лне приличной одежде  сразу  можно
было признать горожан. Они еле передвигали ноги, таща в руках кто  сундучок,
кто узел. Один, несмотря на свое бедственное положение, взглянул на  меня  и
шутливо крикнул:
     - Что, парень, к туркам в рабство попал?
     - Нет, папаша. По дороге встретил, вот они и согласились подвезти  меня
в своей арбе до ближайшего села. А с вами-то что?
     - Да  так...  Не   хотели   молчать,   о   немцах   плохо   отзывались.
Высказывались - дескать, войну они  проиграют.  Шпионы  на  нас  и  донесли.
Бухарест кишмя кишит шпионами! Нас арестовали, взяли заложниками...
     - И куда ведут?
     - В лагерь, в Болгарию... И других туда же отправляли. Да нам на  смену
придут новые люди... Все не погибнем. А немцы все равно проиграют...
     - Эй, румын, придержи язык!
     - Ладно уж...
     Конвой,  направляющийся  к  Дунаю,  замыкают  четверо   немцев,   важно
восседающие на конях. Недоумевая, я долго смотрю вслед уходящим, пока конвой
не скрылся в багровых  лучах  заката.  Смотрели  и  турки.  Когда  процессия
скрылась из виду, я услышал, как они вздохнули:
     - Тю! Маскара!
     Но все еще смотрели, молча качая головами.  Потом  упали  на  колени  в
траву, лицом на юг, где  далеко-далеко,  за  морями  воды  и  морями  желтых
песков, лежит Мекка, святой город пророка Магомета, и черный  камень  Кааба,
упавший средь бела дня с ясного неба.
     Долго турки  били  поклоны,  касаясь  высокими  своими  лбами  заросшей
бурьяном земли и бормоча молитвы.
     Я надеялся услышать колокольный звон из какого-нибудь  незримого  села.
Но не услышал. И подивился. Даже лошади в этот вечерний час стояли,  опустив
морды в землю.
     Но потом я вспомнил, что в сельских церквах на колокольнях  нет  теперь
колоколов, потому что немцы сняли их и отправили на переплавку, чтобы отлить
из них пушки, винтовки, снаряды и пули.
     - Все равно немцы проиграют...
     Наконец мы подъехали к  долгожданному  селу,  я  спрыгнул  с  телеги  и
распрощался с турками, сказав:
     - Салам алейкум.
     Над  бесконечной  мглой,  окутавшей  землю,  красновато-синим   блеском
сверкала вечерняя звезда.
     Только на третий день после того, как я  расстался  с  Ницэ  Олинтом  и
сухопарой Иванкой, что проводила меня и показала, как выбраться из  Джурджу,
и на шестой, если считать с того момента, когда я  ступил  в  лодку  дядюшки
Лайоша Опришора, я достиг наконец Бухареста.
     Барин Аризан приказал мне через три дня быть уже обратно. Но  рассчитал
он плохо. Никому нет дела до точного расчета,  когда  не  терпится  поскорей
достичь намеченной цели. Я не знал, чего хотел достичь барин, да, по  правде
говоря, и не очень стремился узнать. Если мне и хотелось бы узнать, довольно
было бы достать из-за пазухи письмо, распечатать и прочитать. Но об этом я и
не помышлял. Пропади он пропадом со всеми своими  секретами  вместе!  Письмо
надо было доставить по адресу. А уж там... Там будет видно, что мне  делать,
и я это сделаю. Пока же я был доволен, что благодаря господским печалям  мне
выпал случай совершить путешествие, из которого, как я знал, не нужно  будет
возвращаться домой. Однако радость моя была несколько омрачена.
     Я добрался до Бухареста пешком, покрытый потом и грязью, и вошел  через
городское предместье со  стороны  Дуная,  по  дороге  османов,  столько  раз
являвшихся завоевать город с помощью сабель, а потом поджечь его и покинуть,
страшась, как бы с гор и холмов не нагрянули иные сабли, жаждавшие османской
крови.
     Огорчало меня и то обстоятельство, что я вступил в  окрестности  города
на закате дня, когда вот-вот должна была пасть темнота.
     Бухарест, как  я  вскоре  узнал,  расположен  посреди  обширных  полей,
некогда покрытых древним валашским лесом, на дне своеобразной чаши. С  какой
стороны ни подходить к Бухаресту, он открывается тебе лишь тогда,  когда  ты
уже достиг его окраин, да и то не весь.
     Итак, я остановился на той его окраине, где кончается путь от Дуная,  и
смотрел на открывшуюся предо мною картину. Та  часть  города,  которая  была
видна - а я знал, что передо мной не весь город, - показалась мне бесконечно
огромной. Но что это за город? Скорее обширный  сад,  где  рассеяны  дома  с
серыми крышами и белыми стенами вдоль длинных шоссе, по большей части  узких
и извилистых. Над городом, среди  белых  домов  и  зелени  старых  деревьев,
высились маковки церквей. Еще и церквей здесь не  хватало!  Какие  же  толпы
попов бродят тут по улицам! В Омиде было  всего  две  церкви:  одна  посреди
села, где шли службы, а другая, маленькая, деревянная, - возле  кладбища.  И
только один поп - длинноволосый, в рясе и подряснике - отец Томицэ  Бульбук.
Нам и его одного хватало с избытком!
     Я радовался и  восхищался  городом-цитаделью,  который  мне  предстояло
увидеть и исходить вдоль и поперек, познать до самых глубин, в его недрах  я
принял решение найти собственное место в жизни, даже если придется трудиться
не разгибая спины и бороться, сжав зубы. Здесь я должен  был  испытать  свои
силы - хотя в тот момент, когда я оказался у его ворот, силы оставили меня.
     Заходящее солнце заливало своим холодным багрянцем дома, башни  церквей
и деревья, заполонившие город. На окраинах  фабричные  трубы  дырявили  небо
тонкими струйками белесых дымков. Откуда-то слышался отдаленный гул - словно
в улье гудели пчелы.
     Сердце мое сжалось не то от страха, не то от  радостного  предчувствия,
что я так близок к достижению своей цели.
     Опустившись на верстовой камень, я глядел на город,  пока  над  ним  не
зажглись звезды и на улицах и дворах не замерцали крошечные огоньки.
     Решил переночевать в предместье и войти в Бухарест  вместе  с  победным
сияньем  восходящего  солнца.  Сказано  -  сделано.  Постучался   в   первый
попавшийся дом и попросился на ночлег.
     - Откуда идешь?
     - Из Джурджу.
     Старик, вышедший к воротам, окинул меня подозрительным  взглядом  -  не
бродяга, не злоумышленник ли перед ним. Помедлив, впустил.
     - Входи.
     - Спасибо.
     - Издалека будешь?
     - С верховьев Дуная.
     - Устал небось?
     - Немножко.
     - Ладно, старуха приготовит тебе постель во дворе.
     - Я могу вам заплатить за ночлег.
     - Денег, милок, не берем, у нас не постоялый  двор.  А  коли  при  себе
деньги есть, попридержи. Завтра пригодятся.
     Кусок хлеба, который старик мне предложил  -  черного  и  твердого  как
камень, с отрубями и соломой пополам, - показался мне слаще меда.
     - Такой вот хлеб и едим, милок, да  и  его  не  всегда  достанешь.  Что
делать - война...
     - А что, хороший хлеб.
     - Хороший! Врагу бы им подавиться! Сильно же ты, однако,  проголодался,
ежели такой хлеб хвалишь.
     - Это верно. Аж живот подвело...
     - Бери еще ломоть. Мы его, прежде чем глотать,  долго  жуем,  чтоб  всю
сладость и горечь почувствовать. Военного времени хлеб, ничего не скажешь...
     По шоссе двигались пепельно-серые тени.
     - Немецкий патруль.
     - И часто они ходят?
     - День и ночь ходят, милок. Народ тут смирный. Притаился народ.  А  они
все равно боятся. Правда, в центре время от времени случаются стычки,  порой
мятежи. А в предместье все тихо. Ничего не скажешь.  Но  немцы  боятся.  Все
равно им придется уйти.
     - Когда же?
     - Когда войну проиграют. Не могут они не проиграть. Несправедливо  было
бы.
     - Войну выигрывает кто сильнее.
     - Сначала была у немцев сила. А теперь нет. Гибнут на  фронтах.  Вон  у
них сколько фронтов... Гибнут, милок, и слабнут...
     В свое время, задолго до  того,  как  наняться  работником  к  помещику
Аризану, барину со стеклянным глазом, я прочел несколько книг про  Бухарест,
где рассказывалось, какую жизнь ведут люди в этом городе. Если бы я  поверил
всему, что там говорилось, мне давно уже надо было бы  бросить  свою  затею.
Потому что во всех этих книгах твердили одно и то же: большой  город  быстро
убивает всякого, кто приходит из деревни в надежде  найти  здесь  прибежище.
Большой город,  как  гигантский  дракон,  разрывает  в  клочья  несчастного,
попавшего ему в пасть... Коли уж ты родился в деревне, там и живи  до  конца
дней: город для горожан, таким и должен остаться. А  ты,  деревенщина,  если
захочешь попытать удачи в городе, сгниешь,  не  сумев  приспособиться,  а  в
лучшем случае - пополнишь ряды неудачников, устроишься кое-как и  будешь  до
конца дней влачить жалкое существование.
     А потом - неужели ты бросишь зеленые травы полей? Забудешь  про  шелест
рощ? Чтоб запереть себя среди кирпичных или каменных стен и никогда  уже  не
ощутить на лице ласкового дуновения ветерка?
     В городе дождь  похож  на  плач,  а  в  деревне,  когда  струйки  дождя
распущенной косой оглаживают нивы или пашни, они поют страстную песнь жизни.
     Неужели ты оставишь деревню, чтобы никогда не любоваться ни  с  чем  не
сравнимой красотой белой метели, проносящейся по полям и бескрайним  снежным
просторам? Как можно уйти оттуда, где так  много  солнца,  воды  и  воздуха,
чтобы похоронить себя среди мрачных стен? Да можно ли отринуть все это?
     Ох, литература... литература...
     - Бывают книги, говорящие правду, и книги, которые ее  скрывают.  Помни
об этом, Дарие...
     - Помню... Я ведь и сам изведал  красоту  полей  и  лесов.  Великолепие
голубых озер и небес. Знаю, как поет дождь и свищет белая вьюга, знакома мне
и бескрайность степи, скрытой серебристым одеялом снегов...
     Если бы я был жеребцом или теленком, козленком или  воробышком,  тогда,
наверное, мне больше нечего было бы и желать.
     Но я человек.
     А в человеке возгорается искра.
     Кто ее зажигает?
     Зачем?
     Скажи, ты можешь довольствоваться травой?
     Можно бегать по ней босыми ногами.
     И ноги становятся мокрыми от росы.
     Пока ты ребенок, тебя радует это.
     Но разве можно питаться только травой?
     Ведь даже трава не принадлежит тебе.
     А какое чудо - лес! Кому это  знать  лучше  меня?  Мне  знакомы  там  и
деревья, и птицы.
     Ты думаешь, деревья похожи одно на другое?
     И ветви?
     И все листья одинаковы?
     Ошибаешься.
     Даже люди между собой сходны больше, чем деревья, ветви и листья.
     Ты небось думаешь, что все птицы или букашки в лесу одинаковы?
     Сходи и посмотри...
     Очарование леса не сравнимо ни с чем.
     Я знал все его тропки и чащи.
     Знал, любил и понимал все его голоса.
     Голоса птиц и деревьев.
     Голоса трав и полян, писки его зверюшек.
     Послушайте сказку, которая и не сказка вовсе.
     - Сбегай, Дарие, в лес, набери в шапку грибов, нечего в котел бросить.
     - Бегу, мама.
     - И хворосту охапку прихвати.
     - Ладно, мама.
     Я подымаюсь на холм, пересекаю поле, добираюсь до леса и вхожу под  его
сырую  прохладную  сень.  Ищу  грибы.  Недавно  прошел   дождь,   и   грибов
полным-полно.  Я  кладу  их  в  подол  рубахи.  Подбираю  в  траве   тонкие,
полусгнившие ветки. Свищут дрозды. Выкрикивает свое  имя  кукушка.  Набегает
ветер, и в лесу  подымается  гул.  Хотел  бы  я  встретить  фею  лесов.  Или
бородатого гнома. В сказках маленьким детям, заблудившимся  в  темном  лесу,
всегда встречаются феи или  крошечные  бородатые  человечки,  а  непослушные
малыши попадают к злой колдунье, бабе-яге, у которой нос крючком  на  кривой
рот спускается, а вместо пальцев когти торчат.
     Я, наверно, послушный.
     Мне баба-яга не встретится...
     - Эй, ты, чего в лесу ищешь?
     - Мама послала грибов насбирать, дядюшка Оарцэ.
     - А сучья эти зачем?
     - Огонь развести, грибы в котле варить поставим.
     - Положи грибы. Вот так. И сучья тоже...
     Оарцэ Гац, помещичий лесник, наступает  на  грибы  ногами.  Топчет  их.
Смешивает с землей. Разбрасывает сучья, которые я  с  таким  трудом  собрал,
ползая на коленях, сучок за сучком...
     - Ах ты, разбойник, в бога мать! Я те покажу! Вот тебе грибы! Вот  тебе
сучья! Я те поворую!..
     Бежать было поздно.  Я  вернулся  домой  уже  к  вечеру,  качаясь,  как
пьяный...
     Две недели подряд харкал кровью.
     Остается положить в горшок щеглиный свист.
     А когда вода в горшке закипит, бросить туда шелест листвы.
     Если жидковато, добавь лесного гула...
     И ешь!
     Не наелся?
     Странно...
     А как прозрачны синие воды реки! Прозрачные,  как  синева  небес...  Те
воды, где нас нет...
     Возле Омиды протекает грязная темно-синяя речка. Я купался в ней вместе
со свиньями и волами, от которых заразился чесоткой. И  все  же  в  Кэлмэцуе
водится рыба: мелкие черноватые карпы, от которых воняет навозом и гнилью, и
синеватые вьюны толщиной с палец, окунишки с круглой  и  пучеглазой,  как  у
лягушек, головой, ерши с шершавой чешуей и крепкими колкими плавниками.
     - Завтра благовещенье...
     - Айда наловим немного рыбы!
     Идем. Кто с корзинкой, кто с сетью.  Лезем  в  воду  всей  оравой:  мы,
ребятишки, голышом, кто постарше - в исподнем. Резвимся. Радуемся. Вода  еще
холодная. Только-только наступила весна. Солнце греет лишь в полсилы.
     - Эй, чего вы там по воде шарите?
     - Рыбу ловим, господин Мьелушел. Завтра ведь благовещенье. Надо и  нам,
по обычаю, рыбки с мамалыгой поесть...
     - А разве рыба ваша?
     - Нет, не наша, ничья...
     - А ну вон из реки, а то как тресну прикладом!..
     Делать нечего, приходится вылезать...
     Зато ветер!
     Что за чудо - ветер!
     Он ласкает тебе щеки! Подчас чуть ли не целует...
     А в другой раз набрасывается на  тебя,  как  злейший  враг:  хлещет  по
щекам.
     А если плохо держишься на ногах, то и на землю повалит.
     Как нежны и сладостны дуновенья весеннего ветра!
     Да, необычайно нежны!
     И мне знакома их нежность.
     Но поверь: когда приходится бывать на ветру поздней осенью или зимой, а
на тебе ветхая рубаха и  наброшенная  поверх  нее  древняя  сермяга,  вся  в
заплатах  и  дырах,  -  уверяю  тебя,  в  такие  мгновенья  ты  не   станешь
наслаждаться ветром, не оценишь его чар.
     Он набрасывается на тебя, как грозный враг, вонзаясь  в  тело  тысячами
игл и ножей.
     Смогли бы вы разъяснить мне в этакую пору, в чем очарование ветра?
     А дождь?!
     Мне знакомы весенние дожди,  приносящие  влагу  земле,  чтобы  та  дала
урожай.
     Мне знакомы и быстротечные теплые дожди лета, и затяжные осенние дожди,
когда небо заволокло моросящей мглой...
     Когда ты мокнешь под осенним дождем,
     и ноги твои босы,
     и тело ослабло от голода,
     а дождь все льет и льет,
     и, куда ни глянь, протянулось бескрайнее поле,
     и нет ни лачуги, где можно укрыться,
     и нет сухого клочка, где можно прилечь,
     и ты знаешь, что до дома идти да идти под дождем, что нещадно  хлобыщет
по телу,
     а особенно если струи его обжигают, как лед,
     и лохмотья застывают, как воск, а ноги в порезах и промерзли  до  самых
костей, как, впрочем, и все тело...
     ответь мне -
     если можешь ответить, -
     что чудесного в этом дожде?
     И чары солнца,
     и чары света,
     все это мне так хорошо знакомо!
     Так хорошо!
     Но вот что я скажу вам,
     хоть это и неприятно.
     Когда солнце в зените
     и воздух - как расплавленный свинец,
     когда земля раскалена,
     а поблизости вовсе нет тени,
     и у тебя разламывается спина,
     и ты наг, бос и голоден,
     а вокруг пышные высокие хлеба, которые ты посеял не для себя  и  теперь
жнешь тоже для другого,
     и сегодня,
     и завтра,
     и послезавтра,
     и всю эту неделю,
     и следующую,
     под этим синим небом,
     под палящими лучами адского солнца,
     глотая этот расплавленный свинец
     и ползая по земле, раскаленной, как угли,
     и когда чувствуешь, как приходит конец,
     хочется вытянуться,
     чтоб испустить дух,
     когда кажется, что с каждой каплей пота тебя оставляет жизнь,
     и все тело твое - лишь вода,
     соленая вода, источаемая изо всех пор,
     и пересохло во рту,
     и потрескались губы,
     и кровь, сколько ее осталось,
     приливает к глазам,
     и солнце обжигает так, словно тебя бросили в котел с кипящей смолой,
     и нещадно зудит кожа,
     и ты чувствуешь, как горят ладони,
     и распух язык,
     и небо растрескалось на тысячи и тысячи кусков,
     и каждая трещинка болит от зуда так, что хочется взвыть...
     И если ни на миг нельзя прилечь отдохнуть,
     и нужно все время ползать по стерне кровоточащими ногами,
     когда саднит, вся в царапинах, кожа,
     и пухнет язык,
     и сердце колотится так, что вот-вот не выдержат ребра,
     и все это ради того, чтоб закончить одну делянку,
     а потом начать вторую и третью,
     и так допоздна,
     пока солнце не сжалится и не умерит свой пыл,
     и не сгинет к чертям
     где-то там, за краем земли...
     Пусть ответят мне те, кто воспел красоту и сияние солнца,
     если жизнь так мрачна,
     так тяжел изнурительный труд,
     у кого станет сил наслаждаться сиянием солнца?
     И придет ли на ум воспевать его красоту?
     Если бы сознание мое беспробудно  спало,  как  у  жеребенка  или  осла,
которые могут отгонять мух ушами, или у червя,  которого,  втыкая  лопату  в
сухую землю, ты разрезаешь надвое и губишь, - ого! - тогда  все  эти  книги,
толковавшие о красоте деревенской жизни и омерзительном  безобразии  города,
который ловит тебя в свои сети, как паук муху, чтобы затем убить, убедили бы
меня остаться на земле Омиды и остудили бы во мне высокое стремление увидеть
новые места и новых людей, и особенно -  этот  огромный  город,  на  окраине
которого, лежа на завалинке, как в деревне, я жду новую зарю!
     Однако сознание мое пробудилось. Давно уже зажегся  во  мне  огонек,  и
пламя его росло, разгоралось и обжигало мне душу... И я отправился  в  путь.
Пошел помериться силами с городом-драконом. Может, удастся вскочить  ему  на
спину и набросить узду. Или же, оказавшись в его глотке, всадить ему в  язык
мой грошовый ножик. Или вонзить в небо заостренный кол. Быть может,  удастся
его  усмирить.  Но  в  любом  случае   я   решился   помериться   силами   с
городом-драконом. Решился...
     Уже чуть ли не в тот момент, как покинуть усадьбу на  Дунае,  я  принял
решение не возвращаться к барину со стеклянным глазом. Я должен был  отнести
по адресу его письмо, чтобы не чувствовать себя обманщиком, ведь и пять  лей
на дорогу взял, и целых три дня  плыл  в  лодке  дядюшки  Опришора.  А  там,
передав письмо, посмотрим, что дальше.
     Я уже не в первый раз оказывался возле самого Бухареста.
     Три года назад проездом я был на противоположной окраине  Бухареста,  а
именно вблизи Северного вокзала.
     Это случилось в конце января девятьсот четырнадцатого года. На  востоке
и на западе уже шла битва народов, из уст в уста передавались вести с разных
концов света, и я, как все взрослые и дети, тоже знал, что миллионы солдат в
разных мундирах засели в траншеи и стреляют друг в друга. Так же как  все  -
от мала до велика, - я знал, что земля, впитывая пролившийся на  нее  дождь,
точно так же впитывает и  кровь  павших,  забирает  себе  тела  мертвецов  и
растворяет их в своих объятиях, укрывая жирной зеленой травой.
     Однако пушки гремели очень глухо, и до нас не доносился их гул.
     Мы все еще надеялись, что битва далеко и скоро  умолкнет,  и  тогда  на
всей земле воцарится мирная тишина.
     Я учился еще в четвертом классе начальной школы. И  большую  часть  дня
мне приходилось проводить со старшим сыном корчмаря Букура, что держал лавку
возле станции. Я был при нем чем-то вроде репетитора,  хотя  мой  подопечный
был одних со мной лет. Раз по десять я почти наизусть рассказывал ему  уроки
по истории, или по естествознанию, или по закону божьему,  записывал  ему  в
тетрадь и до боли в голове объяснял арифметические действия, пытался научить
его песенке: