,  что  есть.
Каждый прячет за пазуху крашеное яйцо. Мы  облупим  их  и  съедим  во  дворе
церкви после причастия.
     Все проснулись, умылись и оделись.
     Только Ион с Линой спят как убитые. Мы стучимся и будим их.
     - Вы что, не пойдете в церковь? - спрашивает мама.
     Брат Ион заспанным голосом отвечает:
     - Нет, мама, не пойдем.
     - Почему это не пойдете? Хотите, чтоб мы вам пасху домой принесли?
     Брат, накинув кожух, выходит на порог.
     - Нет, мама, пасху приносить не надо. Мы с Линой не будем причащаться.
     Мама не возьмет в толк, что такое он говорит.
     - Как это не будете?
     - Так, не будем.
     - Это что еще за разговоры?
     - Мы стали адвентистами.
     - С каких пор?
     - Да давно уже...
     Мама опускает голову.
     Мы идем в церковь. Отец шутит:
     - Вот не знал, что у меня в доме язычники завелись.
     Новость оставила его равнодушным...


     Поп Бульбук по-прежнему не разговаривает  с  нами.  Любить  он  нас  не
любит, однако как-то предложил  отцу  мировую.  Случилось  это  четыре  года
назад.
     Мой брат Георге  только-только  закончил  семинарию.  Поп  стакнулся  с
Димозелом, почтмейстером, и тот отбил Георге телеграмму: "Приезжай. Отец при
смерти". И подписался за маму. Телеграмма ушла, Георге получил ее через  час
после того, как сдал последний экзамен. Заняв денег у приятелей, купил билет
на поезд. И разбудил нас среди ночи стуком в ворота...
     Отец, зевая, отворил дверь. Георге швырнул посреди  комнаты  чемодан  и
разразился руганью. Мы смотрели  на  него  оторопело,  ничего  не  соображая
спросонок.
     Георге красив и высок ростом. На нем черный костюм с белой выпушкой  на
брюках. Сорвав с головы шапку, он шмякнул ею об  пол.  И  ну  орать  во  все
горло:
     - Что значит это издевательство?
     Никто из наших ровно ничего не понимал.
     - Да кто же это над тобой издевается?
     Тогда Георге выхватил из кармана телеграмму и прочел:  "Приезжай.  Отец
при смерти".
     Отец расхохотался:
     - Никто не посылал  тебе  никакой  телеграммы,  да  и  я,  как  видишь,
жив-здоров. Наверно, это проделки твоего двоюродного брата  Никулае  и  попа
Бульбука. Я видел, как они сговаривались в корчме у Тома Окы.
     У попа дочь Думитра, девица на выданье, и он непременно хотел женить на
ней моего брата.
     Георге немного поостыл, и стали они с отцом держать совет.
     - Раз уж я здесь, пойдем завтра к попу - потолкуем о женитьбе.
     Мы потеснились и освободили брату местечко на постели, с самого краю  у
стены.
     Велико было мое удивление, когда утром я увидел, как Георге чистит зубы
узенькой щеточкой, выдавливая  на  нее  из  круглой  трубочки  что-то  вроде
розового теста.
     Семинарист оделся, почистился и пошел  вместе  с  отцом  к  двоюродному
брату Димозелу Никулае...
     Поговорив с Никулае, они все вместе направились к попу.
     Пришли как раз к  обеду.  А  вернулись  домой  уже  к  вечеру.  Георге,
рассказывая, хохотал до изнеможения.
     - Поп у вас просто  прелесть.  Принял  нас  словно  закадычных  друзей.
Попадья стол накрыла. Принесла цуйки. Мы выпили.  Она  угощает  нас  куриным
супом. А потом еще жаркое и вино приносит. Съели мы  жаркое,  запили  вином.
Думитра  даже  пирог  испекла.  А  сама  все  возле  стола  вертится,   щеки
нарумянила, томность изображает.
     Я на нее поглядываю и влюбленным прикидываюсь. К концу обода вышла  она
кофе сварить.
     "Так значит, батюшка, - обращаюсь я к Томицэ Бульбуку,  -  вам  угодно,
чтоб я стал вашим зятем?"
     "Угодно, дружок".
     "То есть хотите Думитру за меня отдать?"
     "Хочу, дружок Георгицэ, как не хотеть".
     "А что еще даете, батюшка, к Думитре в придачу?"
     "Ну как же, дружок, два погона земли даю".
     "Слишком мало, отец Бульбук".
     "А чего бы ты хотел, Георгицэ, дружок?"
     "Да не так уж много, отец Бульбук".
     "А к примеру, дружок?"
     "А вот что - давай, батюшка, пятнадцать погонов".
     "Да у меня, дружок, и всей-то земли погонов двадцать".
     "Знаю, батюшка".
     "А еще чего?"
     "Да чего ж, батюшка, - поставь нам новый дом, дай волов, коров, а сверх
того... свой приход в придачу".
     "А сам-то я что делать буду, дружок?"
     "А сам, батюшка, при мне останешься - помощником моим..."
     "Да ты небось шутишь, Георгицэ?"
     "Какие шутки, батюшка. До шуток ли мне?"
     "Послушай, дружок, ты часом не хватил лишку?"
     "Может, и хватил, батюшка, только я все заранее  рассчитал,  перед  тем
как к тебе идти".
     Попу крыть нечем. Завертелся, как на угольях.
     А Думитра в сенях торчала, возле дверей, весь разговор слышала.  Горько
ей стало, выбежала во двор. К пруду,  где  ивы,  чтоб  никто  не  слышал  ее
рыданий...
     - А поп Бульбук?
     - Поп с лица серый стал, ровно земля. Понял, что я над ним потешаюсь. А
мы еще вина выпили. Поднялись из-за стола и откланялись.
     Брат-семинарист вынул из кармана фотографию, показал нам:
     - Вот на ком я женюсь. Девушку Мэриоарой зовут.
     Мы посмотрели на карточку. У девушки большие удивленные глаза,  длинные
косы падают на плечи.
     Вечером брат уехал в Бухарест - туда, откуда примчался. Вскоре  прислал
письмо, что женился. С той поры мы  его  не  видели.  Знаем,  что  поселился
где-то в предгорьях.
     А поп Бульбук все еще сердит на нас.  Не  злобствует,  как  прежде,  не
ругается, но и взглядом не удостоит. В крещенье по-прежнему с благословением
не зайдет, наш дом стороной обходит. Да мы уж и привыкли.


     Вот уже несколько лет, как в соседних селах объявились адвентисты.
     Что же это такое - адвентисты? Вскоре все разъяснилось.
     В Секаре отправлял службы сын нашего попа, с грехом пополам закончивший
семинарию. А в Сайеле священником назначили моего  двоюродного  брата  Лаура
Даудеску, который взял-таки в жены дочь Бульбука - Думитру.  В  Бэнясе  свой
поп - батюшка средних лет,  который  до  прошлого  года  считался  человеком
порядочным, но хватило его ненадолго.
     Священники из окрестных сел с народом обходятся  круто:  дерут  большие
деньги за крестины, за венчание, за отпевание. Пока святому отцу в ручку  не
сунешь, покойника из дому не вынесешь.
     Собрались как-то крестьяне, разругались с попами и отправились в  город
с жалобой. Протопоп их по головке не погладил. И так сказал:
     - А на что, по-вашему, священнику жить? Жалованье мизерное.  Оттого  им
трудно приходится. А вы как  хотите.  Не  нравится  -  можете  в  церкви  не
венчаться, детей некрещеными растить, покойников без отпевания хоронить!
     Протопоп - мужчина крупный, дородный, из Сяки  прислан,  что  в  долине
Дуная. Ездит в коляске. Как в коляску влезает -  рессоры  прогибаются,  того
гляди лопнут, а с лошадей, даже если шагом  тащатся,  пена  летит  клочьями.
Пузо у протопопа что мешок...
     Вернулись ходоки ни с чем, вконец расстроенные.
     Осенью братья Йовицойу из Секары поехали  в  Бухарест,  к  весне  домой
воротились. Привезли в торбах книг, стали народ собирать и беседовать.
     "То учение, которое попы в церквах проповедуют,  нехорошее,  -  толкуют
братья. - В святых книгах другое написано".
     И разъясняют крестьянам, как правильно понимать церковные книги.
     Эти крестьяне теперь в церковь ни ногой. Рожают им жены детей - они  их
не крестят. Женятся,  умирают  -  тоже  попов  не  зовут.  Один  из  братьев
раскрывает книгу и читает нужную молитву.
     Переполошились попы. Новое учение быстро вширь  пошло.  В  каждом  селе
чуть не половина крестьян в новую веру обратилась.
     Кинулись попы за помощью к префекту, тот приказал жандармам  арестовать
еретиков и доставить в префектуру.
     Однако сколько ни кричал префект на крестьян - и сами они, и жены их, и
дети остались в новой вере неколебимы.
     Засадил их префект в подвал и держал там на одной воде. А  крестьяне  и
во мраке хором пели свои псалмы.
     Весь город сбежался к  решетчатому  забору  префектуры  и  в  изумлении
слушал истовое пение затворников.
     Пришлось префекту ночью перевести их под конвоем в тюрьму.
     Прошло еще немного  времени,  и  уже  все  заключенные  -  конокрады  и
охотники  до  чужих  кур  -  распевали  вместе  с  адвентистами  их   гимны,
разносившиеся из-за тюремных стен по всему городу. Пел с  заключенными  даже
сам начальник тюрьмы Ойкэ.
     Тогда префект перевел крестьян в жандармское  управление.  Распорядился
утром бить, в обед бить, вечером снова бить и в полночь опять  же  бить.  Но
все было тщетно, крестьяне отказались вернуться к прежней вере.
     И их - оборванных, ослабевших от голода - выпустили на свободу.
     Гонения со стороны префектуры никого не  устрашили.  Число  адвентистов
продолжает расти.
     - Чего же они хотят?
     - Да ничего. Считают, что земля, звезды и луна - творение рук божьих, и
проповедуют, что на этом свете нужно жить честно и справедливо. И верят, что
тогда двери рая сами отворятся перед тобою. И незачем платить подати попам и
ходить в церковь с облупившимися ликами святых на стенах.
     Невестка моя Лина решилась стать  адвентисткой  еще  до  замужества.  И
после свадьбы она, не сказавшись  Иону,  наведалась  в  Секару  и  вернулась
оттуда уже обращенной.
     Склонить к новой вере Иона ей не стоило большого  труда.  Решение  свое
они держали в тайне. И только в пасхальную ночь пришлось объявить о  нем  во
всеуслышание.


     Маме вспоминается дедушка, его сивая  борода  и  псалтырь,  который  он
читал по вечерам при свете коптилки.
     Сама мама не то чтобы очень верит  попам.  Нам,  своим  детям,  она  не
устает внушать, что надо остерегаться дурных людей, не велит красть, лгать и
зариться на чужое добро. Она верит, что бог вездесущ - он в воздухе, которым
мы дышим, в траве, растущей вокруг, в звездах и в солнце.
     В церковь она ходит по глубоко укоренившейся привычке:  коли  держались
веры родители, деды и прадеды, значит, так тому и следует быть.
     И все же отречение Иона расстроило ее.


     Мы подходим к церкви. С большим трудом протискиваемся внутрь.
     Церковь гудит как улей.  В  подсвечниках  зажжены  восковые  и  сальные
свечи; расплавленный воск и жир капают нам на головы, застывая в волосах, на
плечах, на спинах. Где-то в глубине,  возле  алтаря,  курятся  кадильницы  с
ладаном. Густо валит дым, но ладан хорошо пахнет и забивает тяжелый  дух  от
тесно прижатых друг к другу, чуть ли не сплющенных тел.
     Служба еще продолжается. В алтаре,  за  иконостасом,  церковные  служки
крошат хлеб в большие чаши с вином - готовят пасху для причастия...
     Хор поет "Христос воскресе". Поп возглашает:
     - Христос воскрес!
     Прихожане в один голос отвечают:
     - Воистину воскрес!
     Я ступаю по чьим-то ногам, кто-то больно придавил мне ногу...
     Начали обряд причащения. Чтобы подойти к алтарю, где  служка  держит  в
руках чашу с хлебными крошками, смоченными вином, - пасхой  -  и  деревянную
ложку, нужно пройти мимо попа. Поп помажет  тебе  миром  лоб,  протянет  для
поцелуя руку, и только потом, протиснувшись дальше,  ты  оказываешься  возле
служки. Протягиваешь руку, берешь ложку, зачерпываешь  из  чашки  и  кладешь
пасху в рот. Жуешь и проглатываешь. Лишь после  этого  можно  достать  из-за
пазухи яйцо, облупить и съесть. Кончился великий пост.
     Всю церковь от стены до стены  поп  велел  перегородить  длинным  рядом
столов, заставив подходы к чаше с пасхой. Теперь к ней  можно  подступиться,
только пройдя мимо попа и получив миропомазание.
     На столе возле попа - толстая раскрытая книга.  Приблизившись  к  попу,
глава семейства вынимает из кармана лею и отдает ее служке.  Тот  записывает
имя дарителя в книгу. Приняв миропомазание,  прихожанин  получает  доступ  к
причастию. Один за другим  члены  семьи,  помазанные  миром,  допускаются  к
алтарю. Причастившись, через боковую дверь выходят из церкви во  двор.  Коли
есть охота, можно остаться поболтать с односельчанами, нет  охоты  -  спешат
домой разговляться.
     Мы пробиваемся поближе к попу. Однако прежде нас поспевает Павел Ильюцэ
с женой, сыном и невесткой.
     У Ильюцэ единственный сын - Райчу. Его женили несколько  недель  назад,
перед самой пасхой.
     Вынув из кармана лею, Павел Ильюцэ протягивает ее служке. И проходит  с
женой к алтарю. Хочет пройти и сын Павла. Но поп останавливает:
     - Давай лею!
     - Так отец уже заплатил.
     - Отец само собой, а ты тоже плати, сам глава семьи.
     - Да я, батюшка, и не венчался еще, на тот уж год отдам.
     - А я тебя к причастию не допущу.
     - У меня, батюшка, и леи нет. Заплачу в другой раз.
     - Ишь ты, знаю я вас, все вы разбойники. Коли сейчас не заплатите,  вас
потом в церкви целый год не увидишь. А за год... или осел помрет,  или  вьюк
пропадет.
     - Да нет у меня денег, батюшка!
     - А коли нет, и причастия не жди.
     Парнишка мнет в руках шапку, не зная,  что  сказать.  Осрамил  его  поп
перед всем селом. Народ сзади напирает.
     - Да пропустите вы его, батюшка, этак мы тут до свету  простоим.  Пусть
идет ко всем чертям, потом заплатит.
     Отец, стоящий рядом, впереди нас, кипит от негодования. Оборачивается и
говорит:
     - Если бы он со мной такое устроил, я б его  прямо  в  церкви  извалял,
показал бы ему пасху... такая мать!
     Люди, что могли его слышать, громко ропщут.
     - Допустите его к причастию, батюшка!
     Поп злобится:
     - Ах вы, в бога вашу мать! На меня кричать удумали?!  Никого  больше  к
пасхе не пущу.  Никого  миром  мазать  не  стану!..  -  И  поворачивается  к
служке: - Иди с пасхой в алтарь, Лазарь, и закрой дверь. Пока село за  этого
разбойника не заплатит, я службу продолжать не буду.
     Люди  возмущены.  Меж  попом  и  прихожанами  начинается  перебранка  -
взаимные оскорбления носятся туда-сюда, как летучие мыши.
     Поп стоит на своем. Проход к  алтарю  телом  загородил.  Вскинул  вверх
руки - в одной крест зажат, в другой чаша с миром.
     - Не уйметесь - прокляну... мать вашу так, отступники!..
     Крестьяне, проглотив обиду, умолкают. Подаются назад. Шарят в  карманах
и собирают в шапку мелочь,  пока  не  набирается  затребованная  попом  лея.
Подают кучу пятибановых монеток служке.
     Поп освобождает проход и возобновляет помазание. Вот сподобились и  мы.
Кладем в рот пасху и жуем. Отец выплевывает ее.
     - Ну, Бульбук, теперь ты меня в церкви и мертвым не увидишь!..
     Поп не отвечает. Только торопится закончить обряд.
     Колокольный звон по-прежнему благовестит  на  все  село  о  воскресении
Христовом.
     Рассветает, когда мы, наевшись, засыпаем.


     Вот уже несколько дней  между  нами  и  братом  Ионом  не  прекращаются
перепалки. Брат уперся, и все тут. Прежде он ни о какой вере и не  помышлял.
А теперь об истинной вере радеет.
     Пока ребенком был, сколько ни колотили его, так читать и  не  выучился.
Едва-едва буквы разбирал. А теперь часами с книгой на  коленях  просиживает,
слова складывает, фразы связывает и с каждым разом читает все лучше.
     Грифельную доску купил, мелок и губку. Буквы выводит, писать учится.  С
женой своей занимается, чтобы тоже писать и читать умела.
     Усердие их приводит маму в изумление. В душе у нее  сумбур.  Грызет  ее
печаль. Брата и жену его нечестивцами считает, нехристями.
     Ион с женой больше за общий стол не садятся. Из  общей  миски  есть  не
хотят, еду в общем котле не варят.
     Купили себе молодожены кувшин, из которого только сами пьют.
     Мама с ними не разговаривает. Так Иону и сказала:
     - Глаза б мои тебя больше не видели! Не хочу, чтобы  ты  даже  на  моих
похоронах был.
     Отец, в который раз взяв в долг, нанял мастеров, чтоб  выстроили  брату
дом в Стэникуце, на участке, перешедшем Иону по наследству от его отца.
     Дом только-только подвели под крышу; не дожидаясь, пока вставят окна  и
навесят двери, брат с женой перебрались на новое место.
     После их переселения мама целыми днями курила в закутке ладаном,  а  по
утрам кропила стены святой водой.
     - Почему ты так сердишься на брата, мама?
     - Отступник он. У Христа лик един. А он верует  в  Христа  многоликого.
Так лишь нехристи думают.
     - А нехристи что, не люди?
     - Люди-то люди,  да  только  негоже  отступаться  от  веры,  в  которой
родился.  Мы  от  дедов-прадедов  приучены  всю  неделю   работать,   а   по
воскресеньям отдыхать. А Ион в воскресенье работает, а отдыхает по субботам.
     - А что - суббота плохой день?
     - День как день, но не праздничный.
     - Да откуда это известно?
     - Полно! Тебя не переговоришь.


     Дома прочно воцарилась тягостная обстановка. Все  мы  -  стар  и  млад,
подростки и ребятишки - ходим хмурые, словно свод  небесный  сделался  вдруг
свинцовым и, разломившись, рухнул на наши  хрупкие  плечи,  а  народ  мы,  и
верно, слабый - груз этот гнет нас  к  земле.  Всякий  пустяк  оборачивается
ссорой: из-за чепухи мы хватаем друг друга за грудки; срываемся  на  крик  и
орем как оглашенные;  а  то  и  кулаки  или  ногти  в  ход  пустим,  всерьез
поцапаемся. Отец стал мрачный и озлобленный, таким я его раньше  никогда  не
видел. По любому поводу из себя выходит. Мама ходит темнее тучи. Ни слова за
весь день не проронит, а если и сорвется какое словцо, то разве черное,  как
деготь, горькое и ядовитое, как сок цикуты.
     Евангелина, как и  многие  женщины  на  селе  оставшаяся  без  мужа,  с
раздетыми-разутыми детьми на руках, преждевременно  зачахла  и  состарилась.
Альвицэ с одним из  последних  воинских  эшелонов  тоже  занесло  куда-то  в
Молдову, и теперь он там, за линией фронта, за чертой крови  и  смерти,  где
день и ночь бухают пушки.
     Однажды  сестра  Евангелина,   как   обычно,   зашла   нас   проведать,
перекинуться словечком, поделиться  тревогой.  Какая-то  тяжесть  томила  ее
душу, не давая ни минуты покоя. Она заговорила, и давно накопившаяся  горечь
изливалась в ее тихих, кротких словах:
     - Мама, не найдется у вас часом плошки кукурузной  муки?  Не  для  себя
прошу, для Флоари, жены Тицэ Уйе,  соседки.  Мои-то  дети  то  у  вас  кусок
перехватят, то к Никише в хутор забегут, пожуют, глядишь - и обманут  голод.
А у Флоари дочки вот уж  второй  день  слова  выговорить  не  в  силах,  так
ослабели. Лежат на постели,  глаза  сухие,  в  потолок  уставились.  Малышке
молока бы пососать, а где взять? У Флоари груди - точно мощи. А я уже видеть
больше не могу, как дети с голоду чахнут... Не могу, слышишь?
     И сестра расплакалась. Мама, изжелта-бледная, сидит без движения, точно
каменная. Молчит... Потом я слышу ее голос:
     - Что же ты от меня-то хочешь?
     - Может, дашь чего?
     - Нечего. Нечего дать-то, доченька!
     И опять замирает разговор. Уже не один, а семь небосводов  обрушиваются
на наши плечи, и все словно налиты свинцом. Воздух, удушливый и горький, как
дым, наполняет грудь каменной тяжестью.  Ослабевшее  сердце  бьется  тихо  и
неровно, как часы с истершейся шестеренкой. Мы еле волочим отяжелевшие,  как
пни, ноги. Если б я вдруг увидел, как земля уходит из-под ног, то все  равно
не смог бы припустить бегом, даже если бы знал, что в этом мое спасение.
     - Пожалуй, доченька, я выкрою тебе  плошку  проса.  Отец  достал  торбу
проса. Не знаю уж и где. По нынешним временам мамалыгу и  из  проса  сварить
можно. Снеси Флоаре.
     - Спасибочко, мама.
     Евангелина уходит, подобрав юбку, чтобы не забрызгать грязью. Эта  юбка
у нее одна. Была у людей и  кой-какая  одежонка  на  смену,  да  износилась;
одежда, если ее с плеч не снимать, треплется быстро, а другую купить  не  на
что, да и негде.


     На фронтах чаша весов  застыла  в  равновесии.  Войне  нет  конца.  Как
гигантская мясорубка, без устали перемалывает она человеческое мясо, калечит
жизнь живым.
     Перед вступлением в войну нас заверяли, что немцев  разнесут  в  пух  и
прах, что их ждет поражени