мает над собой. И, подняв, как сноп, швыряет в  повозку.  Авендря
подхватывает ее на руки. Сестра вскрикивает. И умолкает:  Авендря  зажал  ей
рот ладонью.
     - Черт возьми! Зачем так орать?..
     Альвицэ вскакивает на подножку. Верде хлещет кнутом  лошадей.  Мелькают
копыта. Повозка, скользя по хрустящему  снегу,  взлетает  на  холм.  Альвицэ
выхватывает из кармана пистолет и стреляет в  воздух.  Повозка  исчезает  за
холмом.
     - Украли! - слышу я вокруг. - Украли! Айда к Альвицэ! То-то там сегодня
шабаш будет!..
     Я мчусь домой.
     - Мама, сестру украли...
     - Кто украл-то?
     - Альвицэ украл...
     Мать натягивает постолы, набрасывает на плечи шаль.
     - Бежим за отцом, Дарие.
     Отец сидит в корчме Томы Окы.
     Лицо у него красное. Стоит ему выпить стопку  цуйки  или  стакан  вина,
лицо и уши у него краснеют...
     Мать незаметно подзывает его, отец выходит, слегка обеспокоенный.  Мама
никогда не заходила за ним в корчму.
     - Что случилось?
     - Евангелину с вечеринки украли.
     - Кто?
     - Альвицэ...
     Отец прикусывает кончик уса.
     Сестра Евангелина и брат  Ион  -  мамины  дети.  На  холме,  что  между
Стэникуцем  и  Большим  оврагом,  у  мамы  есть  собственный  клочок  земли,
наследство от первого мужа. Земля там бедная, родит плохо. И  все  же  земля
есть земля. Она может давать и больше, коли есть плуг и  добрые  волы,  чтоб
плуг тянуть. А на самом деле земля эта вовсе  не  мамина  собственность.  Ее
придется делить: одна половина отойдет  Евангелине,  другая  -  брату  Иону,
когда они подрастут.
     Сестра Евангелина  совсем  девчонка  еще,  могла  бы  не  торопиться  с
замужеством. Но Альвицэ торопился. Вот и  украл.  Такое  в  селах  случалось
нередко. Так повелось исстари.
     Родители сходятся на совет, досада понемногу тает.
     Ион Сучу - его в селе прозвали Альвицэ - парень видный и ловкий.  Живет
с матерью на другом конце села, через дорогу от попа Бульбука. Если приданое
сестры сложить с тем, что есть у Альвицэ,  то  можно  еще  сводить  концы  с
концами.
     Склонить отца оказалось труднее, чем  мать.  Не  то  ему  досадно,  что
Евангелину украли. Его огорчает другое - что не знал об этом  заранее,  даже
не подозревал. Мама утешает его:
     - Теперь с нас взятки гладки. Жених приданого не потребует.
     - Как это так? Ты хочешь, чтоб я дочь нагишом отпустил?!  Нет,  справим
ей все, как полагается...
     Прикидывают. Ситцу на платье купят в долг у Щербу, свечного  заводчика.
Младшие сестры сошьют свадебные рубахи для  жениха,  посаженых  и  дружек...
Придется занять деньжат у окрестных богатеев, у тех, на  кого  мы  работаем.
Скосим им летом на две-три полосы пшеницы больше, в счет долга... За  обувью
надо съездить в город... Трудненько будет летом раздавать долги, да уж  коли
нужно, так нужно...
     С другого конца  села  доносятся  выстрелы  из  ружей,  из  пистолетов.
Слышится музыка. Я лечу туда.
     На дворе у Альвицэ народу полным-полно. Из-за забора, что через дорогу,
выглядывает поп Бульбук со своей попадьей. Поп ухмыляется в бороду.  Смеется
над тятиным несчастьем. Не знает, что отец уже утешился.
     Я пробираюсь меж ногами взрослых, захожу в сени и спрашиваю  у  женщин,
которые ощипывают кур:
     - А где моя сестра?
     Мне отвечает Флоаря, жена Тицэ Уйе:
     - В комнате она. С Альвицэ...
     Из  комнаты  слышен  звонкий  смех.  Значит,  все  хорошо,  раз  сестра
смеется... Но я все равно сердит на  Альвицэ  -  ведь  теперь  мне  придется
называть его дядей. Дядя Ион... Я сердит на дядю Иона - не мог уж  вместе  с
сестрой взять в повозку и меня. Вот бы я прокатился...
     Ах, как это здорово - мчаться в повозке, которую несут  лихие  кони,  а
парни стреляют из пистолетов. Здорово...
     Свадьбу Евангелины ждали недолго - всего три недели. Иначе ее  пришлось
бы справлять как раз после пасхи. А тогда крестьянам не до свадеб.
     Сразу за околицей начинаются поля,  которые  тянутся  далеко-далеко,  и
поля эти ждут рабочих рук.
     В селе свадьбы справляют между рождеством  и  днем  святого  Тоадера  -
первым днем сырной недели перед весенним постом. День сырного  святого,  ох,
какой это день!.. А особенно вечер!
     В этот вечер люди собираются вокруг стола и угощаются. Брынзой. А  если
брынзы нет, сойдет все,  что  найдется  в  доме:  лук-порей,  лук  репчатый,
капуста... Лишь бы набить пузо. И пьют цуйку - допьяна.
     Упаси тебя бог оставить дома девушку, если ей уже пора замуж.  Ведь  до
следующей зимы уже никто не женится: подходит время работ, людям не до того.
И если ты не выдал дочь - берегись! Уж и поиздеваются над тобой!  Издеваться
будут парни, поднявшись на холм.
     Мы ждем начала таких издевок, как веселого развлечения.
     Парни разбиваются на группы. Одни подымаются на холм, что  с  восточной
стороны села, другие - на тот, что с западной.
     Вот раздается голос Раду Тэнасе:
     - Э-э-э-й! Эге-ей!
     С другого холма ему отвечает писклявый голосок Гини Ротару:
     - Что такое, эй, что содеялось?
     - Да во-о-от, есть у Томы Окы дочь, дома ей сидеть невмочь, у  нее  уже
живот, замуж девка все нейдет...
     - Отчего это нейде-о-о-т?
     - Батька землю не да-е-о-о-т!


     - Я мог бы и про другие издевки рассказать. Хочешь?
     - А тебе не стыдно, Дарие?
     - Пожалуй, стыдно.
     - А коли стыдно...


     Мы слушаем эти непристойности. И радуемся. Повсюду повылазили на  порог
крестьяне с женами и детьми. Растопырили уши, слушают и хохочут. Но кое-кому
уже не до смеха. Неосмеянным никто  не  останется.  Иной  хмыкнет,  ругнется
сквозь зубы. Уйдет в дом и больше не высовывается. Другие, что  посварливей,
хватают палку и кидаются на холм в погоню за парнями. Кто попадется, того  и
изобьют. Парни когда удерут,  а  когда  и  отпор  дадут...  И  наутро  можно
повстречать  молодого  парня  или  пожилого  мужика  с  головой,  обвязанной
полотенцем. Тем и кончается...


     Про сестру Евангелину не успели сложить ни  одной  песенки.  Она  вышла
замуж прежде, чем погуляла, прежде, чем вступить в хору...
     Неженатых парней молодежь ловит вечером на святого Тоадера,  хватает  и
лупит по спине бурдюком. И не совестно тебе до сих пор  холостым  ходить  да
неженатым?.. Вот тебе, старый холостяк!.. Вот тебе! Только бурдюк гремит...
     - А что такое бурдюк, знаешь, Дарие?
     - Чего ж тут не знать - баранья шкура, зашитая, заклеенная  и  воздухом
надутая. Ударишь - как барабан гудит...
     В сырный вечер и не  такое  случается.  Например,  есть  у  тебя  дочь,
вековуха... Так парни про тебя не только издевку на холме разыграют, они еще
и собаку твою подманят, к хвосту жестянку  привяжут  и  палкой  благословят.
Собака, не получившая в день святого  Тоадера  такого  благословения,  может
взбеситься. Хочешь держать на дворе бешеную собаку?  Нет?  Тогда  не  серчай
из-за жестянки...
     На  селе  не  встретишь  собаки,  которую  бы  ни  разу  не  били,   не
благословляли палкой! И все-таки не проходит  весны,  чтоб  какая-нибудь  не
взбесилась. Бесятся весной собаки...
     И каждую  весну  несколько  человек  со  связанными  за  спиной  руками
отправляют под конвоем в городскую больницу. Кожа у них на руках облупилась:
пеллагра. Поели испорченной кукурузной муки...
     Каждую весну пеллагрой заболевает несколько человек. Жандарм  связывает
их и отправляет в город, в больницу. Спустя немного времени приходит бумага,
извещающая, что больные умерли и похоронены...
     А жизнь продолжается и без них.


     Заболели пеллагрой два брата, живущие по соседству с нами. Есть у них и
третий брат - дядя Санду, полоумный. Однажды поп Томицэ Бульбук увидел,  как
обоих братьев со связанными руками  жандарм  Жувете  вел  на  станцию,  чтоб
отвезти в город.
     - Что с ними, господин начальник?
     - С ума спятили, батюшка, из-за пеллагры.
     - Нет, милок. Пеллагра тут ни при чем. Жестянку им надо было привязать,
милок, да благословить палкой, вот что...
     - Да ведь людям жестянки не привяжешь, батюшка, не  собаки  все  же,  -
возразил жандарм Дырыйялэ.
     - Вот эти как раз  собаки,  милок,  истинно  собаки,  в  церковь  и  не
заглядывали... Жестянку им следовало привязать, жестянку...


     Через неделю после похищения моей сестры Альвицэ пришел с ней к нам.
     Сестра словно бы еще больше вытянулась, побледнела, под  глазами  легли
синие круги. У Альвицэ на верхней губе усики, из-под усов  торчит  сигарета.
Он дымит беспрестанно, прикуривая новую сигарету о старую. Маме это не очень
нравится.
     - Добрый вечер, тятя. Добрый вечер, мама.
     - Добрый вечер, Ион. Украл у меня дочку-то...
     - А что, дурак бы я был, если б другому отдал! По сердцу она мне...
     - Еще бы! А не подумал, что она слишком молода?
     - А мне как раз такую и нужно - молодую.
     - Ну ладно, Ион, ладно...
     - Вот и я говорю - ладно...
     Евангелина стоит рядом. И глаз с него не сводит, никого не  замечает  -
ни братьев, ни сестер, ни мамы, ни отца, - только своего муженька и видит.
     - Тятя, я пришла о свадьбе договориться.
     - Что ж, давай договоримся. Когда же?
     - Через две недели...
     - У нас еще приданое не готово...
     - Это ничего. За две недели успеете...
     - А посаженым отцом кто будет?
     - Гэйнэ...
     Гэйнэ - сосед Альвицэ.
     - Что ж, посаженого ты выбрала хорошего. Мужик  деловой.  А...  сколько
земли ты от меня хочешь, Ион?
     - Да я думаю, тятя, хватит  половины  того,  что  положено  Евангелине.
Другая половина - ваша. А коли детей много будет, тогда и вторую заберем.
     Такого родители не ожидали.
     Начинают уговариваться насчет приданого.
     - Тебе, тятя, - говорит Ион, - я куплю  сапоги.  Иону  подарю  постолы.
Подумал я и о шурине Георге: куплю ему ботинки и отправлю по почте. Девушкам
по паре туфель. А этой малышке, - он показал  на  мою  сестру  Елизабету,  -
платьице и туфельки.
     Альвицэ пощипывает усы и обнажает в улыбке  белые,  как  молоко,  зубы.
Парень он красивый. Глаза у него как угли, светящиеся изнутри.
     - Благодарствую, - говорит отец. -  Мы  даем  за  дочерью  ее  землю  и
одежду, подвенечное платье, рубашку для жениха, для посаженых отца и матери.
Подарим рубаху и старухе матери, что тебя вырастила, так-то вот...


     Старуха - это бабка Рада, мать Альвицэ, она будет Евангелине свекровью;
бабка низенького роста, толстая и с усиками, на селе ее прозвали  Толстухой.
Толстухой называет ее и Евангелина, разговаривая с нами.
     - Надо говорить ей "мама", доченька!
     - Какая она мне мама? Что, она меня растила? Да  ну  ее  совсем!  Немая
какая-то, слова не вытянешь. А живет больше у дочери, у Никиши, чем дома.
     Подошел день свадьбы.
     Родственники начинают съезжаться еще с вечера в пятницу. Едут отовсюду.
Первыми прикатили, разумеется, тетушка Уцупэр  с  Дицей.  Прямо  из  Секары.
Парни, как повелось, всей ватагой ухлестывают  за  Дицей:  она  еще  немного
подросла, а в тюрьме чуть похудела.
     Из Кырломана прибыли дед с бабкой и мамин младший брат - дядя Думитраке
с теткой Аникой, своей женой. Дядя Думитраке два года как  женился.  В  жены
взял белобрысую круглолицую женщину с  голубыми  глазами.  Жена  родила  ему
сына. Аника показывает маме завернутого в пеленки младенца.
     - Скажи, Марие, ведь правда похож мой Ионикэ на Думитраке?
     Дядя Думитраке долгоносый и рыжий. А младенец  курносенький,  личико  у
него  такое  смугленькое,  будто  его  натерли  сажей.   Мама   разглядывает
ребеночка. Хотя она рассмотрела его еще в прошлый приезд.
     - Ну как же, милочка, точь-в-точь мой брат, вылитый Думитраке...
     Она хитро подмигивает нам.  А  у  дяди  Думитраке  от  радости  спирает
дыхание.
     - Сестрица, мой Ионикэ - вылитый я, это папин сыночек, папин...
     Он берет его на руки, пестует. Младенец - вылитый Ницэ Лицэ по прозвищу
Цыган, сосед кырломанской бабушки... Все, кроме Думитраке, уже заметили  это
сходство.
     Приехала из Кырломана и мамина родня - семейство Чуря. У  тетушки  Сики
Чуря на одном глазу бельмо. Восемь сыновей родила она  -  и  все  живы.  Все
женились. Возле старого дома еще три дома в ряд поднялись, один -  у  самого
озера. Протяни из окна руку -  и  достанешь  до  прибрежного  камыша.  Озеро
широкое и сплошь камышом поросло. Есть в их семействе и лодка  -  баркас,  в
нем можно переправиться на противоположный берег, где разбиты  виноградники.
Кырломанцы развели виноградники на дальнем берегу  озера,  там  красноземные
почвы  и  приживается  только  красный  сорт,  у  которого   ягоды   мелкие,
сморщенные, зато сладкие как мед!
     Прошлый год тетушка Чуря попала в городскую больницу. Сидя на трехногом
стульчике и ощипывая над котлом  с  кипящей  водой  ошпаренную  курицу,  она
рассказывает о своих злоключениях:
     - Слышь, Марие? У меня в голове будто поезд идет - и гудит, и  свистит.
И так день и ночь - гудел и свистел. И по лекарям-то я  ходила,  и  снадобий
перепила разных - все без пользы... А вот как-то мой старшой взял  да  повез
меня в Турну, к дохтуру. Бородатый такой  дохтур.  Не  то  чтоб  борода  как
борода, а так, клинышком. Уложил он меня на столе и усыпил. Не знаю уж, чего
он там мне в нос накапал, только сделалось мне тошно. А перед  тем,  значит,
как усыпить-то меня, велел ни о чем  не  тревожиться.  Он,  дескать,  только
надрез на голове сделает, чтоб поезд-от вынуть. Не знаю, сколько я проспала,
по-моему, целый век. Так мне показалось. Просыпаюсь  -  голова  у  меня  вся
завязана, а подле  меня,  на  подушке  -  паровозик  лежит  жестяный.  Берет
дохтур-от паровозик в руки, показывает мне.
     "Смотри, - говорит, - бабуся, что в голове-то у тебя было. Это я голову
тебе раскрыл и паровозик вытащил. А потом голову снова зашил. Болит?"
     "Нет, милок, не болит..."
     "И не должно болеть, бабуся. Гудит в голове-то?"
     "Да нет, милок..."
     Продержал меня в больнице немного. Потом выпустил, и воротилась я домой
здоровехонька... У дохтура-то золотые руки...
     - А где паровозик, тетушка Чуря? - спрашиваю я. -  Вот  бы  мне  с  ним
поиграть...
     - Паровозик-то? У дохтура остался. Он сказывал, в музей его сдаст.
     Сыновья тетушки Чури прибыли на свадьбу с женами и старшими детьми.  На
четырех телегах приехали. И хорошо, что приехали!..
     Ох и здоровы они есть, только подавай!..
     На свадьбе как на свадьбе... Коли пригласил - угощай, не скупись.
     С Олта гостей мало - только дядя  Гэбуня  с  женой,  тетей  Аретией.  С
Кэлмэцуя прикатили сестры и племянники отца. Где только мы их спать  уложим?
Придется по соседям размещать, у односельчан...  Один  ведь  раз  Евангелина
замуж выходит!.. Один раз ей свадьбу справляем!..
     Вот и суббота. Вечер.  Все  родственники  собрались  у  нас.  Поесть  и
выпить. И повеселиться...
     Музыканты остались в доме жениха. Я  лечу  туда  вместе  с  сестренками
Рицей и Елизабетой. Елизабета совсем еще малышка,  семенит  ножонками,  зато
Рица впереди всех.
     У дяди Альвицэ собрались самые близкие родственники, двоюродные  братья
и сестры. Нет пока еще посаженой  матери.  Приглашения  к  свадьбе  составил
Верде, которого Альвицэ назначил дружкой. Прошелся дружка по селу  с  полной
бутылью, мигом созвал родственников.
     Ночь прошла. И до самого рассвета в доме жениха играли музыканты.
     Как и все, я задремал лишь на заре.
     Свадьба начинается в воскресенье утром. Но настоящее разгулье -  только
с обеда и особенно к вечеру. Я держусь поближе к сестре Евангелине.  Никогда
прежде она не казалась мне такой красавицей. У нее собрались подружки. Верде
явился с большой веткой черешни - срезал в  роще  верхушку  дерева.  Девушки
украшают деревце веточками базилика, цветными  лентами,  обвязывают  базилик
ниточками канители. Канитель блестит, словно серебряная. Но никакое  это  не
серебро.
     - Ишь как украсили невестину елочку, - слышу я голосок Рицы. - Когда  я
подрасту, тоже замуж выйду. Тогда и для меня нарядят деревце.
     Вот невестино деревце уже наряжено... Наряжали его в сенях... И  теперь
выносят и ставят перед домом. Все село,  собравшееся  на  улице,  смотрит  и
одобряет:
     - Красивое у невесты деревце!..
     Евангелину ведут в комнату.  Я  верчусь  среди  девушек  как  чертенок.
Облепив мою сестру, они  галдят,  ну  чисто  сороки,  раздевают  ее  догола,
щекочут, щиплют, надевают извлеченную из сундука  рубаху.  Поверх  рубахи  -
белое подвенечное платье из тонкого полотна. На ноги натягивают белые  чулки
и белые туфли; расчесывают волосы и заплетают косы. Втыкают в  косы  веточки
базилика, прикрепляют к волосам купленную на базаре подвенечную фату,  белую
и прозрачную. Невеста походит теперь на фею. Фея - да и только...
     Сестра встает. Туфли жмут.  Всем  девушкам  в  нашем  селе,  когда  они
выходят замуж, туфли жмут ноги... Туфли узкие, на высоких каблуках.  А  ноги
толстые, в стопе широкие. Еще бы - вечно ходишь босиком, вот ноги и грубеют,
пальцы становятся толстыми и уродливыми.
     Фата Евангелины спускается до самой земли. Лоб невесты  украшает  белый
венок из бумажных цветов - красных, желтых, зеленых, синих... Теперь ей и на
стул не присесть. Так до самого вечера, как на постель идти, придется в этом
убранстве на ногах маяться - ни тебе сесть,  ни  нагнуться  -  словно  аршин
проглотила.
     Невеста готова. Стоит перед домом убранное деревце.  Приходит  Верде  -
женихов дружка, берет  Евангелину  за  руку,  ведет  к  колодцу,  что  перед
примарией, из которого отныне она будет брать воду для своего дома.
     И верно - со дня своей  свадьбы  Евангелина  каждый  день  носила  воду
только из этого колодца.
     К колодцу и ведет ее теперь дружка. Несет высоко над  головой  убранное
деревце невесты. Впереди музыканты, их четверо, они наяривают не переставая.
Музыка разносится по всему селу. Я еще ни на чьей свадьбе не видел городских
музыкантов. Нынче - в первый раз. На свадьбе у сестры Евангелины...
     - Этот шельмец Альвицэ  совсем  возгордился,  ишь  свадьбу  отгрохал  -
попову сыну не угнаться!
     - Коли есть на что, отчего же не отгрохать!..
     - Невеста, видно, очень по душе пришлась...
     - Может, и так, а может, просто из бахвальства...
     На плече у Евангелины новое коромысло. На  коромысле  -  одно  спереди,
другое за спиной - ведра, она получила их в приданое; ведра  не  лудили,  не
красили - пусть все видят, что они из чистой меди и совсем новые.
     А полудят и пустят в дело уже после свадьбы. Сегодня нужно,  чтобы  все
село узнало - невеста принесла в дом от родителей медные ведра, новые,  а  в
том, что висит спереди, медный ковш с  длинной  ручкой.  Ковш  положен  так,
чтобы можно было рассмотреть его ручку, на которой городской мастер  искусно
выбил узоры.
     Девушки  и  дружка  ведут  мою  сестру  за  руки   к   колодцу,   ведут
торжественно, под музыку, чтобы и она тоже знала - отныне это и есть ее путь
от дома до колодца, из этого колодца носить ей теперь воду домой, для своего
хозяйства.
     Берет сестра бадью и опускает  колодезный  журавль...  Бадья  коснулась
дна; набрав воду, сестра вытягивает ее, наполняет одно  ведро.  Потом  снова
достает воду и наполняет второе.
     Вот она, прислонив коромысло к колодезному срубу, поднимает  ведра,  на
несколько шагов относит их от колодца. Ставит  на  землю.  Играет  музыка...
Невеста, дружка, девушки и парни становятся в круг. Трижды обходят они ведра
и расходятся. Сестра снова берет ведра, цепляет на коромысло, поднимает  его
на плечи. Гнется у нее спина. Тяжелы ведра, ведь  из  меди  сделаны,  у  них
толстые стенки, толстое дно, и к тому же  они  полны  воды.  Невеста  должна
знать: нелегко ей замужем-то придется. Пусть привыкает  к  бремени  семейной
жизни. Склонилась было Евангелина под тяжестью ведер, но собрала все силы  и
вот уже идет гордо и прямо. Доходит  до  дверей  дома.  На  порог