у?
     - Да.
     Я спустился во двор, прислонился к стене. Слуги вываживают лошадей,  на
которых мы приехали, - их спины все еще дымятся тонкими струйками пара.
     Над бескрайними полями взошло солнце,  затопив  все  вокруг  золотистой
пыльцой. Завеса голубоватого тумана поднялась над долиной Дуная  и  медленно
плывет над рекой,  не  замечая  солнца,  которое  тщетно  пытается  прорвать
туманную пелену. Время от времени с реки доносятся  короткие  низкие  гудки,
похожие на хрюканье. Это вверх по Дунаю плывут в Германию пароходы, за  ними
тянутся длинные баржи, полные зерна. А те,  что  идут  вниз  по  течению,  к
Джурдже Брэйле, везут солдат и боеприпасы к  южной  границе  Молдовы  -  там
проходит линия фронта. В поле, куда ни глянь, всюду крестьяне:  вот  женщина
навалилась на рукоять плуга, стараясь углубить борозду; мальчишка ведет пару
мелких волов или тощих кляч, то и дело подгоняя их палкой. От свежих борозд,
оставляемых плугами, подымается пар.  В  долине,  приткнувшись  к  узкому  и
мутному  потоку  Кэлмэцуя,  затаилось  село,  его  выдает   дымок,   тонкими
столбиками возносящийся в небо. Сырой, как земля, воздух словно окаменел. Ни
ветерка. Ни дуновенья...
     Я  оглядываю  широкий  двор.  Чуть   подальше   от   ветхих   построек,
облупившихся под солнцем и  дождем,  барин  начал  возводить  новые  большие
строения. Огромный дом - настоящие хоромы  старинной  постройки,  с  крытыми
галереями и арками, с конюшнями и складами, - так и  остался  недостроенным.
На дворе - ни единого деревца, если не  считать  двух  старых  акаций  возле
самых ворот. Слоняются у конюшен двое-трое работников. И это все?
     Прискакал парень чуть постарше меня, соскочил с  лошади  и  взбежал  по
ступеням к помещику. Немного погодя помещик вместе  с  парнем  спустился  во
двор.
     - Позаботься о нем, Андрей, как я велел.
     Барин показал на меня, потом сел на лошадь  и  умчался.  Не  скоро  мне
довелось увидеть его снова.


     В усадьбе живут не только  страшила  Амос  и  его  жена  Илонка,  но  и
множество других слуг; главным над ними поставлен, не иначе, Андрей.
     На Андрее гимназическая форма. Когда началась война, он учился в  пятом
классе лицея св. Харлампия в Турну, того самого лицея, куда хотел  поступить
и я.
     Отец парня - мелкий землевладелец с поймы Дуная. У него куча детей. Вот
он и послал сына на заработки к помещику Аргиру Аризану.  Это  случилось  за
несколько месяцев до моего появления здесь. Так среди полей Андрей и  провел
зиму.
     - Жаль, - говорит он, - жаль,  что  ты  приехал  только  теперь.  Ты  и
понятия не имеешь, до чего здорово тут было зимой: сплошь поля, а  тех  сел,
что притулились в глубине долины, зимой и не заметишь - скрыты  под  снегом,
как под белой простыней. Только на юге виднеется скалистый берег Дуная, а за
ним - суровые, каменистые поля...
     Андрей прошел  со  мной  по  усадьбе,  показал  каждую  хижину,  каждую
постройку, объяснил, для чего они предназначены и кто за ними смотрит. Потом
мы сели на лошадей и объехали поместье. К обеду вернулись, поели, Андрей лег
вздремнуть, а я  вышел  во  двор,  привалился  к  стене  и  все  смотрел  на
бескрайние поля. И забылся в мечтах, и меня охватила печаль. Вот я  ушел  из
дому, никому не сказавши куда. Правда, я и сам не знал, где пристроюсь и  на
какое время. Теперь я это знал и  пока  обрел  себе  место,  но,  как  долго
пробуду здесь, на горе, в Клокочеве, я не мог угадать и не знал, да и  знать
не хотел. Пока что все вопросы мои решены, у меня есть постель, с  вечера  и
до утра принадлежащая мне одному, а своим трудом я заработаю на хлеб,  пусть
даже горький. И все же тяжкая, безумная тоска охватила мепя.
     Вечером я смотрел, как на болгарских равнинах загорались огни.
     - Это пастухи костры разводят, - объяснил Андрей.
     За Дунаем земля не то что у нас - один голый камень. И  много  пастбищ,
куда выгоняют овец.
     Чтобы как-то провести время, Андрей рассказывает мне, не жалея  красок,
про охоту на зайцев прошлой зимой, про то, как верхом гонялся  по  снегу  за
дрофами. Ночью выл ветер - вж-ж-ж, вж-ж-ж-ж...
     - Так же завывает и у нас, в Омиде...


     На подворье, в недостроенных домах, разместили пленных румын. Благодаря
дружбе с германскими военными властями и с Паулем Полимериде,  помещиком  из
северных краев, которого немцы поставили в  уезде  префектом,  Аргир  Аризан
получил партию пленных из лагеря, расположенного  вблизи  Турну.  Пленные  -
румынские крестьяне из Молдовы и добруджийские болгары  и  турки.  Барин  не
дает им никакой поблажки - еще бы, ведь он избавил их  от  лагеря,  где  они
гнили заживо за колючей проволокой, и вывез сюда, в поместье,  на  солнце  и
воздух, однако не для того, чтобы они тут жирели. Он привез их работать.  За
это он их и кормит. И пленные - кто терпит, а кто и ропщет - выполняют самые
изнурительные работы.
     - Вначале, - рассказывает Андрей, - кое-кто хотел бежать. Но передумал:
кругом враги; беглецов схватили бы тотчас и переправили за горы, на север, к
немцам, на чужбину. Здесь  их  по  крайней  мере  кормят.  Работа,  конечно,
тяжелая, да их этим не удивишь.
     Пленные турки одеты так же, как и румыны, только вместо фуражек  у  них
фески.  Я  хочу  подружиться  с  пленными  турками,  молодыми  крестьянскими
парнями, обозленными на судьбу, чьи лица  когда-то  тоже  были  розовыми,  а
глаза и сейчас горят огнем, - мне хочется выучиться говорить  по-турецки.  -
Андрей смотрит, как  я  пытаюсь  правильно  произнести  услышанные  турецкие
слова.
     - И к чему тебе турецкий? Я еще понимаю - цыганский. Цыганский,  может,
и пригодился бы.
     Из рассказов, слышанных мною от мамы и тетушки Уцупэр, я  еще  ребенком
знал, что турки с незапамятных времен держали в  страхе  племена,  жившие  в
здешних местах по Дунаю. В старых народных песнях поется о турецких набегах,
кровавой резне, о пожарах, о том,  как  захваченных  мужиков  увозили  водой
далеко-далеко, в чужие, края, и там продавали в рабство. Паши и беи разоряли
народ, оставляли после себя тлен и  пепелища.  Когда  ребенок  плакал,  мать
пугала его: "Замолчи, а то турок придет и  зарежет!"  И  ребенок  переставал
плакать. Пыль и прах остались на месте  некогда  грозной  турецкой  державы.
Пыль и прах да горстка бедных турецких  сел,  затерянных  в  желтых,  сырых,
зараженных малярией землях  Добруджи.  Из  этих-то  сел  и  уходили  молодые
крестьяне-турки служить в армию бок о бок  с  молодыми  румынами.  Как  они,
хлебали фасоль из общего котла, как они, получали зуботычины от  офицеров  и
капралов...
     - А цыганский-то мне зачем, Андрей?
     - Чтоб узнать, о чем говорят меж собой помещичьи цыгане.
     За усадьбой обрыв, и там, в овраге, несколько лет назад раскинули  свой
табор цыгане, которых прозвали помещичьими.


     Весенняя пахота в разгаре. Работают на помещичьей земле и крестьяне  из
долин Кэлмэцуя и Дуная - по договору, -  и  помещичьи  работники  на  плугах
системы "Мистрец", запряженных крупными, сильными волами - у этих волов  так
широко расставлены рога, что между ними  можно  свободно  поместить  люльку.
Поля засевают кукурузой сорта "чикантин", зерно  ее  почти  красного  цвета.
Початки большие, частые, это очень урожайный  сорт,  и  прибыль  высокая.  У
обычной желтой кукурузы зерна  крупные,  но  редкие,  зато  мука  получается
чистая, а мамалыга сладкая. Но барин с  моноклем  никогда  не  ел  мамалыги.
Кукурузу он продает по высокой цене, особенно теперь, когда  война  и  всего
нехватка, поэтому ему нужно как можно больше  зерна.  Кроме  кукурузы,  сеют
яровую пшеницу, рожь, ячмень и овес. По склону холма, что обращен  к  Дунаю,
помещик приказал на большой площади посадить  подсолнухи.  Из  теплых  южных
стран, где вызревают оливки, нам уж не привозят, как до войны,  растительное
масло, а из семян подсолнухов его легко  получить.  Для  этого  надо  только
установить в усадьбе, в новых постройках,  один-два  пресса.  Их  барин  уже
заказал. И осенью, когда подсолнух уберут, прессы будут на  месте  и  начнут
жать масло. Чистым золотом обернется оно для помещика с моноклем.
     - Не случись эта война,  барину  бы  и  в  голову  не  пришло,  что  из
подсолнуха можно выжимать немалые деньги.


     Война кого лишает жизни,  кому  несет  тяжкие  страдания,  а  некоторые
благодаря ей купаются в золоте. Мне приходит на память двоюродный брат  Янку
Брэтеску, молодой красавец кузнец, рисовавший на  кусках  холста  и  картона
солнечные восходы и закаты, ивы  на  речном  берегу,  яркое  пламя  в  горне
кузницы и сынишку Ивана Цынцу с вымазанным углем лицом,  на  котором  играют
красные блики. Он раздувает мехи, поддавая жару  в  огонь,  чтобы  докрасна,
почти добела раскалилось железо и  стало  мягким,  как  тесто,  под  молотом
кузнеца.
     Перед тем как уйти на войну и по-глупому погибнуть в горах на разведке,
Янку как-то сказал мне: "Война - она уже не за горами - будет означать закат
для одной части мира, зато для другой - восход. Сегодняшние ребятишки и твои
сверстники увидят и сияние этой зари, и кровавый закат старого мира.  Может,
я тоже захвачу это время, если останусь жив".
     Он решил, что уже поправился, и переехал  жить  в  деревню,  на  чистый
воздух, чтобы хорошенько укрепить свое здоровье. Но это  оказалось  ошибкой,
притом роковой. Кашель так и не  прошел.  Когда  его,  уже  мобилизованного,
вместе с другими отправили в казармы - переодели в военную  форму,  нацепили
на спину ранец, а на плечо винтовку, - Янку уже  харкал  кровью.  И  еще  он
советовал мне, при свидании в Руши-де-Веде год тому назад,  искать  какие-то
семена, какие-то всходы. Я не нашел их ни в городе дубильщиков и  торговцев,
не мог найти и в Омиде, и уж подавно нет их здесь, в усадьбе.
     Андрей, заботам которого меня препоручили, был, что называется, славный
парень. Веселый и деятельный, он относился к своей службе легко,  на  работе
не надрывался, да и не считал нужным; лошадей с барской конюшни  он  загонял
так, что пена с них летела клочьями, спал  вволю,  ел  до  отвала,  а  когда
ударяло в голову - оставался у красивой венгерки  или  бегал  за  цыганками,
которых в таборе было пруд пруди. Ему были чужды высокие мысли;  хоть  он  и
учился в лицее, но с собой в эту глушь не прихватил ни одной книги.
     Ясными ночами, когда не спалось, мы устраивались где-нибудь на траве. Я
раскрывал Андрею тайны  неба:  рассказывал  о  Сатурне,  о  его  кольцах,  о
незримых Плутоне и Нептуне, о Марсе, где открыли что-то вроде каналов и где,
возможно, тоже есть жизнь, о созвездиях, которые видны в нашем полушарии,  и
о тех, которые можно наблюдать по ту сторону тропиков.
     - И самое красивое из тамошних созвездий - Южный Крест...
     - Да откуда ты это знаешь?
     - В книгах читал.
     - А какой в этом прок?
     - Как это какой прок? Хочу знать. Надо успеть узнать как можно больше.
     - А я вот не знаю, а живу хорошо. Стану счетоводом - еще лучше  заживу,
ничего не ведая про  Млечный  Путь,  с  чем  его  едят,  откуда  и  куда  он
протянулся...
     - И тебе совсем неинтересно про это узнать?
     - Нет.
     Иной раз испытывая жгучую потребность в собеседнике, я забывал, что  за
человек Андрей, и затевал с ним разговор о людях, об их образе жизни.
     - Дурак ты, Дарие. Мечтаешь о всякой чепухе. Мир таков, как он есть - с
барами и слугами, с богатыми и бедными, - и таким останется во  веки  веков.
Кто сможет его изменить? И как?
     - К примеру, вот они, и много других людей вроде них.
     Мимо нас устало тянулись с работы пленные.
     Ядреный воздух полей, щедрое солнце целыми днями и глубокий  сон  после
дневных трудов - все это пошло на пользу моему здоровью. Остались в  прошлом
кадушки с дубильным раствором,  с  которыми  приходилось  возиться  в  сыром
подвале хозяина Моцату; лавка, где торговал гробами  и  ладаном,  свечами  и
одеждой для покойников господин Мьелу Гушэ; бакалея,  где  продавал  деготь,
веревку и соль Бэникэ Вуртежану. В  прошлое  отошла  и  гнетущая  обстановка
родительского дома с ее вечными ссорами и косыми  взглядами  родных,  больно
ранившими мое самолюбие. Занятый делами, страшила Амос редко  показывался  в
усадьбе, а то и вовсе исчезал, не было над нами и  господского  глазу  -  ни
здорового, ни стеклянного, хозяин их был далеко; и  иногда  вечерами  Илонка
зазывала нас с Андреем к себе - поболтать, разогнать скуку. Ей казалось, что
она в тюрьме, она томилась и ждала  конца  войны,  чтобы  бросить  и  Амоса,
который был ей мужем только формально, и самого барина, а когда вольный  мир
распахнет перед ней ворота, начать новую жизнь.
     - Чего только у тебя здесь нет! И как ты пойдешь, не зная куда?
     - Глуп ты, Андрей. "Чего только нет", говоришь? А что у  меня  есть-то?
Стол и дом, да платья, да туфли... В человеке главное - душа, а если в  душе
нет радости...
     - Как бы барин твоих слов не услышал.
     - А хоть бы и услышал? Ну разозлится, ведь только это ему  и  остается.
Может, и лопнет от злости, коли не понравится. Да он и так лопнет. Все  чаще
одышкой мучается. У самого больное сердце, а на  людях  хорохорится,  чудит,
лишь бы себе и другим доказать, что он еще молодой.
     - Если уж ты, Илонка, говоришь, что барин  стар...  Тебе  небось  лучше
знать...
     - Ну и осел же ты! Я здесь много чего  узнала.  Барин  развратник,  ему
теперь один конец... А мне бы здесь только конца войны дождаться. Там  уж  я
сумею постучать кулаком в ворота жизни. Может  статься,  они  распахнутся  и
передо мной.


     С каждым днем больше чувствуется  весна.  Удлиняются  дни,  все  короче
становятся ночи. Короче некуда - только приклонил голову, прильнув  щекой  к
ладошке, только забылся, как уже и рассвет. Днем на небе громоздятся  черные
тучи и раскаты грома громыхают так,  словно  пушки  на  передовой,  сверкают
молнии и хлещет дождь. В такие дни я слоняюсь по усадьбе, от дома к дому,  а
то ухожу в поля, накинув на голову какую ни то попону. Стараюсь  изо  дня  в
день выполнять все дела, которые мне поручены, а там - хоть потоп. Но нет на
нас потопа. Просто хлещет дождь. А  теперь  все  чаще  и  чаще  над  головой
голубеет высокое ясное небо... Травы, пшеница и кукуруза растут  на  глазах.
Только вчера пшеница едва доставала до щиколотки. А сегодня еще выше. Завтра
будет уже по колено. Почва черная и жирная,  нужно  долго  копать  заступом,
чтобы добраться до серого подзола. Добрая жирная земля, в нее что ни  брось,
тотчас пустит корни, даст всходы и пойдет в  рост.  "Жирная,  хоть  на  хлеб
мажь", - говорят здешние крестьяне про помещичью землю.
     - Ну и земля у нашего помещика, - обращаюсь я к Андрею.
     - Да уж, земли у него много.
     - Как же это получается, что у одного человека так много земли?
     Андрей, сам сын  землевладельца,  только  мелкого,  который  всю  жизнь
тщетно пытался стать настоящим помещиком, удивляется.
     - Да вот так и получается! Может и еще больше быть, если человек  умеет
наживать и сохранять нажитое, копить и приумножать  накопленное.  Тут  нужно
уметь как можно больше урвать у других.  А  про  богатства  нашего  помещика
рассказывают любопытные истории.
     Мы спим в просторной мансарде, под самой  крышей  помещичьего  дома.  В
комнате широкие окна. Барин рассчитывает завершить стройку  после  окончания
войны. Судя по замыслу, здесь он намерен провести безмятежную свою старость.
     Сейчас ночь. В полях тишина, под окном  нет  никого,  кто  мог  бы  нас
услышать. У Амоса с Илонкой большая комната внизу, у самого  входа.  Пленные
живут в сараях, цыгане - в шатрах под обрывом.
     - Что за истории?
     - Про это все знают. Ты в нижнем имении только одну ночь провел.  Через
несколько дней ты бы тоже все знал.
     Живут в усадьбе два старика: древний Иордаке Аризан  и  дед  Ио  Йовку,
обоим за восемьдесят. Господин Иордаке - отец нашего помещика. Дед  Йовку  -
названый брат господина  Иордаке.  Господин  Иордаке  барин.  Носит  лаковые
туфли,  черный  костюм,  пошитый  в  Бухаресте.  Сорочка   у   него   всегда
накрахмалена. Но стоячего воротника и галстука он не носит. К барской одежде
притерпелся, а вот с галстуком свыкнуться не может.
     "С галстуком мне бы все казалось, будто сам завязал себе петлю на шее".
     Когда старику приходит охота посмеяться и  пошутить,  он  рассказывает,
какие ему снятся веревки и виселицы. В молодости его самого  от  таких  снов
трясло, просыпался весь в холодном поту. А теперь привык. Уже  не  боится  и
дрыхнет себе дальше. Досматривает сон. А  утром  вспоминает,  что  видел,  и
смеется.
     Страх перед  петлей  засел  в  душах  Иордаке  Аризана  и  деда  Йовки.
Случилось это больше полувека назад. Оба  они  разбойничали  в  те  поры  за
Дунаем и туго набили кошельки золотом. Море человеческой крови пролили тогда
разбойники. Но однажды окружили их войска и долгие месяцы держали  в  осаде.
Едва удалось им ускользнуть в  леса,  перебраться  через  Дунай  в  Румынию.
Господин Иордаке взял в аренду крошечное поместье в самом  сердце  Бэрэгана.
Женился, родилось у них трое детей. Двое умерло,  выжил  лишь  наш  нынешний
помещик. Умерла и жена, местная крестьянка. Дед Йовка не захотел  расстаться
с привычным балканским платьем. Знаешь, какой он с виду? Ходит  в  постолах,
обмотки  затягивает  ремешками,  носит  широкие  штаны  из  грубой   шерсти,
домотканую кацавейку, зипун и кэчулу. С виду  старик  -  ни  дать  ни  взять
помещичий слуга. Дряхлый стал и немощный. Изредка только  во  двор  выходит,
опираясь на палку. Набалдашник на палке из  золота...  Ноги-руки  дрожат,  и
худой как скелет. А про деда Йовку этого не скажешь. Ему  больше  пятидесяти
никак не дашь. Как с утра встанет, так до ночи  не  присядет.  Взберется  на
лошадь - и пошел рыбаков на реке ругать: дескать, что это мало рыбы  в  сети
попалось! А потом - да ты сам увидишь, как он сюда, в усадьбу,  нагрянет,  -
отправляется к пастухам, поучить их палкой - не до конца  будто  бы  выдоили
овец, слишком много в вымени молока ягнятам оставили. Вчера повстречался я с
ним в загоне для овец, там, в долине. Пастухи как раз начали овец стричь.  А
с дедом Йовкой у них  нелады.  Померещилось  старику,  что  они  неправильно
стригут. Слез он с лошади, схватил одну  овцу,  повалил  и  велел  дать  ему
ножницы.
     "Сейчас я вам покажу, как овец стригут".
     Постриг дед овцу. Крупная подвернулась, жирная. Дед ее  догола  остриг,
гладко-гладко, словно бритвой выбрил. Разошелся дед Йовка и до полудня целую
отару остриг.
     - А что это он так рьяно барское имущество охраняет?
     - Тут, видать, какая-то тайна. Йовка с барином никогда есть  не  сядет,
со слугами  кормится.  Только  спит  от  них  отдельно,  на  дощатых  нарах,
застланных овечьими шкурами, как, бывало, в молодости спал, до  того  как  в
разбойники податься, или в ту пору, как на них облаву устроили и приходилось
в любой момент быть готовым дать деру. Вот и теперь дед  Йовка  на  ночь  не
раздевается. Белье меняет раз в неделю, а то и в две. Вот кабы ты  в  нижней
усадьбе еще ночь провел, мог бы  и  с  господином  Митицэ  познакомиться,  -
добавляет Андрей.
     - А это еще кто?
     - Помещичий сын.
     - У него и сын есть?
     - Жена-то у нашего помещика тоже скончалась, где и  когда  -  никто  не
знает, ведь он смолоду по всему свету ездил. А кто говорит,  что  она  и  не
померла, вовсе, а просто бросила его. В  помещичьем  доме  вдруг  объявились
слуги и мальчик, привезенный откуда-то издалека. Обе ноги  у  мальчика  были
изуродованы и болтались как тряпки. Так в  коляске  и  рос.  У  коляски  два
велосипедных колеса, он их руками толкает, так и двигается. Теперь  ему  уже
за двадцать. Одет всегда словно на бал. В город  нарочно  цыганку  отрядили,
чтоб выучилась полировать ногти, стричь и брить.  Теперь  она  целыми  днями
возле Митицэ. Выберется, бывало,  господин  Митицэ  во