, помилуй... Господи, помилуй... Господи, помилуй!


X

ВИХОР

     Сколько у мамы родилось детей? Пока десять. Я, Дарие, родился  девятым.
А после меня, через год, пришел черед сестре Елизавете сосать мамину  грудь.
Каждую субботу по вечерам мы всей кучей толчемся  в  сенях.  Мать  раздевает
нас, намыливает мылом - серым, твердым и жестким, как булыжник, но мылким  -
оно дает белую-белую пену; потом  мать  по  очереди  сажает  нас  в  корыто,
ополаскивает, меняет белье... Если есть, на что сменить.
     - А-ну, давайте-ка я вас отмою, чтоб вшей мне не плодили...
     С нами, мальчишками, проще. Гораздо сложнее с девчонками. У них длинные
косы, то ли заплетенные, то ли  спутанные.  Пока  мама  их  расплетет,  пока
расчешет да заплетет снова - морока, да и только.
     Спим мы все на нарах, устроенных во  всю  ширину  дома.  Нары  застланы
циновкой... У дальней стены - изголовье из грубого холста, набитого соломой.
Мы ложимся. Укрываемся одеялом. Подвешенная на гвоздь лампа бросает  на  нас
тусклый колеблющийся свет. Над  нашими  головами  -  икона:  святой  Георгий
верхом на белом коне, попирающем зеленого дракона.  Копье  святого  пронзает
сразу три драконьи головы. Текут три кровавые струи. Копыта белого коня -  в
драконьей крови. Лицо святого благостно светится. В уголке иконы  изображено
восходящее солнце. У солнца глаза, брови, рот - как у человека. Подле  иконы
висит бутыль с елеем и букетик базилика.
     У стены под окном вровень  с  нарами  сундук,  где  хранятся  салфетки,
полотенца, праздничные рубахи, юбки  моей  сестры  Рицы,  отцовские  сапоги,
купленные еще в пору его молодости, когда он служил в кавалерии, расписки об
уплате налогов и высохший свиной пузырь, в котором мама хранит наши пупочки.
     Десять детей родила мама. И десять пупков  заботливо  хранит  в  свином
пузыре на дне сундука. На страстной неделе во время уборки, когда мама белит
стены и выносит наружу, во  двор,  под  шелковицу  все,  вплоть  до  тагана,
добирается она и до свиного пузыря. Вынимает пупки. И  показывает  нам.  Это
что-то вроде обрезков кишки, от времени они почернели.
     - Вот этот - Евангелины, этот - Алексе, который помер. Иоана,  взгляни,
это твой; этот - Георге, он уже давно его не видел,  с  тех  пор  как  ушел;
этот - Тудоса. И Тудос помер. И Лисандру  тоже  снесли  на  кладбище.  Рица,
смотри, вот этот, перевязанный голубой ниточкой, твой. А это,  Дарие,  твой,
бечевкой перетянут. Великоват немного. А где Ленкин запропастился?
     Она ищет и находит. Находится и пупок  Елизабеты.  Мать  кладет  их  на
ладонь. Рассматривает. Сморщились уже пупочки...
     Десять раз приходилось маме рожать. Десять раз отрывала  она  от  своей
жизни новую жизнь - очередного ребенка. Троих смерть  унесла  у  нее  еще  в
пеленках...  Мама  убирает  пупки  обратно  в  пузырь.  Добавляет  несколько
стебельков базилика. Завязывает. И укладывает в сундук, в особый ящичек...
     Рица тянет одеяло на себя. Я оказываюсь раскрытым.
     - Эй, чего это ты все себе забрала? Мне холодно.
     Одеяло куцее. Чтобы всем укрыться,  нужно  вплотную  прижаться  друг  к
дружке.  Мы  жмемся  и  согреваемся.  Мерцает   лампа.   От   ее   дрожащего
подслеповатого света колышутся на стене серые тени...
     Всякий раз, когда мала зовет Елизабету мыться, та ревет. Ее успокаивают
одной и  той  же  сказкой.  Жила-была  глупая  девочка,  которая  никого  не
слушалась. Не давала мамке мыть голову. И вот однажды напали на  нее  вошки.
Вошек у нее в волосах развелось несметное множество. Договорились они промеж
собой. Свили веревку и поволокли девочку к реке. Затянули ее в реку,  она  и
утонула.
     - Полезешь в корыто или нет?
     Ревет сестричка, но уже не упирается - садится в  корыто.  Лучше  уж  в
корыто, чем в реку.
     Вот возвращается из сеней и мама. Заплетает свои косы. Волосы у нее как
ячменная солома, длинные-длинные, до пояса, даже еще ниже.  Когда-то  и  она
молодой была. Елизабету носила на руках. Меня  на  плечах.  Кожа  у  нее  на
плечах задубела - как шея у вола под ярмом. Таскала нас за собой всюду,  где
ждала работа. Дети постарше цеплялись ручонками за юбку и бегали за  мамкой,
как цыплята за наседкой.
     Мама по-прежнему высока ростом. Правда, нет уже былой  стройности.  Она
располнела. Скоро снова срок родить. Мама укладывается рядом  с  Елизабетой.
Возле Елизабеты устраиваюсь и я, а там уж - все остальные. Отец всегда  спит
на полу, чтобы нам на нарах было просторнее.
     - Мам, лампу не гасить?
     - Не гасить...
     Мама боится темноты. А особенно нынешним вечером.
     Она долго укладывается, но все никак не может успокоиться.  Ворочается,
будто ее что колет. Да видно, и  впрямь  что-то  колет.  Она  постанывает  -
тихонько, чтобы не испугать нас.
     - Ион, беги к тетушке Стане. Заскочи и к Петре. Евангелину тоже позови.
     Ион вскакивает и торопливо одевается. Отец в отлучке. В полдень уехал с
греками в Олоджу закупать для них хлеб. Вернется, дай бог, завтра к  вечеру.
Мы тоже уже все на ногах, притихли  возле  мамы.  Догадываемся,  что  должно
произойти - то самое, что у сестры Евангелины, когда она родила Лалу.
     Евангелина - старшая наша сестра. Она  вышла  замуж  прошлой  зимой.  И
вскоре принесла ребенка. Когда она вышла замуж, ей было  пятнадцать.  Теперь
шестнадцать. Мама лежит на нарах, сжавшись в клубок. Кусает себе пальцы.  На
висках и на лбу у нее проступил пот. Прибежала  тетушка  Стана,  жена  моего
дяди Пэунэ Вакэ. Дом у них прямо под насыпью, на самой окраине села.
     - Походь, милая, скоренько родишь. Погодь, сейчас и полегчает...
     Все село кличет тетушку Стану не иначе как Погодь. Ей самой  бог  детей
не дал. Она сухопара. На ходу всегда что-то бормочет  себе  под  нос.  Чтобы
дома не было пусто, взяла в приемыши мальчика, которого нашли у  колодца,  -
это дядя Штефан, она его уже и обженить успела.
     Маме не очень по душе, когда тетушка Стана появляется в нашем доме.  От
теткиной болтовни у нее пухнет голова. Но это бы еще  ничего.  Хуже  другое.
Тетушка Стана просит нож и принимается долбить  очаг  или  печурку,  где  мы
печем хлеб. Долбит острием ножа и выковыривает кусочки обожженной глины  или
красноватые комочки грязи; потом грызет  их,  разжевывает  и  глотает.  Если
Погодь не поест жженой глины, ей кажется, что она голодная. Поэтому она  ест
глину каждый день. Всюду, где ей приходится бывать, она  ковыряет  печку,  а
еще лучше - переносную печурку, которая и без того вся изъедена огнем.
     - Погодь, милая, сейчас разродишься, сей секунд разродишься...
     Мама словно бы никого не видит. На висках ее крупные  капли  пота.  Пот
заливает лоб и щеки.
     Святой Георгий верхом на белом коне  топчет  копытами  дракона.  Дракон
зеленого цвета. Все три головы дракона пронзил святой