в
примарню, из коляски его выносят на руках двое слуг. А ноги у него бессильно
болтаются, словно пришитые. Разговаривая между собой, когда их не слышат  ни
приказчики, ни местные подхалимы, крестьяне называют помещика Коларезь*. Так
проще.
     ______________
     * Коларезь - жидкая мучная каша для детей.

     - У тебя-то что за счеты с помещиком, Дарие?
     - Ей-богу, никаких! Только если бы я  был  взрослый  и  подвернулся  бы
случай, я бы как заехал ему палкой промеж глаз...
     - Может, и наступит такое время...
     Я спрашиваю у мамы:
     - Мам, а почему поп Бульбук не заходит к нам?
     Мама - единственный человек в семье,  которому  не  по  душе,  что  поп
обходит наш дом. Мой дедушка, а ее  отец  -  старик  с  красивой  окладистой
бородой - всю жизнь  читает  толстенные  часословы,  а  молитвенники  всегда
держит под рукой, на подоконнике. Мама каждое воскресенье ходит в церковь. И
там поп не может запретить  ей  целовать  крест  и  иконы.  При  всем  своем
бессердечии. Однако побороть себя  он  не  в  силах  и  смотрит  на  маму  с
неприязнью.
     - В обиде он на нас. На отца разобижен.
     - А за что поп сердится на тятю?
     - Из-за брата твоего, Георге.
     - А чем Георге ему не угодил?
     - Пошел в семинарию, где учатся на священников.
     - И поп не хочет, чтобы Георге надел поповскую рясу?
     - Не хочет. У него у самого два  сына  в  семинарии,  и  он  собирается
сделать их священниками. Старшего - здесь, в нашем  селе,  а  младшего  -  в
соседнем.
     - А что, для моего брата еще одного села не найдется?
     - Найтись-то найдется, да Бульбук опасается,  как  бы  твой  братец  не
захотел быть попом непременно у нас, а не в другом месте.
     - Почему обязательно у нас?
     - Село большое. Да и богатеев хватает.
     - А я слышал, что богачи - самые жадные люди. От скупости  чуть  ли  не
сами себя готовы съесть.
     - Это верно, Дарие, скупы-то  они  скупы,  но  на  попа  и  на  церковь
раскошелятся, лишь бы о том на селе знали и уважение им оказывали... Лишь бы
перед людьми покрасоваться...


     Из разговоров я уже знал, что поповы сыновья - лодыри. И  вот  близится
конец учебного года!.. Поп Бульбук вне себя  от  волнения.  В  такое  время,
чтобы окрестить ребенка, справить похороны  или  женить  сына,  нужно  иметь
тугой кошелек. Тут попу за его молитвы подай больше, чем обычно.  Подай  ему
гуся или индюшку, а если кто чуть побогаче и  держит  ульи  с  пчелами,  поп
возьмет, кроме денег, еще и кадку меду. Набив кошель серебром, а  корзины  и
переметные сумы добром, поп отправляется в  город.  Изойдет  потом  у  одних
дверей, натерпится страху перед другими, глядишь,  дело  в  конце  концов  и
сладится, пронесет беду. Сообщают  попу  долгожданную  весть:  не  останутся
сыновья  на  второй  год.  Домой  отец  Бульбук  возвращается  радостный   и
огорченный одновременно. Радостный оттого, что сыновья еще на один шаг ближе
к духовному сану. Огорченный тем, что шаг этот стоил  ему  немалых  денег  и
подношений. И для всякого, кто почему-либо затаил на попа зло,  нет  лучшего
способа отвести душу, как подсесть к нему в корчме и  спросить  между  двумя
стопками цуйки:
     - А что, батюшка, этому, как его, сыну Тудора удалось в следующий класс
перейти?
     - Да кто ж его знает, мил человек? Ей-богу, мне это неведомо!
     И поп спешит прочь... А людям смех.
     Отец мой ни разу не был в Бухаресте. Брат Георге уехал  из  дому  один.
Как он тогда выглядел, я не представляю. Я был совсем маленький, когда он от
нас уехал. И очень смутно это помню. А теперь у него нет времени даже летом,
в каникулы, заглянуть домой. Вечно он должен ехать куда-нибудь в  имение  на
заработки, в самые дальние концы страны.  Кажется,  из  него  уже  получился
неплохой механик.
     Учитель Попеску-Брагадиру всем  и  всюду  рассказывает  о  моем  брате.
Доходят рассказы и до попа.  Ведь  Томицэ  Бульбук  -  завсегдатай  кабаков,
которые он посещает поочередно. Войдет, повесит рясу со шляпой на гвоздик  и
говорит:
     - Повиси, будь умницей, отец Бульбук, а то  Томицэ,  бедняге,  гульнуть
охота...
     Ряса послушно висит на гвозде, шляпа  тоже  проявляет  благоразумие.  А
Томицэ, сбросив покровы святости, предается самым  что  ни  на  есть  земным
утехам... Любая весть о моем брате, доходящая до  села,  иссушает  поповскую
душу. И пусть... Бессильный помешать Георге в учебе, поп  пытается  отравить
жизнь нам. Обходит наш дом своим благословением... Нашел наказание!..
     Раньше, еще не зная о той злобе, которую поп затаил против нашей семьи,
я, как и все дети, встретив его на  улице,  подходил  поздороваться:  "Целую
ручку, батюшка!" На приветствие других детей поп  отвечал.  А  мне  в  ответ
только шипел сквозь зубы. Тогда я  тоже  начал  шипеть.  А  что,  разве  мне
нельзя?
     - Нехорошо это, Дарие. Не пришлось бы гореть в адском пламени...
     - Когда еще гореть-то... И потом, если уж мне суждено попасть в ад,  то
вместе с Бульбуком. Помнишь, я как-то лошадей ходил пасти? Так вот. Увязался
за нами Миликэ, младший  из  поповских  сынов,  тоже  семинарист.  Мы  своих
лошадей на скошенном поле пасли. А поповский  сын  -  он  ведь  тоже,  когда
вырастет, попом станет - взял своих лошадей под уздцы да  и  отвел  в  чужую
пшеницу; там они и паслись всю ночь.
     "Смотри, Миликэ, - говорим ему, - грех это. Ты ведь на чужом поле своих
лошадей пасешь".
     "Потому и пасу, что поле не мое".
     "А в ад попасть не боишься?"
     "А чего бояться, никакого ада и нет вовсе. Ад только в церкви  красками
малюют - дураков пугать вроде вас. Так и мой  отец  всегда  матери  говорит,
когда та его пилит за пьянство".
     "А вот ты сам попом сделаешься, так же говорить будешь?"
     "Не-е, по-другому..."
     "Значит, врать будешь? Говорить, чему сам не веришь?"
     "А что ж? Такое уж ремесло..."
     "Ну и катись ко всем чертям со своим ремеслом".
     "А плевал я на вас на всех..."
     Он же еще и лается! Чтоб такое спустить? Ну уж нет. Схватили мы  его  и
лупили кнутовищами, пока не рассвело. Нас было трое,  а  он  один.  Чуть  до
смерти не забили. Потом всю неделю от жандарма  Жувете  прятались.  Того  не
знали, что жандарм с попом в ссоре. А как узнали, так и объявились. И ничего
нам не было...
     В дом гурьбой вваливаются сестры и брат Ион. Вслед  за  ними  входит  и
Дица. Платье на ней мятое-перемятое. Тетушка  Уцупэр  смотрит  на  дочку,  и
глаза ее светятся радостью. Из-под раздвоенной губы Дицы на подбородок течет
мутная слюна. Дица отирается рукавом зипуна. Тетушка Уцупэр спрашивает:
     - Сколько же парней обнимало тебя, Дица?
     - Ну, четыре, а может, пять.
     - Всего-то! А может, больше?
     - Не-е.
     - А не было ничего такого?..
     - Не, мама.
     - То-то, дочка. Смотри, будь умницей, береги себя.
     - Да уж берегу. К свадьбе.
     Юбка у Дицы вся в соломинках и колдочках. Хорошо, видно, ее поваляли.
     - Эх молодость, молодость! Что она знает о жизни?..
     Пришел и отец. Мы снова, как в обед, усаживаемся  вокруг  стола.  После
ужина отец с братом уходят спать на кухню, поближе к огню. Мы потеснились на
постели, освободив место для тетушки Уцупэр.  И  для  Дицы.  В  ее  объятиях
засыпает моя сестренка Рица. Я свертываюсь калачиком и  стараюсь  как  можно
дальше отодвинуться от Дицы, так что упираюсь  щекой  в  сундук,  отделяющий
постель от стены и окна. Привернутая лампа  мигает.  Свет  от  нее  тусклый,
слабый. Словно сквозь густой дым угадываются стены  комнаты.  Мама  все  еще
шепчется с тетушкой. Ночь привалила к окну огромные, обитые мягким  бархатом
плиты мрака. Я знаю, что теперь на всем белом свете, от  края  до  края,  от
земли до неба, владычествует тьма. Тесно прижавшись друг к другу,  мы  лежим
рядышком, укрытые грубым одеялом. На улице, во  тьме,  остались  лишь  дикие
звери. И стоят в ночи за стенами дома деревья...


     Голоса мамы и тетушки Уцупэр звучат все глуше. Они уже едва  слышны.  Я
уже еле различаю их, как будто кто-то заложил мне  уши  ватой.  Дыхание  мое
становится все реже, все неслышней. Под чьей-то мягкой, бархатистой  ладонью
смыкаются веки. Вдруг Дица поворачивается ко мне, охватывает меня  руками  и
крепко-крепко прижимает  к  себе.  От  нее  пышет  жаром.  Она  вся  пылает.
Прикосновение чужого тела возбуждает меня. Кажется, будто мне в кожу  и  под
кожу впились тысячи  муравьев.  Дица  обхватывает  меня  за  плечи  и  легко
переворачивает лицом к себе. Я пытаюсь отпихнуться. Но она  подсовывает  мне
свои жаркие груди. Я впиваюсь в них пальцами.  И  уже  не  могу  оторваться.
Лампа потухла.
     Куда девался сон? Ведь я, кажется, уже засыпал!
     В этот свой приезд тетушка Уцупэр привезла к нам мою двоюродную сестру.
Иногда вместе с тетушкой приезжает ее муж, мой дядя,  Прекуп  Урбан  Уцупэр.
Это высокий мужчина, широкий в плечах, а сам тонкий, как угорь, острый,  как
лезвие; глаза у него черные, глубоко посаженные, так и полыхают огнем из-под
густых, пышных бровей. Лицо у дяди очень темное, как чугун. Он  сажает  меня
на колени. Качает. Дядя любит играть со мной. Сердце  его  истосковалось  по
детям, особенно по мальчикам. Их у него было двое: Гуцэ, умерший  в  прошлом
году от сибирской язвы -  он  был  чуть  постарше  моего  брата  Иона,  -  и
Пантилие, в том же году погибший на военной службе в Турну. Тело его дядюшка
Уцупэр в закрытом гробу перевез на телеге в родное село и похоронил рядом  с
Гуцэ. Славный паренек был мой двоюродный брат Пантилие!.. На верхней губе  у
него уже пробивались усики, и когда он смеялся - а смеялся он без  конца,  -
то в улыбке открывались два ряда белоснежных зубов.  Под  мышкой  он  всегда
носил короткую дубинку - обороняться от  собак  и  от  парней,  если  бы  те
осмелились, хотя бы в шутку, приставать к его девушкам.
     - Да сколько же у тебя девушек, Пантилие? - как-то спросила мама.
     - Ох, много, тетя Марие, - коли нет бородавок на носу,  та,  значит,  и
моя...
     И заливался смехом. Смеялись и мы. Ни у одной  из  знакомых  нам  девок
бородавок на носу не было. Выходило, что все девушки села  -  девушки  моего
двоюродного брата. Все любил Пантилие - девушек, работу, жизнь. В  голове  у
него сами собой складывались песни. Он звал музыкантов, учил их этим  песням
и заставлял исполнять их для себя, когда бывал весел, или для  людей,  чтобы
шла о нем добрая молва. И слава о его песенках докатилась до  города,  прямо
до городской префектуры. Пантилие пел, а скрипачи подхватывали:

                          С толстой шеей богатей,
                          Оторвись от жирных щей.
                          Скоро быть тебе в петле
                          И болтаться на ветле.
                          Там ветрами будешь бит,
                          А в земле - землею сыт!

     Услышали те песни приказчики, донесли помещику, что Пантилие  подбивает
народ бунтовать. Требует его помещик  к  себе  в  имение.  Пришел  Пантилие.
Дубинка, как всегда, под мышкой торчит.
     - Стало быть, вот ты какой, Уцупэров сын, думаешь людей  против  господ
взбунтовать?
     - Это я-то, ваша милость? Да как же можно?
     - Говорят, песенки сочиняешь...
     - Бывает, ваша милость, и сам пою, когда есть охота...
     - И что поешь?
     - Да что в голову придет, хозяин.
     - Может, и мне споешь?
     - Спою, коли не рассердитесь.

                   Сто пятнадцать девушек и жен я любил,
                   Но на сердце холод, и душой я остыл...

     - Нет, не про это. Про другое...
     - Из тех, что позабористей? Не могу, барин. А ну как барыня  поблизости
окажется да услышит. Опять же озорные песенки только на вечеринках  поют.  А
нынче какая уж вечеринка...
     Понял помещик, что его дурачат, осердился. И отвезли моего  двоюродного
брата с жандармом в город. Разные важные шишки трясли его там так и эдак, но
ничего не смогли вытрясти. И отпустили на все четыре стороны,  порешив,  что
перед  ними  блаженный,  а  может,  и  полоумный.  Уж  как-нибудь   мир   не
перевернется от  его  прибауток...  Подоспело  моему  брату  в  армию  идти.
Отправился он служить в Турну - в пехоту. И определили его денщиком к одному
капитану, Жиреску по фамилии, из тех бояр Жиреску, чьи имения раскинулись  в
междуречье Кэлмэцуя и Олта, что в Крынжени. Была у  этого  капитана  жена  -
бой-баба и шлюха; после ее побоев не один уж  капитанов  денщик  глухим  или
калекой на всю жизнь остался. На  Пантилие  руку  она  поднять  не  посмела:
побоев он не потерпел бы и от мужчины, не то что от женщины, будь  она  хоть
помещица и капитанова жена. Как-то раз  попробовала  капитанша  влепить  ему
пощечину. А он не оробел - возьми да и опрокинь ее на  спину...  Понравилось
это госпоже, во  вкус  вошла...  Застукал  их  как-то  капитан  и  застрелил
Пантилие. А в рапорте потом отписали, что солдат Уцупэр Пантилие  расхаживал
с заряженным оружием и по оплошности выстрелил себе в грудь. Но всему городу
известно, как было на самом дело. Капитана перевели в  другой  полк,  тем  и
отделался. А у моего дяди Уцупэра не осталось ни одного сына.
     - Хочешь стать моим сыном, Дарие?
     - Нет, дядюшка...
     У дяди на глаза навертываются слезы.  Он  роется  в  кошельке,  достает
монетку в десять банов и дарит ее мне.
     - Иди купи себе рожков*.
     ______________
     * Имеются в виду стручки рожкового дерева.

     Я вихрем срываюсь с места. Рожки продаются в корчме Томы  Окы,  корчмой
раньше владел мамин брат, дядя Лисандру. Продает  рожки  старшая  дочь  Томы
Окы, Джена. Я тут же принимаюсь их грызть. Они сладкие. А  кожурки  твердые,
коричневого  цвета.  Я  выплевываю  их.  По  дороге  попадается  мне  сестра
Елизабета.
     - Братик, дай и мне погрызть.
     Я даю ей несколько стручков. Она тотчас  бежит  к  ребятишкам,  которые
устроили кучу малу в пыли на дороге.
     - А мне братик рожков у Окы купил, рожков у Окы купил...
     Ребятишки набрасываются на нее. И вырывают рожки.
     Сестренка возвращается ко мне вся в слезах.
     - Дай еще, братик. У меня мальчишки отняли...


     У трактирщика Томы Окы три дочери: Джена, которая после обеда  заменяет
за прилавком отца, пока он с женой спит во внутренней комнате  с  опущенными
шторами, чтобы свет с улицы не тревожил их сон, Фифа и  Бобоака.  Бобоака  -
маленького роста, толстая, пухлая, белокурая. Будь она дочь бедняка,  небось
уже бегала бы в хору. Но ее там не бывает. Не ходят в хору и Джена с  Фифой.
Фасон  держат.  Разгуливают  в  туфлях,  платков  не  носят.  Не  стесняются
расхаживать по улице простоволосые, напомаженные и в узких-преузких платьях,
будто стреноженные, совсем как госпожа Полина, жена моего двоюродного  брата
Никулае Димозела, что работает на почте. Кроме дочерей, у Томы Окы есть  еще
сынишка  Митикэ.  Родители  наряжают  его  как  кукленка:  на  нем  короткие
штанишки, берет и башмачки. Вскарабкавшись на забор, Митикэ смотрит, как  мы
играем в лошадки.  Ему  хотелось  бы  спуститься  вниз,  открыть  калитку  и
пошалить вместе с нами. Глазенки у него так и  блестят.  От  зависти  слюнки
текут. А мы поддразниваем:
     - Иди играть с нами, Митикэ. Будешь лошадкой...
     - Не пойду, еще запачкаюсь...
     - Брось, Митикэ, иди к нам...
     - Не пойду. Я с вами не вожусь. Я ведь... Мой отец корчмарь...
     - Ну и что такого? Все равно из мамкиного пуза родился...
     Митикэ начинает хныкать:
     - Тя-а-ать! Меня мальчишки дразнят...
     Появляется его папаша, швыряет в нас камнями, берет свое  сокровище  за
ручку, уводит в лавку, усаживает на колени,  утешает,  сует  для  успокоения
баранку.
     - Говорил я тебе, Митикэ, не подходи к  этим  голодранцам.  Ты  у  меня
пойдешь в школу, выучишься, станешь важным господином, даже префектом.
     Митикэ снова вскарабкивается на забор. И кричит нам сверху:
     - Нечего мне с вами играть. Я, как вырасту, префектом буду... - Из носа
у него течет. Он вытирает нос рукавом.
     По воскресеньям перед их корчмой устраивается хора. Дочери Томы  -  две
высокие, одна коротышка - близко не подходят, смотрят издали.  Ждут  женихов
из города. Но женихов нет как нет. А они все  ждут.  Моя  сестра  Евангелина
говорит, что они из-за своей спеси так в девках и состарятся.
     Люди в селе еще помнят, как Тома Окы сам ходил босой. Жена его и дочери
тоже ходили босиком и работали на помещика не  разгибая  спины.  Потом  Тома
нанялся приказчиком к грекам. Обжуливал покупателей. Обвешивал,  работая  на
больших товарных весах  и  на  станционных  складах.  Откладывал  денежку  к
денежке. Когда умер мамин брат Лисандру, кошелек Томы был  уже  туго  набит.
Взял он ссуду в городском банке. Купил дом умершего, его патент. Начал  дело
с мелочной торговли. Открыл и корчму. Давал деньги в рост. Процент невелик -
один пол* за сто лей в месяц. Многие на это клюнули. И впрямь, если взятую в
долг сотню уплачивать в месячный срок, то это вроде и не  слишком  накладно.
Но кому удавалось погасить весь долг за один месяц?.. Иногда он висит на шее
целый год и даже несколько лет, а уж тогда процентам нет конца...  Тома  Окы
довольствуется одной выплатой процентов, не  спешит  разорять  должника.  За
сотню одолженных лей он спустя двенадцать месяцев получает двенадцать пол  -
двести сорок лей чистой прибыли. Сперва сам оделся по-городскому. Потом одел
жену и детей. Джену сватали в первый раз уже давно, когда об увядании еще  и
речи не было. Сватал ее Лаке, старший сын Иордаке Димана, что живет в начале
нашей улицы, возле шоссе. У Диманов - их двое братьев - много земли, сильных
молдовских волов и дома с верандами, почти как у помещика. Есть  и  молочные
коровы, множество овец и  ульев  с  пчелами.  Позарился  Лаке  на  имущество
Окы-корчмаря.
     ______________
     * Пол - двадцать лей.

     - Не отдам я дочь за твоего парня, -  ответил  Окы  Иордаке  Диману.  -
Выдам за городского, чтобы не гнула в зной спину на жатве. Я  теперь  хозяин
корчмы. Высоко взлетел, вам не ровня. Никто из моих детей не будет больше  в
земле ковыряться. С этим покончено. Род Окы в гору пошел, в гору, в гору...
     - С горы бывает и спуск, -  возразил,  обозлившись,  Иордаке  Диман.  -
Смотри, Тома, не оступись, покатишься - до самого низу не остановишься. Пока
не сорвался, трудно представить  себе,  а  уж  как  сорвешься  -  костей  не
соберешь... Видали мы зазнаек и почище тебя...
     - С какой стати мне срываться? Денег у меня - куры не клюют...
     - Оно, может, и так... Но ты уж попивать  начал,  Тома...  Пьянство  до
добра не доводит. А ты с самого утра за рюмку.
     У Томы Окы нрав крутой, чуть что - и вспылил. Как заорет он на Димана:
     - Чем свою дочь за твоего кривого отдавать, я лучше за Малыша отдам!
     - А ну как ее и Малыш не возьмет?
     На том дело и кончилось. Расстались врагами на всю жизнь.
     Иногда по вечерам  в  селе  слышны  крики.  Это  Тома  Окы  бьет  жену.
Налижется с клиентами цуйки, захмелеет и начинает к жене придираться.  Какая
ни то причина всегда отыщется. Жена убегает,  ночует  вместе  с  собаками  в
хлеву, зарывшись в солому. От жизни такой простудилась, схватила чахотку.  А
теперь уже и старшие дочери тоже в кулачок покашливают. Только коротышка еще
держится. "Начнется кашель и у нее, вот увидишь", - заверяет меня  мой  брат
Ион, попытавшийся как-то поцеловать младшую дочь корчмаря,  самую  капризную
из всех.


     Сладко спит Дица. Во сне она легонько  посвистывает  сквозь  зубы,  как
змея! Тетушка Уцупэр бухает,  как  выпь,  -  бу-у,  бу-у,  бу-у!  Наши  спят
беззвучно, тихо, слышится лишь ровное, легкое дыхание...
     Однажды вечером, давным-давно, заехал к нам крестьянин-горец на телеге,
груженной глиняной посудой. Горшечники каждую осень спускаются  в  долину  с
полными возами глиняной посуды. Отдают товар  за  зерно.  Хочешь  приобрести
пару-другую  мисок  -  выбирай  и  насыпай  доверху   кукурузой.   Горш