е.
     - Очень  жаль!  Очень  жаль,  Дарие,  что  так  скверно  устроен   мир.
Когда-нибудь все переменится. Ты еще ребенок. Может, ты и доживешь!..
     Я вырываюсь и убегаю прочь.


     Вот я и кончил школу. Получил свидетельство.  И  положил  в  сундук  на
храпение. Закончил школу и мой приятель Туртурикэ. Мы оба  ответили  на  все
вопросы экзаменаторов. Наш учитель и другой, что приехал из  соседнего  села
принимать экзамен, похвалили нас. И преподнесли венки из цветов. Я  пошел  с
венком на речку, искупался. А венок бросил в воду - пусть плывет по  течению
до самого Дуная...
     Учитель  подарил  венок  и  смуглолицей  девочке  с  густыми   бровями,
Филофтейе. Сам возложил ей на голову. Косы ее, длинные и черные,  падали  на
спину, выбиваясь из-под убогой короны, сплетенной из полевых трав. Филофтейя
даже зарделась от радости. Учитель смотрел на нее. И глаза его были  влажные
от слез. Чтоб мы не заметили его волнения, он  вынул  из  кармана  платок  и
громко высморкался, потом вытер пот со лба и со щек. Вытер и глаза.
     - Ну, дети, сегодня мы  расстаемся.  Будьте  умными.  Не  забывайте  то
немногое, что узнали от меня.
     Мы ушли. И двери школы захлопнулись за нами.
     Мику Букур расхвастался:
     - Осенью поеду в город, в гимназию.
     - И я еду в город, в школу, - подхватил Митикэ Окы.
     Потом Митикэ подошел ко мне:
     - Поступай к нам в корчму работать. Стойку мыть, пол подметать. Или это
не по тебе? Заплата на заплате, а тоже важничает...
     Он ухмылялся. Метким ударом кулака я мог бы вышибить ему зубы  -  пусть
бы потом ползал, собирал.
     Но его выручил Йепуре Мэрин.
     - А ну его ко всем чертям, Дарие! Не стоит с этим бараном связываться.
     И я не стал.
     Это был жаркий летний день - день окончания школы...
     На полях уже созрела пшеница - чужая пшеница.
     Удостоился венка и Туртурикэ. Случилось так, что в тот  же  самый  день
умер его отец. И свой венок Туртурикэ положил в  гроб.  Вложил  покойнику  в
руки. Мать его осталась с семерыми детьми. И Туртурикэ вдруг оказался главой
семьи. Мать совсем слабая, больная. Ходит как потерянная.
     Туртурикэ не плакал. Пришел ко мне.
     - Дарие, пойдем ударим по тяте в колокол!..
     Мы поднялись на церковную колокольню и весь день звонили по  его  отцу.
Звонили и на другой  день  в  маленький  колокол  часовенки,  где  у  святых
выкололи глаза. Я видел лицо покойника, на нем застыло выражение суровости.
     - Чем заниматься думаешь, Туртурикэ?
     - Работу искать, матери помочь надо.
     - Как?
     - Там видно будет.
     Туртурикэ маленький, коренастенький. Квадратное лицо,  большие  руки  с
толстыми пальцами.
     - Обидно, Дарие, - говорит он, -  вот  мы  оба  хорошо  учились.  Много
читали - не только учебники, но и другие книги. И все  же  ни  ты,  ни  я  в
гимназию не попадем. Туда поступит только сын  корчмаря,  этот  болван,  что
еле-еле четыре класса одолел. А в семинарию только поповских  сынков  взяли.
Оба недоумки. Из бедных один твой брат Георге попал. Справедливо это?
     - Думаю, нет.
     - А сдаваться нам нельзя. Надо идти дальше, понимаешь?
     - Чтобы поступить в гимназию, нужны деньги. Деньги нужны, чтобы учиться
дальше...
     - Все равно отступаться нельзя. Деньги будем зарабатывать и копить. Ну,
давай-ка еще позвонарим по отцу. Очень трудную он прожил жизнь...
     Я хватаюсь за веревку - и пошел!.. Раскачиваюсь взад-вперед,  будто  на
качелях. Гудит колокол. Отдается эхом в окрестных холмах...  Тех  самых,  на
которых всю жизнь провел отец Туртурикэ, то поднимаясь в гору, то  спускаясь
в долину...
     И прежде бывало - умрет кто-нибудь,  особенно  из  нашей  родни,  зовут
меня: "Дарие, твой двоюродный брат помер, Ончикэ! - Или  тетушка  Кива,  или
дядя Пырван... - Приходи, отзвони в колокол!.."
     Церковь от нас близко, всего через три двора, и колокольня в двух шагах
от церковных ворот. Я взбирался на колокольню и дергал  за  веревки.  Мощным
басом ревел большой колокол. Все окрестные холмы отзывались на него мягким и
нежным гулом. У маленького колокола голосок звучал  тонко,  по-детски.  Бом!
Бом! Бим! Бим! По мертвым  надо  звонить  неторопливо.  Я  мысленно  сочинял
какую-нибудь печальную-печальную  песню.  И  пытался  передать  ее  голосами
колоколов. Для каждого усопшего я придумывал особый  перезвон.  По  старшему
брату отца, старому Алисандру Наста, колокол звучал у меня  тихо  и  кротко,
как сама речь покойного. И когда я звонил, я  словно  бы  видел,  как  Наста
восходит на небо в белом облачении,  по  белым  ступеням  облаков.  Кроткий,
спокойный, он подымался не  спеша,  будто  зная,  сколько  небесных  таможен
предстоит  пройти,  и  догадываясь,  что  путь,  на  который   он   вступил,
бесконечен. По Динуце я звонил в один маленький колокол  частым  перезвоном,
подражая ее быстрым шажкам, переливчатому смеху, вдруг переходившему в плач.
Умерла и Лавочница, моя тетка, что невзлюбила мою  мать  с  первых  дней  ее
появления в доме отца и старалась всеми средствами отравлять ей жизнь. Много
крови попортила она матери своей клеветой, злобой и ненавистью. Только перед
смертью с нею помирилась. Болела она давно.  Высохла  как  доска.  Сама  уже
смерть звала, но смерть все не шла. Диоайка - ворожея, ждавшая  ее  кончины,
чтобы обмыть покойницу и потом забрать ее юбки, - рассудила так:
     - Душа у тебя до тех пор с телом  не  расстанется,  пока  с  бабами  не
помиришься, на которых злобу держала. Долго тебе мучиться придется.
     Стояла зима. И бесконечно тянулись бессонные ночи умиравшей. А в той же
комнате, где она ждала смерти, тщетно пытались заснуть мой  двоюродный  брат
Василе с женой и детьми и дядя Войку.
     Созвала тетка соседок, с которыми враждовала, попросила у них прощения.
Скрепя сердце позвала в конце концов и маму. Мама пришла.
     - Прости меня, невестка...
     - Прощаю, что уж...
     Они подали друг другу руки.
     - Какие же мы глупые люди, - сказала мама, воротясь домой. -  Ссоримся,
злимся, портим себе и другим жизнь. А опомнимся - ан уже поздно.
     И опять не померла тетка. Тогда вспомнила про  меня.  Как  ругала,  как
гонялась за мной по улицам, а случалось, и прутом по спине огреет.
     - Позовите Дарие, прощенья попросить. Один он меня еще не простил.
     - Да он спит. Завтра утром позовем.
     - Сейчас позовите...
     Разбудили меня, одели, вошел я в дом дяди Войку;  дом  через  забор  от
нашего, а я в нем до той поры ни разу не был. Тетка Лавочница,  бледная  как
воск, с желтыми, потухшими глазами,  лежала,  укрытая  одеялом.  Дети  брата
Василе, уложенные на полу, томились от усталости. Под кроватью стоял вонючий
ночной горшок больной старухи.
     - Прости меня, Дарие, прости за то, что  ругала  тебя,  обижала  зазря,
оскорбляла, била порой. Прости, племянник...
     Я поцеловал ее руку. Тетка заплакала.
     Я уронил голову ей на грудь, услышал частые хрипы. Она  погладила  меня
по голове и по лицу своими холодными руками, от которых  уже  исходил  запах
тлена.
     К утру она затихла. Успокоилась навсегда.
     - Умерла твоя тетка, Дарие, поди, отзвони по ней в колокол.
     Дневной свет рассеял мое умиление и растроганность.  Я  звонил  резким,
быстрым, крикливо-отрывистым звоном - так ругалась тетка Лавочница,  стоя  у
забора и проклиная меня: "Чтоб отсохли у тебя ноги, Дарие, чтоб  света  тебе
белого не видеть!"
     Свет белый я вижу по-прежнему. Не померк. А вот  ноги!  Одну  и  впрямь
потерял, отсохла нога. Вот,  смотри!  Отмерла,  болтается,  как  тряпка,  от
самого колена... Бом! Бом! Бом! - откликаются  покрытые  пуховым  покрывалом
снегов окрестные холмы.
     Так бывало и прежде, и теперь, с тех пор  как  я  стал  калекой:  стоит
кому-нибудь в селе помереть, кличут одного меня, я  уже  с  улицы  от  ворот
слышу:
     - Эй, Дарие, ты дома?
     - Дома, - отвечаю.
     - У Белиту с хутора ребенок помер. Поди, отзвони в колокол!
     Вот и хорошо, что еще кто-то помер! Иду и звоню. Какие  теперь  у  меня
могут быть дела?.. А тут мне платят: круглую продырявленную монетку в десять
банов. Десять покойников - вот уже лея и пятьдесят банов. Мне ведь еще и  на
похоронах перепадает - белый платок и в уголке завязана  узелком  монетка  в
пять банов. Четыре платка,  если  их  скроить  да  сметать,  -  вот  тебе  и
кальсоны. В кальсонах удобно. Наденешь - и штаны уже  не  трут  кожу,  да  и
теплее.
     - Чего это нынче все меня одного кличут по их покойникам звонить?
     - Жалеют тебя. Пособить хотят, чтоб и ты, убогий,  мог  подработать.  В
поле на работу тебя ведь не наймешь.
     Такое объяснение услышал я от сестры Рицы.
     Над селом сгустились облака, и нет ветра, чтоб их разогнать.
     - Давай-ка, Дарие, еще раз ударим в колокол по моему отцу!
     Я бью в большой колокол, Туртурикэ звонит в маленький.
     Тучи над колокольней  рвутся  и  рассеиваются.  На  село  льется  ясный
солнечный свет.
     - Хорошо бы погода до завтра продержалась, - говорит Туртурикэ, -  отца
бы при солнце похоронить. Пусть на солнечный свет посмотрит... Потом  небось
вечно в темноте лежать...


     Вышла наконец замуж и моя двоюродная сестра  Дица  из  Секары.  Тетушка
Уцупэр передала, чтоб мы обязательно приехали на свадьбу.
     - Бери коня, Дарие, и поезжай в Секару. Скажи, чтоб не серчали.  Больно
много у нас несчастий, не сможем мы на свадьбу Дицы приехать.  Пожелай  всем
здоровья, а молодым - счастья.
     Отправляясь в путь, да еще за три села,  на  свадьбу  к  родственникам,
надо хотя бы одеться как все люди. А у нас дома теперь ни у кого  нет  целой
одежды. Мама стирает наши заплатанные рубахи. А мы ходим по дому голые. Если
теперь к нам заходит чужой человек, мама или  отец  разговаривают  с  ним  в
сенях. А мы запираемся в комнате. Прячемся за печку. Пошел  бы  со  мной  на
свадьбу мой брат Ион. Да выжал из него все соки Шоавэ, кулак, к которому мой
брат давно уже, в голодный год, нанялся в работники.  Ион  вытянулся.  Худой
стал - кожа да кости. Скулы на лице заострились. Вроде бы даже и шея  тоньше
стала. Кадык так и торчит.
     - Измучил меня Шоавэ, - рассказывает брат, забегая раз в две-три недели
навестить нас. - Чувствую, дольше не выдержать. Зарежу я его.
     - Припрячь нож, парень. Не горячись. Придет время, пригодится  не  одно
брюхо вспороть...
     Не прочь бы погулять на свадьбе сестры и Рица. Да не в чем.  Стоптались
опорки. О маме и говорить не приходится. Тем более об отце.
     - Скажи тетушке, пусть уж простит нас.
     Меня  укачивает  в  седле.  Спешить  некуда.  Плюх-плюх.   Плюх-плюх...
Неподкованные копыта мягко шлепают по  пыльной  земле.  Как-то  дед  Бурдуля
сказал мне:
     - Люди, сынок, жили в этих местах испокон веку.  Возьми  вот  пригоршню
земли. Это все прах тех, кто жил тут  в  давние  времена.  Люди  приходят  и
уходят. Только земля вечна, не ведает смерти...
     Мягко шлепают по земле копыта. Словно жалея ее. Плюх да плюх.  Плюх  да
плюх... А то и совсем остановится лошадь. Ущипнет  пучок  травы  с  обочины,
пожует.
     - Н-но-о!..
     Тетушку Уцупэр в девятьсот седьмом тоже держали на барже.  И  в  тюрьме
она сидела. И под судом побывала. Во время пыток ей из ягодиц мясо вырезали.
Все стерпела. До сих пор на теле знаки сохранились. И в памяти след остался.
Возила она Дицу к доктору, сшил доктор ее дочке губу. Теперь уже не  заячья.
Только маленький белый шрамчик остался.
     Замуж Дица выходит за парня из своего села, и теперь зять будет жить  в
их доме.
     - Хоть один мужик в доме будет, - объясняет мне тетка. - Не повезло мне
с сыновьями. Душа болит, как о Пантилие подумаю...
     - Ой, мама, хоть ты бы не вспоминала, - просит ее Дица.
     - Как  же  не  вспоминать-то?  Забудешься  иногда.  А  пройдет  немного
времени, и опять вспоминается...
     - Тетушка Уцупэр, отец просил передать, что наши не смогут приехать  на
свадьбу...
     - Я так и думала. Столько на вас несчастий свалилось. А с тобой-то что?
С лица постарел. Словно уже и не маленький...
     - Охромел он, мама. Я видела, как он с коня слезал и к дому шел.
     Я показываю ногу. Тетушка долго ощупывает ее.
     - Тут никакое лечение не  поможет,  -  заключает  она.  -  Трудно  тебе
придется. Нужно какому ни то ремеслу выучиться.
     - Выучусь, тетушка.
     На обратном пути я завернул к Кырломану навестить  бабку.  Мой  дедушка
уже покоится в могиле. Лежат на окне оставшиеся после него часословы.  Никто
уже не листает их. Дядя Думитраке так и не сподобился выучиться грамоте.
     Я ввожу коня во двор. Бабка стоит на пороге, опираясь на  свой  гладкий
посох. Держится прямо, на ней синий платок, белоснежная накрахмаленная кофта
и цветастый передник, на ногах домашние туфли.
     - А ну, выведи свою клячу со двора! - кричит она. -  Нечего  мне  траву
портить.
     Я собираюсь привязать лошадь к забору с улицы.
     - Не смей к забору привязывать! - снова кричит бабка. - Сломаешь забор,
отец небось чинить не придет. Отведи на луг и привяжи к акации.
     Я веду Буланого подальше на луг и привязываю к  акации.  Бабкин  сад  -
врата рая. Яблони сгибаются под тяжестью созревших плодов. Поспели и  сливы.
Ветки ломятся от их обилия. Широкий, полноводный ручей журчит прямо  посреди
двора...
     - Ну что, убогий, за яблоками явился?..  Яблочек  поесть  захотелось!..
Залез на свою клячу и думает - а не съездить ли мне к бабке брюхо  набить!..
Так вот нет же!.. Не удастся тебе набить брюхо!.. Даже отведать не дам.  Так
и передай своему отцу - пусть сам яблони сажает...
     - Ладно, бабушка, так и передам...


     Тропинка к станции идет вдоль обширных виноградников колченогого барина
из Бэнясы. Забор вокруг высокий. Через забор разве что  птица  перелетит.  А
под ним лишь  букашке  проползти  впору.  И  все-таки  виноградник  неусыпно
сторожит албанец с двустволкой, всегда заряженной на  волка.  Зовут  албанца
Исмаил Медин. На нем красная феска с кисточкой, спадающей  на  ухо.  В  селе
Медина называют просто турком. Он приятель отца. Повстречавшись,  они,  коли
выдастся свободная минута, усаживаются  поболтать.  Турок  стережет  барский
виноградник. Раз в два года он отправляется за  Дунай.  Добирается  до  гор,
навещает жену и детей - четырех дочерей в шароварах, - проводит там  зиму  и
весной возвращается назад. Заработанные деньги оставляет семье на жизнь.
     - Добрый день, Исмаил.
     - Добрый день... Э, да вы есть сын Тудор, кхе...
     - Да, сын Тудора.
     - Тот маленький, который больной...
     - Да.
     - Подождать, кхе, я вам что-то дашь...
     Он шмыгает в виноградник через одному ему известную калитку. Его  долго
нет. Наконец возвращается, сжимая в руках целую груду виноградных гроздьев.
     - Этот зрелый раньше время. Сладкий ягода. Бери же.  Кушай.  У  Исмаила
есть дети - четыре девочка. Девочка Исмаил не кушай виноград.  У  нас  много
бедность, голый камень, кхе...
     - Спасибо, Исмаил.
     - Вы был больной, кхе... Скажи ваш отец привет. Приходи еще к Исмаил...
     Он долго стоит у края тропинки, глядя мне вслед. Феска у  него  съехала
на затылок...


     Туртурикэ определился в работники к попу Бульбуку.  Ездит  мимо  нашего
дома верхом на поповской лошади,  гоня  перед  собой  хворостиной  поповских
волов, поповских коров. Вот какое занятие нашлось для Туртурикэ.
     Поп дает ему за работу еду и три пола в  год.  Деньги  эти  мать  взяла
вперед - купить детям кукурузной муки.
     - А ты куда думаешь наняться, Дарие?
     - Не знаю еще.
     Я написал письмо  старшему  брату.  Он  назначен  священником  в  одном
прикарпатском селе. Ответ не заставил себя долго ждать:
     "Вот уже двоих детей родила мне жена, дорогой братишка. Скоро  появится
и третий. Жизнь тяжела до крайности. Помочь тебе ничем не смогу. Помоги себе
сам. Советую поступить к сапожнику или к скорняку учеником. Обучись ремеслу.
В наше время с образованием ничего не добьешься. Я столько лет учился - и то
еле свожу концы с концами. Жители в моем приходе беднее церковных крыс".
     Я прочел его письмо. Запомнил. И говорю отцу:
     - Что со мной делать будете? Устроили бы куда-нибудь на работу.
     Отец пошел со мной к Ницу, механику. Попросил взять учеником,  чтобы  я
научился владеть молотом и мог заработать себе на хлеб.
     - Бегать ему не придется, - объяснял отец. - А так он парень  здоровый.
Толк из него выйдет, господин Ницу...
     От механика несло ракией. Он был не в духе.
     - Ну подумай сам, человече, можно  ли  из  калеки  кузнеца  сделать?  В
кузнице люди здоровые нужны, это тебе не шутка... Стал бы кто  из  собачьего
хвоста решето делать, а?..
     Рядом со своим отцом - Орзу Маргарет, нарядная, в туфельках, с  лентами
в косицах. А я хорош - оборванный, босой, бледный, под нестрижеными  ногтями
на руках и ногах грязь, пальцы на больной ноге в запекшейся крови.
     Заходили мы и к сапожнику, человек  он  грамотный,  газеты  выписывает.
Дома у него и книги водятся. Жандарм Никулае Мьелушел  не  спускает  с  него
глаз. То и дело вызывает в участок и орет:
     - Не вздумай людей  против  власти  подстрекать,  колодник,  в  порошок
сотру!
     А ежели к тому же выпивши, то и плетью по лицу хлестнет.
     Сапожник приехал из города. Прижился в  селе  среди  мужиков  и  честно
чинил им сапоги, когда было что чинить.
     - Я бы взял твоего сына, - отвечает отцу сапожник, - и обучил сапожному
ремеслу, да совесть не велит. Я ведь мастер неважный. Раньше - другое  дело.
А теперь почти все позабыл. Только мелкой починкой занимаюсь.  Ну,  обучится
парень каблуки прибивать. Разве  это  ремесло?  Свези  его  лучше  в  город,
Тудор...


     Отец повез меня в город. На телеге. Дорога известная. Сколько раз мы по
ней колесили!.. Сначала мимо кургана, потом  через  лес  в  низине;  теперь,
когда лес свели, на его месте поднялась молодая роща. Потом дорога шла возле
старой крепости. Крепостные валы поднимались на восточной окраине  Руши.  Мы
спускались  в  ров,  оттуда  поднимались  на  холмы,  где  когда-то   стояли
крепостные стены, въезжали во двор крепости. А  во  дворе,  стоит  ткнуть  в
землю палкой, непременно выковырнешь либо наконечник копья,  либо  старинный
кинжал, пуговицу или еще что-нибудь. Когда-то тут  происходили  сражения,  и
плуги рушанцев то и дело выворачивают из земли полуистлевшие кости павших.
     Всю эту ночь родители мои, сидя  в  телеге  на  ящике,  клевали  носом.
Лошади плелись шагом. Я, скорчившись и завернувшись  в  одеяло,  зарылся  по
пояс в солому. Впереди и позади нас тянулись в  город,  на  ярмарку,  другие
телеги.  Было  слышно,  как  там  кричали,  разговаривали,  свистели.  Ночью
разговоры кажутся громче и отчетливее. Должно быть, воздух по ночам  чище  и
прозрачней. Полная луна поднималась все выше по небу, а  звезды  становились
все бледнее. Ни облачка на небе. И вдруг край  луны  начал  темнеть.  Темное
пятно быстро увеличивалось, густела мгла.
     - Тятя, кто это луну грызет?
     Отец оборачивается, останавливает коней.
     - Черт возьми! Упырь луну жрет!
     Мама тоже оборачивается, и я вижу, что  они  оба  крестятся.  Крестятся
испуганно и торопливо.
     На поля опустилась глубокая тишина. Только что был слышен в ночи грохот
телег и повозок. А теперь ни звука. Воздух вдруг окаменел. Окаменел  в  один
миг.
     Отец слезает с телеги и отводит лошадей на обочину.
     - Иди сюда, Дарие...
     Я спускаюсь следом. Отец берет охапку соломы и сминает ее в комок. Бьет
кресалом - трут загорается. Высокое пламя взмывает в воздух - это на обочине
дороги вспыхивает солома. И тотчас впереди и позади нас загорается множество
костров. У наших лошадей нет на шее колокольцев. Это плохо. И  все-таки  все
обошлось: колокольчики есть у соседских.
     Мы слышим, как звенят колокольцы, такие же, какие привязывают  коровам.
Люди распрягли волов, сняли с лошадей  хомуты,  разожгли  костры  и