Недругам на радость? Лучше уж петь. Человек - он
петь должен.
     Когда она очень расстроена - оттого ли, что хозяин Моцату был  особенно
груб, то ли оттого, что она совсем  одна  на  белом  свете,  -  Марица  поет
деревенские песни. Стоит в сенях меж облупленных стен,  у  большого  старого
корыта, стирает грязное белье подмастерьев  и  напевает  что-то  похожее  на
стон:

                       Нет лучшего в мире конца -
                       Успеть помереть до венца.
                       Другое на свете есть счастье -
                       Успеть помереть до причастья...

     Умереть до причастья, совсем  ребенком,  -  это  счастье.  Ничего  себе
счастье! Мой братишка Алексе умер младенцем, когда ему было всего  несколько
недель или месяцев, я точно не помню, только мама помнит  точно,  когда  его
рожала и когда он помер. Помнит телом, измученным  родами,  помнит  сердцем,
изнывшим  при  виде  холодеющего,  бездыханного  тельца  и  дешевой  свечки,
зажженной в изголовье. Никого из нас мама не балует лаской, даже  если  кому
случится заболеть. Она бывает печальна и  мрачна  -  хотя,  может  быть,  не
только из-за нас. Но если бы кто вдруг стал нас задирать  и  она  узнала  об
этом, тотчас вмешалась бы, не остановилась бы ни перед чем - могла бы даже и
убить. Отец прихватил бы вилы, мама  -  жердь,  и  худо  пришлось  бы  моему
хозяину вместе с Гогу Шориком, а заодно досталось бы и всем, кто меня бил  и
пинал. Но от меня мои родители про это никогда не узнают. Что успел узнать о
жизни мой братик Алексе? Глазки его закрылись  прежде,  чем  он  понял,  как
нежен солнечный лучик, прежде, чем научился лепетать.
     - Тетя Марица, вовсе не хорошо умирать младенцем...
     - Будто я говорю, что хорошо!  Так  уж  в  песне  поется.  Ее,  видать,
горемыка сложил - обозлился на незадавшуюся жизнь. Если от жизни  ничего  не
видишь, кроме огорчений,  она  и  опостылеть  может,  так  что  иной  раз  и
подумаешь, уж не покончить ли с ней. Ан нет. На земле  все  лучше,  чем  под
землей. Свой час для каждого пробьет. После смерти все в землю уйдем...
     Наш хозяин Моцату неожиданно заболел - сильно закололо  в  боку.  Лежит
наверху в постели  и  корчится  от  боли.  Нам  слышно,  как  он  стонет  да
ругается... Не то его огорчает, что заболел. Его бесит, что вниз  спуститься
не может. Никому у него веры нет, даже собственному сыну Минаке. Боится, как
бы тот его не обобрал.
     Приходят за своим товаром крестьяне, поднимаются по лестнице к хозяину.
Весь обвязанный, завернутый в толстое суконное пальто, которое  он  надевает
только  в  пургу,  хозяин  принимает  их,  привалившись  спиной  к   стенке.
Начинается перебранка. Не переставая стонать и охать, хозяин  вытягивает  из
мужиков деньги. Приказывает Шорику:
     - Отдай им шкуры!..
     Пока хозяин болен и не может спуститься вниз, мы делаем  что  в  голову
взбредет. Работаем мало,  больше  развлекаемся.  По  вечерам,  благо  хозяин
теперь не следит, верзилы отправляются болтаться по городу.  Добрикэ  Тун-су
приглашает и меня.
     - Сегодня мне удалось смухлевать...
     - Как это?
     - Не скажу.
     - Да ведь ты уже сказал.
     - Я сказал, что смухлевал, но не сказал как.
     - И что?
     - И мне перепало - целых четыре леи.
     - Ну и береги их на здоровье.
     - Да нет, в том-то и дело, что я не хочу их беречь.  Завтра-послезавтра
хозяин поправится. Наябедничают ему, что у меня  деньги  завелись,  он  меня
обыщет - и тогда плакали мои леи. Спросит  -  откуда?  Изобьет,  и  в  конце
концов придется во  всем  признаться.  А  коли  признаюсь,  он  еще  похлеще
излупит... Лучше уж пойдем в город и истратим вместе.
     Наверно, Добрикэ нашел эти деньги на улице или  вытянул  из  кармана  у
какого-нибудь мужика. Деньги, добытые трудом, он  не  смог  бы  потратить  с
такой легкостью...
     - Как же мы их истратим? Я ведь не пью.
     - Да и я не очень. Так,  разве  что  тяпнешь  иногда  стопку  цуйки.  А
знаешь? У меня ведь целых  четыре  леи!  Давай  пустим  их  по  ветру  одним
разом...
     - Это сейчас-то, ночью?
     - Да, прямо сейчас!..
     - И что мы сможем купить?
     - А вот увидишь!.. Айда со мной!..
     - Куда это?
     - Идем, тебе говорю...
     Я вымыл руки, сполоснул лицо. Мне тошно слушаться, но еще  тошней  было
бы отказаться. За много недель я не  прочел  ни  единой  странички.  Все  до
смерти надоело... Такое настроение возникает неизбежно, если изо дня в  день
делать одну и ту же работу, которая тебе не по душе, но  которой  приходится
заниматься ради куска  хлеба.  Однако  я  уже  решился.  Долго  я  здесь  не
задержусь. Самое большее - до весны. По договору за ученье и за еду я должен
прослужить у хозяина  четыре  года.  Ремесло  я  освоил  быстро.  Знаю,  как
выделывать овчины, научился дубить даже очень толстые шкуры, например бычьи.
Невелика премудрость. И я решил уйти. Наймусь куда-нибудь  еще.  Все  лучше,
чем возиться с вонючими шкурами. Осенью попробую поступить в школу - учиться
дальше. С тех пор что я здесь, я чувствую, как помрачается  мой  ум,  как  я
тупею... Ну уж нет! Этому не бывать!..
     Надо бы переодеться, да не во что. Я смотрю на себя, и  мне  становится
грустно. Добрикэ Тунсу подбадривает меня:
     - Какого черта ты на себя уставился? Ты кто? Жених? Другие и не в такой
рванине ходят...
     Мы выбираемся из дому на цыпочках. Закрываем за собой дверь. Тихо-тихо.
     - Держись меня, - говорит Добрикэ Тунсу. И направляется в глубь тупика.
     Выпал снег. Но еще не подморозило. Снег под ногами мягкий, сырой.  Свет
от фонарей еле-еле освещает дорогу, а  в  глубине,  где  улица  упирается  в
тупик, на страже стоит совсем уже подслеповатый одинокий фонарь.
     Семь часов вечера. Канун рождества. На главной улице еще много  народу.
А здесь совсем пустынно...
     Добрикэ Тунсу хорошо знает дорогу!.. Находит калитку и распахивает ее с
грохотом, словно у себя дома. И шумно захлопывает за  собой.  Идет  в  глубь
двора. Я уже догадываюсь, куда мы забрели. Плетусь за ним. Сердце  замирает.
Мелкой дрожью дрожат руки. И все же я иду вслед за Добрикэ Тунсу.
     В доме, куда мы подходим - он совсем крошечный, вроде хибарок на  улице
скорняков, - царит веселье... Пения не  слыхать,  но  разговаривают  громко.
Доносится смех. Добрикэ Тунсу отворяет дверь.  Нас  разделяет  один  шаг,  я
догоняю Добрикэ, и вот мы оба стоим в дверях.
     Почему  снаружи  дом  показался  мне  крошечным?  Смотри,   как   здесь
просторно!.. Мы топчемся на  пороге.  Большая  зала  обшита  досками.  Вдоль
стен - стулья. В одном углу - пианино. В другом - стол. Поодаль еще стол, за
которым сидит парнишка, наверно мой ровесник, уткнулся в книгу, читает.  Вот
он оторвался от книги, помечает что-то в  тетрадке  и  снова  углубляется  в
чтение. Вид у него задумчивый, он шевелит губами. Что-то  шепчет.  Может,  к
экзамену готовится или урок учит.
     За  пианино  сидит  голая  девушка.  Только  бедра  обтянуты   розовыми
трусиками, такими маленькими, что не закрывают даже  пупка.  У  нее  длинные
желтые волосы, как у мамы, и такие  же,  как  у  мамы,  синие  глаза...  Она
перебирает пальцами клавиши. Возле нее на круглом табурете сидит  мужчина  в
сером котелке, сдвинутом на затылок, у мужчины большие пышные усы. Время  от
времени он щиплет девушку за бедра.
     На стульях вдоль стены  сидят  четыре  девушки  в  коротких  прозрачных
платьицах... И четверо мужчин - помоложе и постарше.
     - Добрый вечер, Саломия.
     - Вечер добрый, Тупсу. А это кто с тобой?
     - Мой приятель.
     - Совсем птенец или как?
     - Птенец...
     - Ну что ж, садитесь!
     Саломия держит себя с нами так, словно мы важные господа. Мы садимся. Я
съежился, сделавшись совсем маленьким. Ерзаю на стуле  и  сам  понимаю,  что
если не перестану ерзать, то моя ветхая одежда будет вся в известке. Комната
недавно побелена. Скоро рождество. Всюду дома выбелены заново. Вот  и  здесь
тоже произвели побелку.
     Саломия - высокая,  крупная  смуглолицая  девушка,  на  ней  облегающее
платье до полу.
     - Пойдешь со мной? - спрашивает Тунсу  у  девушки,  которая  играет  на
пианино; мужчина в котелке уже отстал. - Ну, Мими, пошли, что ли?
     - Не могу, дорогой. У меня...
     - Ну и что из того? Пойдем!
     - Да нельзя же, говорю тебе, вот сумасшедший. Погоди, вот выйдет Джика.
С ней и пойдешь...
     - Пока Джика не вышла, угостила  бы  нас  чем-нибудь,  -  просит  Тунсу
Саломию.
     - Сейчас сварится кофе.
     На столе в углу горит спиртовка. Саломия готовит для нас кофе. "Никогда
еще не пил кофе, - думаю я, - хоть вкус узнаю".
     Мужчины  разобрали  девушек.  Разошлись  по   комнатам.   Потом   опять
появились. И ушли совсем. В зале остались  только  девушки.  С  Саломией  их
шестеро. Тупсу все ждет Джику. Та задерживается.
     - Она занята с Котеличем,  торговцем.  Когда  он  навещает  нас,  Джике
трудно отделаться, еле живая вырывается, бедняжка...
     Распахивается дверь. По ступенькам - их всего две - в  залу  спускается
поп - старик, смерть про  него,  видно,  забыла.  Он  настолько  дряхл,  что
кажется, будто борода его побита молью.  Когда-то  она  была  черной,  потом
побелела, а теперь тухло-желтая. Забрызганная грязью ряса волочится по полу.
Руки у попа дрожат. В одной руке у него крест, в другой - веточка  базилика.
В канун праздника он обходит дома с благословением.  За  попом,  на  полшага
позади, - служка с ведерком. Поп гнусавым замогильным голосом тянет молитву.
Пианино смолкло. Девушки как есть,  почти  нагишом,  подходят  к  попу.  Поп
кропит их веткой базилика, сует для поцелуя руку, дает целовать  и  крест...
Брызжет святой водой по всем углам залы. Благословляет  вошедших  следом  за
ним клиентов, парнишку в углу, поглощенного  своими  занятиями,  -  это  сын
хозяйки. Не спрашивая, хочу я или нет, кропит миром и меня. Сует и  мне  под
нос руку и крест. Ладно уж!.. Ведь для  чего-то  привел  меня  сюда  Добрикэ
Тунсу...
     Саломия задирает платье, так что видны ее икры и коленки. Она в длинных
чулках. Достает из чулка кошелек. Роется в нем, отсчитывает в ладошку десять
лей, все мелочью. Бросает монетки в  ведерко  служки.  Поп  видит  плохо.  И
все-таки нагибается и заглядывает  в  ведерко.  Служка  приподымает  ведерко
повыше, попу под самый нос.
     Поп  -  замогильным,  источенным  червями  и  летучими  мышами  голосом
призрака - спрашивает Саломию:
     - Сколько лей, Саломия, бросила ты в это ведерко?
     - Десять лей, батюшка, все, сколько было...
     - Только десять, Саломия? Я ждал по крайности двадцать.
     - Прости, отец Чинзякэ. Хозяйки нет дома. Ушла на базар за покупками  и
вот еще не вернулась. Это все, что девушки заработали за вечер...
     Поп трясет бородой. Лицо у него дергается. Трясутся губы.
     - Ах вы, б... вашу мать... Я,  старик,  прихожу  к  вам  среди  ночи  с
благословением, а вы швыряете  мне  десять  лей,  как  слепому  на  паперти.
Постыдились  бы...  Постыдились  бы  все...  Поройся   у   себя   в   чулке,
мерзопакостница, и  выкладывай  все  двадцать  лей,  черт  бы  тебя  побрал.
Слышите, черт бы побрал вас всех!..
     - Нет у меня денег, батюшка! Ей-богу, кабы были... Я уже сказала -  это
все, что девушки за вечер заработали. Если бы ваше преподобие пришли  позже,
может, было бы побольше: там, в комнатах  у  девушек,  еще  есть  клиенты...
Присядьте, батюшка, подождите, пока выйдут.
     - Ладно уж, милочка, ладно. Так и быть, подожду... Подожду.
     Поп  опускается  на  стул.  Садится  и  служка.  Саломия   уже   успела
приготовить две чашки кофе, одну для Добрикэ, другую  для  меня.  Теперь  мы
остались с носом: этот кофе она подает попу и служке. А нам шепчет на ухо:
     - Посидите еще. Я приготовлю и вам,  пусть  только  этот  старый  козел
уберется...
     Поп выхлебал кофе. Выпил свою чашку и служка. Немного погодя поп роняет
голову на грудь. Дремлет. Дремлет, но не спит. Вот открывается  одна  дверь.
Подняв воротник пальто и надвинув на глаза кэчулу, выходит парень. Следом за
ним девушка с растрепанными волосами. Она протягивает Саломии  две  леи.  Та
кладет их на стол перед попом.
     И до тех пор, пока не вышли все клиенты, пока перед  ним  на  столе  не
оказалось еще десять лей, поп Чинзякэ терпеливо ждал, не уходил. И  поднялся
только после того, как Саломия бросила ему в ведерко  еще  половину  пола  и
монетки со звяканьем ссыпались на дно... Поп вышел, бормоча благословения...
     - В какой церкви он служит?
     - В церкви беса рогатого, - отвечает Добрикэ Тун-су, - прямо возле нас,
у святого Николая. Не слышал разве колокольного звона?
     - Нет, не слышал...
     - Эй, Добрикэ, можешь пройти в комнату, Котелич ушел...
     Девушкам невесело. И даже когда они смеются, кажется, будто они  только
скалят зубы - смех идет из горла, не из души. Душа их обливается слезами.  И
печалуется. Эта печаль  отражается  в  глазах.  Самая  грустная  из  всех  -
Саломия. И парнишка в углу, который притворяется, будто ничего не  видит,  и
все это время читал, что-то записывал и шептал про себя какие-то слова...
     Я остался в зале. После попа  являлись  еще  какие-то  парни.  От  моей
одежды исходит тяжелый запах. Но для девушек он привычен.
     Я выпил свою чашку кофе. Выпил и ту, что приготовили для Добрикэ.
     Саломия видит, что я робею, подходит, берет меня за подбородок.  Пальцы
у нее короткие, толстые, как культяпки, и загрубевшие.  Наверно,  много  лет
проработала в служанках, мыла посуду, скребла половицы...
     - Ну, с кем ты хотел бы пойти в  комнаты,  птенчик?  Вот  уж  час,  как
разглядываешь наших девушек. Какую же выбрал?
     - Никакую, - отвечаю я. - Никакую... Слышишь?.. Никакую...
     Меня душат слезы, тяжелые горькие слезы,  которые  давно  уже  просятся
наружу...


     У меня и в мыслях нет зайти к  дяде  Тоне  или  к  кому-нибудь  еще  из
городских родственников. Я знаю, к чему бы это привело - ни  к  чему,  кроме
косых взглядов. Дядя Тоне, завидев меня,  не  постеснялся  бы  отвесить  мне
несколько затрещин. Я словно слышу его голос: "Говорили  тебе,  племянничек,
чтоб не шлялся сюда. Чего тебе здесь надо? А ну, катись отсюда!"
     Дядюшкиных дочерей я иногда встречаю -  они  прогуливаются  по  Большой
улице  с  парнями.  Завидев  их,  я  отворачиваюсь,   разглядываю   витрину,
притворяюсь, будто их не приметил. Обхожу я  стороной  и  двоюродного  брата
Мишу. Однажды, случайно столкнувшись с ним на улице, я спросил:  "Эй,  Мишу,
как поживаешь?.." Так он сделал вид, что меня не признал.
     Мишу хорошо одет, и ему было бы неприятно, если бы кто увидел,  как  он
болтает с оборванцем-лоботрясом. Правда, я работаю у хозяина, и у меня  есть
место на нарах, где я могу отдохнуть - если можно это так назвать, - и миска
еды  на  обед,  и   другая   -   на   ужин,   но   все   равно   я   выгляжу
бродягой-беспризорником вроде тех парней, что не имеют никаких занятий, спят
под забором и тянут руку - то ли за милостыней, то ли чтоб залезть  в  чужой
мешок. Одежда моя  совсем  истлела.  По  вечерам  я  пытаюсь  ее  подлатать.
Научился орудовать иголкой и ниткой. Вначале дело шло  туго.  Игольное  ушко
глубоко вонзалось в пальцы. В конце концов я приспособился. Но  это  еще  не
все. Мало научиться штопать  и  латать.  Следовало  позаботиться  о  сменной
одежде, пусть старой, рваной - лишь бы развесить ее на солнце или на  ветру,
вышибить тяжкий дух. Сам-то я к нему уже привык. А другие?.. Стоит мне  чуть
задержаться возле человека, как он отступает назад -  лишь  бы  подальше  от
меня. Разве это жизнь? Конечно, можно жить и так!.. Живут ведь по-всякому. В
деревне я слышал, как один мужик говорил: "Бог бережет,  покуда  терпишь..."
Э, у нас еще терпимо. Другим куда хуже приходится, они и не такое выносят.
     На базаре полно бродяг - парней,  которым  негде  найти  работу,  негде
головы приклонить, живут они где придется и как придется, едят  что  попало.
Есть среди них и здоровые верзилы, и хилая мелюзга. Они бы и рады  работать,
да негде или за работу платят такие гроши, что жалованья этого не хватит  ни
на еду, ни на жилье, где они могли бы ночевать, как все  люди.  А  когда  на
деньги ничего путного не купишь, поневоле несешь их в корчму.  Пьешь  цуйку,
вино - чего душа пожелает. А точнее - чего жаждет твоя глотка.  Глядишь,  на
час, а то и на два ты - счастливейший человек в мире. Когда пьешь, тебе  уже
все нипочем...
     Я сторонюсь родственников. Избегаю и своих односельчан, приезжающих  по
пятницам на базар с  товаром  или  за  покупками.  Боюсь,  как  бы  меня  не
углядели. Если увидят - засмеют: "Гляньте-ка, гляньте на этого  хромоногого,
до чего дошел!.." Но далеко не всегда выходит так, как хотелось бы.  Дома  я
постоянно слышал разговоры о маминых братьях: о дяде Тоне и  дяде  Лисандру.
Дядю Тоне я теперь знаю хорошо, лучше некуда! А вот дядю Лисандру в лицо  не
видел. Он умер в ту самую осень, в октябре, когда ранним утром,  скорчившись
на груде початков возле телеги, родила меня мама.  Это  случилось  вдали  от
нашего села - возле  Белитори,  во  владениях  Гогу  Кристофора,  на  уборке
кукурузы. Отец перерезал пуповину серпом. И перевязал бечевкой. Потому-то  и
получился такой большой пупок. Ребятишки, с которыми  я  купался  на  речке,
вечно поднимали меня на смех:
     - Гляньте-ка на Зубатого! У него  целых  две  пипки!  Одна  -  посередь
пуза... Теперь хоть сразу двух жен бери...
     Оттого и пошла у меня привычка - когда иду купаться,  прикрываю  живот,
пока не залезу в воду.
     Умерла и жена дяди Лисандру, а после них, как  я  узнал,  остался  один
сын, Янку, и его взяли в приемыши какие-то крестьяне, у которых своих  детей
не было. Еще какое-то время до меня доходили слухи о Янку, что он  учится  в
ремесленном училище, стал смышленым красивым парнем, а  уж  тихоня  -  будто
девушка. Правда, теперь я о своем двоюродном  брате  забыл  и  думать.  Если
думать о каждом родственнике,  не  останется  времени  ни  на  какие  другие
мысли...
     Как же я удивился, когда в подвал, где я укладывал в чаны сырые  шкуры,
чтобы залить их дубильным раствором, спустился верзила Гогу Шорик и  подошел
ко мне, вроде чем-то напуганный:
     - Эй, ты, хромой, тебя там спрашивают. Поди-ка, почистись, а то  больно
воняешь. Хозяину за тебя стыдно будет...
     Да разве тут отчистишься, разве скроешь, каков ты на самом деле!
     "Что-то стряслось у нас в деревне, - решил  я,  -  вот  мама  или  брат
приехали сообщить мне новость или забрать меня отсюда и устроить  к  другому
хозяину".
     - Кто-нибудь из деревни, дядя Гогу?
     - Да нет. Из городских. Молодой такой.
     Я  поднялся  по  лестнице  и  вошел  в  контору.  Хозяин,  только   что
оправившийся после болезни, пожелтевший и  осунувшийся,  восседал  на  своем
стуле и дремал. Дело было к вечеру. В помещении  почти  полный  мрак.  Кроме
хозяина, я заметил у дверей хорошо одетого господина, стройного, сухощавого,
высокого. Как был, в вонючих лохмотьях, я шагнул в его сторону. Он  протянул
мне  руку.  Я  протянул  свою  -  покрасневшую,  распухшую,  обожженную,   с
отвалившимися  ногтями.  Незнакомец,  едва  дотронувшись   до   моей   руки,
почувствовал, что кожа обожжена. Подвел меня к  двери,  усадил  на  свету  и
долго меня разглядывал. Потом обратился к хозяину:
     - Я прошу отпустить моего двоюродного брата со мной на часок. Мне  надо
с ним потолковать...
     Двоюродный брат? Кто же это? Что за двоюродный брат? Сколько я тогда ни
думал, мне так и  не  стукнуло,  что  это  мой  двоюродный  брат  Янку,  сын
покойного дяди Лисандру.
     Мы вышли на улицу.
     - Погуляем немножко. Ты ведь меня не помнишь, верно?
     - Верно. Не помню.
     Я разглядывал его. Он был очень красив, таких мужских лиц я до тех  пор
не встречал. А может, мне показалось... Кожа  у  него  была  белая,  чуть  с
желтизной, густые черные брови