одой! - удивляется старик.
     - Да что я, с ума спятил? Жена, старина, больших  расходов  требует.  А
после свадьбы еще дети пойдут... Снова расходы.
     - Если бы батюшка ваш, преподобный отец, такой же расчетливый  был,  не
видать бы вам божьего света...
     - Другие времена, старик, другие времена. Тяжелая подошла пора...
     Летом, после молотьбы,  крестьяне  из  окрестных  сел  привозят  полные
телеги пшеницы и сгружают ее у адвокатских амбаров. Зерно адвокат продает по
весне, когда самые высокие цены, а крестьянину позарез нужна  хотя  бы  мера
кукурузной муки или хоть миска пшеничной...
     Чокоша поддалась-таки уговорам  Викэ  Джорджеску,  затеяла  суд  против
матери. У старушки защитником - Овидиу Урсу.
     Молодой судья просит показать  дело.  Это  толстая  потрепанная  папка.
Велит позвать тяжущихся. Унтурика видит  только  в  четверть  глаза.  Как  и
Чокоша, опирается на посох. Они входят в примарию вдвоем, держась  за  руки.
Адвокаты разводят  их.  Старушки  стоят,  держась  за  решетку,  разделяющую
большую комнату примарии на две части.
     Судья задает каждой один и тот же вопрос:
     - Не хотите ли решить дело миром?
     - Нет, - отвечает Чокоша и с ненавистью смотрит на мать.
     Если бы могла, съела бы ее со всеми потрохами.
     - Нет, - словно из глубокой ямы подает голос Унтурика, глядя на дочь со
вновь вспыхнувшей злобой. И продолжает: - Она хочет  отнять  у  меня  землю,
господин судья, выбросить на улицу с голоду подыхать, землю у меня забирает.
Не может подождать, пока помру...
     - Кто теперь обрабатывает эту землю? - спрашивает судья.
     - Я, - отвечает Чокоша.
     - А кому идет доход?
     - Зерно мне идет, - отвечает Чокоша.
     - А матери твоей что? - спрашивает судья.
     - Кормежка. Кормлю ее, господин судья.
     - И это тебя не устраивает?
     - Нет, господин судья.
     - Чем же ты недовольна?
     - А тем, что  земля  за  мной  не  записана!..  Мать  и  не  собирается
помирать. Вот я и боюсь, как бы она перед смертью землю не  продала.  Многие
возле нее крутятся, охмуряют, чтоб землю заполучить. Вот,  например,  Ришкэ,
наши дальние  родственники.  Сын  Ришкэ  ей  как-то  пакет  изюму  принес...
Наверно, чтоб землю им уступила...
     Разбирательство откладывается. Откладывается в который уж раз. Адвокаты
в бешенстве.
     - Почему опять отложили, господин судья?
     - Назначается новый срок для примирения сторон! - объявляет судья.
     Писарь Стэнеску записывает  в  протокол:  "Новый  срок  для  примирения
сторон..."
     Чокоша берет мать под руку. Они выходят из  примарии.  Идут  со  двора.
Бредут через дорогу, поглядывая направо и налево, не сшибла б какая  телега.
Добираются до дому. Садятся на завалинку.
     - Что тебе поесть дать, мама?
     - Молока, да мамалыгу-то разомни как следует...


     Авендря храпит. Ицику  просыпается  и  подбрасывает  в  костер  кизяку.
Потянуло холодом, просыпаются и остальные.
     Мы будим Авендрю, собираем лошадей, развязываем путы, садимся верхом  и
возвращаемся в село. Авендря насвистывает на ходу.
     К обеду разнесся слух, будто в овраге, на бахче, нашли мертвым старшего
сына Пэпушоя. У него проломлен висок. В руке он сжимал пистолет.
     Новость передавалась из уст в уста:
     - Слышали? Этой ночью разбойники убили Кытикэ...
     - Сына Пэпушоя убили!..
     Такой пошел  трезвон,  будто  колокола  звонят.  Но  это  всего-навсего
женщины. Жандарм Никулае Мьелушел вместе  с  писарем,  примаром  и  доктором
Ганчу сели в повозку. Лошади помчали их к оврагу... После  полудня  мертвеца
привезли в  примарию,  положили  на  землю  во  дворе,  накрыли,  приставили
сторожей. Все село с любопытством  глазело  в  щели  забора,  будто  медведя
показывали...
     Покрутили ручку аппарата и позвонили в город. Доктор вышел из примарии,
потирая руки.
     - Приведи Чиреша...
     Посыльный галопом помчался и воротился с Чирешем.
     Чиреш огромный  -  выше  всех  на  две  головы.  Он  у  нас  санитарный
инспектор.
     - Принеси саквояж, - велел ему доктор.
     Чиреш пошел к доктору домой и вернулся с большим кожаным чемоданом  под
мышкой. Вынесли большой стол, за которым сидят  обычно  писарь  и  судья  во
время разбирательств, и поставили его во дворе под акациями.
     Мьелушел, с карабином за спиной, стоял тут же - чтоб никто не проник во
двор.
     Во  дворе  -  только  доктор  с  Чирешем,  примар  с  писарем  да  двое
стражников.
     Мертвеца подняли, положили на стол, раздели. Он весь черный  от  грязи,
словно не мытый с самого крещения.
     Я гляжу на происходящее,  взгромоздившись  на  забор  примарии...  Черт
дернул сюда забраться. Ганчу меня заметил. Махнул рукой:
     - Подойди-ка. Хочешь посмотреть, как я буду труп вскрывать?
     - Еще бы не хотеть...
     - Тогда стой возле меня, будешь держать чемодан.
     Я стал возле доктора Ганчу и взял  в  руки  чемодан.  Чемодан  кожаный.
Внутри ножи, ножницы, спицы... Была там еще и маленькая пилка. Чиреш  дрожал
всем телом. Как тополь, от верхушки до  корня  сотрясаемый  ураганом.  Ганчу
смотрел на него и улыбался.
     - Что с тобой, Чиреш? Неужто боишься?
     - Нет, господин доктор...
     Он даже пожелтел... Как желтеет листва на акации,  так  же  пожелтел  и
Чиреш...
     Доктор взял нужные инструменты и принялся кромсать тело, будто  мясник.
Потом зашил, как было. Вымыл руки.
     - Унесите!..
     Родные убитого ждали на дороге. Подняли изрезанное  тело  на  телегу  и
отвезли за реку, домой, на родной хутор.
     Я отнес чемодан домой к доктору. А потом собрал своих приятелей,  и  мы
стали играть. В чижика.
     Жандарм Никулае Мьелушел начал расследование убийства.
     - Кто дрался с сыном Пэпушоя?
     Отвечает примар:
     - Никто с ним не дрался. Кытикэ девушки не любили, он  гол  как  сокол.
Пэпушои все бедняки. Если бы Кытикэ не умер, ему пришлось бы  в  чужом  селе
жену искать.
     - Кто этой ночью пас в ночном лошадей?
     - Кто только не пас!.. Все сельские мальчишки.
     - Привести сюда всех, кто сегодня ездил на жнивье!
     Стражники отправились за нами, согнали всех. Много  набралось  -  ребят
постарше и малышей. Мы столпились в примарии. Были с нами и Авендря,  и  его
двоюродный брат Рошу. У Гуцэ Рошу рыжие усики на  мертвенно-бледном  лице...
Был и Тряшкэ.
     - Кто убил Кытикэ Пэпушоя, отвечайте!
     Мы пожимаем плечами.
     - Мы не убивали...
     - Тогда кто же? Отец?..
     - Наверно, парни из Стэникуца убили, - бормочет Тряшкэ.
     - Или из Караванца, - добавляет Авендря.
     - Как тут узнаешь? - высказывается Гуцэ Рошу.
     Мьелушел взбешен. Врезается  в  нашу  толпу,  для  устрашения  потрясая
плетью из воловьих жил.
     - Говорите все, что знаете, а то несдобровать...
     - Да ничего мы не знаем...
     - Ничего?
     - Ничего! - отвечаем мы в один голос.
     Тут Мьелушел накидывается на нас. Свистит воловья плеть, удары сыплются
куда попало - по рукам, которыми мы пытаемся загородить лицо, по головам, по
спинам. Мы все в крови.
     Во двор примарии сбегается народ.
     - Господин примар, Мьелушел нам детей поубивает.
     Мьелушел слышит шум. Выскакивает на дорогу, хватает карабин.
     - Хотите  мне  помешать  вести  следствие?  Опять  бунт?!  Вон  отсюда!
Стрелять буду!..
     С него станется, когда он себя не помнит! Возьмет и выстрелит!
     Люди покидают двор. Протестующие крики несутся уже из-за забора.
     Мьелушел возвращается. И снова со свистом  опускается  плеть,  разрывая
кожу до мяса.
     Охрип Мьелушел. Устал, обливается потом.  Он  избивает  нас,  окатывает
водой и опять принимается за избиение.
     Наступила и пролетела ночь.  Утренний  свет  проник  в  окна  и  белыми
пятнами рассыпался по нашим лицам.
     Мьелушел выходит и барабанит в ставни корчмы. Подымает с постели Ленку,
чтобы приготовила ему поесть.
     Поев и попив, возвращается.
     - Так и не скажете?
     - А если нам нечего сказать?..
     Мьелушел посылает стражника  за  писарем.  Тот  приходит,  заспанный  и
недовольный тем, что его подняли с постели ни свет ни заря.
     Лишь забор отделяет дом писаря от примарии. Из писарева огорода во двор
примарии повадился лазить огромный жирный кот, рыжий и усатый. Он бродит  по
двору и даже по комнатам. Когда писарь пишет, то  берет  кота  на  колени  и
гладит. А если увидит на брюках  шерсть,  то  хватает  кота  за  загривок  и
сбрасывает на пол. Кот всегда падает на ноги.
     - Где твой кот, писарь?
     - Откуда мне знать!.. Наверно, на кухне.
     - Сходи поищи. Без кота не появляйся...
     Мьелушел велит стражнику разбудить жену писаря и  попросить  у  нее  на
время толстую иглу и суровую нитку, какой шьют попоны.
     - Попадет тебе от моей жены, - предупреждает писарь.
     - Пускай попадет. Это нужно для дела...
     Жена писаря спит при закрытых ставнях чуть ли  не  до  полудня.  Писарь
просыпается раньше и до ухода в примарию передвигается по дому на цыпочках -
не дай бог рассердить жену.
     Стражник приносит иглу и суровую нитку.
     Жандарм Никулае Мьелушел хватает кота за загривок и сует за пазуху Гуцэ
Рошу. Вдевает нитку в иглу и зашивает на нем разрез рубахи до самого  горла.
Рукава туго связывает за спиной. Велит  Гуцэ  покрепче  затянуть  пояс.  Тот
затягивает. Мьелушел хватает плеть и стегает по коту. Тот  пытается  удрать.
Но удирать некуда. Кот мечется, рвет когтями кожу.  Гуцэ  Рошу  дико  вопит.
Рубаха его окрашивается кровью. А Мьелушел все хлещет кота.
     - Скажешь теперь?
     - Скажу, господин жандарм!
     - Кто убил Пэпушоя?
     - Я убил...
     - Кто был с тобой?
     - Я один...
     - Врешь!
     Жандарм бьет снова и снова. Кот беснуется от  боли.  Гуцэ  Рошу  теряет
сознание. Мьелушел вынимает  кота  и  сует  его  за  пазуху  Тряшкэ.  Тряшкэ
признается: это он убил Пэпушоя.
     - Кто был с тобой?
     - Рошу.
     - А еще кто?
     - Только мы вдвоем...
     - Врешь!
     Теряет сознание и Тряшкэ.
     Трижды  замертво  валился  Авендря.  Трижды  приводил  его  в   чувство
Мьелушел. Но не добился от него ни слова.
     Мы трясемся от страха и холода. Нас колотит дрожь. Гуцэ Рошу  и  Тряшкэ
со связанными за спиной руками Мьелушел под стражей  отправляет  в  город  -
судить за убийство.
     На нас Мьелушел глядит с состраданием.
     - Зря я вас побил, - говорит он.
     - Зря, господин жандарм, - отвечает Авендря, - совсем зря...
     Кот разлегся у ног  жандарма.  Морда  и  когти  его  в  крови.  Никулае
Мьелушел с отвращением кривит губы. Подымает ногу и носком сапога  изо  всех
сил бьет кота в живот. Тот взлетает в воздух и падает возле самых дверей. На
ноги. И пулей выскакивает за дверь.
     Мы выходим из примарии. Кот уже взобрался на забор.
     Уже спрятал когти. И вылизывает лапы...


XIII

ОСЛЕПЛЕННЫЕ СВЯТЫЕ

     Дальше по линии железной дороги, через три дома от нас, живет  Диоайка,
знахарка. Это она перерезала пупки всем моим братьям и сестрам. Кроме  меня.
Но меня, как и остальных, она приходила купать, делала мне примочки, когда я
хворал. Диоайке меня отдали зимой, на святого Василия, и я прожил у  нее  до
трех лет. Поэтому и считал Диоайку своей крестной.
     Это маленькая, согнувшаяся в три погибели женщина. Можно подумать,  что
у нее горб. Однако никакого горба у нее нет,  а  согнулась  она  от  бремени
долгих прожитых лет, которые один за другим тяжелыми камнями  давили  на  ее
плечи. Глаза у Диоайки крохотные, круглые и блестящие, как у барсука.  Очень
живые глаза для такой старухи. Если бы можно было не замечать ничего,  кроме
ее глаз!.. Если бы не натыкаться взглядом на  ястребиный  нос,  что  крючком
изогнулся над губами, на морщинистые щеки и запавший рот без  единого  зуба,
то ей не дашь и двадцати. В глазах старухи отражается, наверно, ее пламенная
душа, недаром люди  говорят,  будто  Диоайка  с  молодых  лет  запродала  ее
дьяволу.
     Не только у моей мамы принимала новорожденных Диоайка. Она помогала при
родах чуть не четверти женщин нашего села. У самой у нее один сын  -  Тобей.
На дворе у  них  -  хоть  шаром  покати.  Дом  не  дом,  а  шалаш  какой-то.
Покривились стены, сложенные из пайянты*, окно перекосилось, дверь никогда и
не закрывалась как следует. Крыша соломенная - удивительно, как  ее  до  сих
пор не снесло ветром.  А  вот  не  снесло...  Домишко  спрятался  за  горой.
Глубокая  канава  защищает  его  от  бурных  потоков   в   пору   ливней   -
стремительных, шумных, полноводных. На весь двор лишь две старые, скрюченные
акации с кривыми узловатыми стволами. Земля на дворе Диоайки скудна,  жестка
и  камениста.  Если  поскрести  эту  землю  палкой,  наткнешься  на   желтый
известковый глинозем, в котором перегорают даже корни чертополоха.
     ______________
     * Пайянта - смесь соломы с навозом и глиной.

     Тобей устроился на железную дорогу. Уходит утром со станции. За  спиной
мешок с инструментом. В руке молоток на длинной рукоятке. Идет  Тобей  вдоль
полотна, пропуская один рельс между  пяток.  Постучит  на  стыке  по  рельсу
молотком. Звук хороший. Пройдет еще несколько шагов и снова постучит.
     Если по звуку  ясно,  что  ослаб  болт,  опустится  на  колени,  найдет
неисправность, достанет ключ, подкрутит гайку. И  шагает  дальше.  Стучит  и
слушает. Иной раз, ударив по  рельсу  молотком,  снова  ищет  неисправность;
процесс подкручивания болтов повторяется тысячи раз на дню. В этом и состоит
работа Тобея. Зимой его продувает студеным  ветром.  Летом  припекает  -  не
остудить и морю воды.
     От станции он идет вдоль левой стороны полотна. К полудню добирается до
первой сторожки на пути к Руши. Посудачит там с женой стрелочника,  сядет  в
тень акаций, съест еду,  что  припас  в  котомке.  А  еда  обильная:  ломоть
мамалыги, луковица, которую  он  расплющивает  кулаком,  да  соль  в  уголке
тряпицы, чтоб макать в нее лук и куски мамалыги. Бывают  дни,  когда  вместо
лука берет чеснок или толстый стебель лука-порея. Но это ближе к  весне.  Об
эту пору люди выкапывают из пола землянки пучки порея и  едят  до  появления
свежей зелени.
     На  станцию  Тобей  возвращается  вдоль  правой  стороны  полотна.  Ему
нравится работа на железной  дороге.  В  конце  месяца  он  получает  горсть
монет - раза в три больше, чем получал бы, нанявшись батраком к помещику или
в городе за поденную работу. Пусть нет покоя даже  в  воскресенье,  когда  в
полях - ни души. Все равно Тобей быстро заканчивает свою  работу  и  еще  до
обеда, отдав на станции ключ десятнику, спускается в корчму Букура промочить
горло  стопкой-другой  цуйки.  Домой  идет,  распевая  пьяные  песни.  А  то
остановится перед примарией и шмякнет кэчулой оземь.
     - Эй, примар, ты, может, зубы на меня точишь? Так даже твои жандармы не
могут меня на барскую работу погнать. Я - человек государственный, слышишь?
     Когда он выпьет лишнего, ему море по колено: может примара  и  к  черту
послать, и к дьяволу.
     А примар и впрямь не в силах ничего поделать: Тобей ему неподвластен.
     Когда Тобею прискучило жить под крылышком у матери, он взял и женился.
     Он похож на свою мать - такой же низенький, сутулый и  жилистый,  будто
из одних костей да хрящей  сработан.  На  руку  ловок,  голубоглаз,  а  лицо
испитое, худое - кожа да кости.
     Кому такой муж нужен? Вот и ходил он за пять сел жену искать!  Нашел  -
Быкой зовут. Такая же маленькая. Готовит ему еду, и Тобей надеется, что  она
ему и наследников народит. Наверно, так оно и будет.
     - Сколько ж ты от своей жены детей хочешь, а, Тобей?
     - Сколько уж ей на роду написано...
     - А как прокормить думаешь?
     - Руками. Вот этими двумя...
     Ладони у него сплошь в мозолях. Еще бы, постучи-ка целый день  молотком
по рельсам! Ему по руке не погадаешь. Кожа вздулась,  потрескалась  -  то  и
дело пухнет и лопается.
     В селе у нас чем мужик беднее, тем больше у него детей. Там, где  двое,
прокормится и третий. Ну а уж коли обзавелся тремя, то  с  четвертым  совсем
нетрудно. На него идет все, что от старших останется,  -  крошки  от  обеда,
латаные лохмотья вместо одежи... Летом детишки могут и голыми  проходить.  А
зимой все равно больше дома  торчат,  возле  прокопченной,  чуть  тепленькой
печки...
     - Подумаешь, четверо! А если все девять?
     - Что?  Девять,  по-твоему,  много?  У   Тудора   десятеро,   у   Башку
одиннадцать, у Мэчукэ тринадцать - четверо померло...
     - И вы  еще  плачетесь,  что  нужда  задавила,  -  возмущается  Иордаке
Диман. - У моей жены всего двое - сын и дочка...
     - А коли помрут?
     - С какой им стати помирать? У меня дети здоровые - кровь с молоком...


     Мы заболеваем от дурного глаза, ложимся  на  завалинку;  болит  голова,
горят щеки. Кто-нибудь бежит за Диоайкой. Она спешит  на  помощь.  Усаживает
нас возле себя, головой себе в подол, трет нам виски, шею,  потом  разминает
суставы рук, пальцы. И все время нашептывает заклятия:

                        Шла я тропкою в лесу,
                        Повстречала девицу,
                        На спине котомка,
                        В ней одна картошка.
                        "Ты куда идешь, девица?" -
                        "На восток, где свет лучится,
                        Там мальчонку исцелю.
                        Болезнь в поле прогоню,
                        От людей отдалю.
                        Чтобы мальчик излечился,
                        Чтоб от радости светился,
                        Как звездочка в небесах,
                        Как во полюшке роса,
                        Богородицы слеза".

     Мать благодарит ее, чем может. Диоайка уходит. Мы  лежим  час,  другой,
иногда целый день или два, а то и неделю, пока  не  отлежимся  и  не  станет
лучше.
     Мы страдаем от лихорадки; каждую весну лихорадкой болеют дети не только
у нас в семье, но и во всем селе. Эта болезнь надвигается на село из болота.
И ее ничем не остановить. Доктор Ганчу  говорит,  что  от  лихорадки  лучшее
средство - хинин. Но в его больничке хинина нет  -  только  пустые  склянки.
Когда-то в этих склянках держали мазь. Теперь  же  горлышки  банок  затянуты
паутиной. Паутина покрылась пылью и почернела. Хинин есть в городе, но очень
дорогой, крестьянам не по карману. И все же раз в год, в самый разгар весны,
больничка  получает  несколько  пакетиков  хинина.  И  тогда  санитар  Чиреш
покупает в лавке мел, толчет его,  смешивает  с  хинином,  чтоб  того  стало
больше, и распределяет как тем, у кого  больны  дети,  так  и  тем,  у  кого
больных нет, то есть попу Бульбуку и корчмарям, требуя  взамен  свежие  яйца
для себя и доктора Ганчу. Выпьешь такой смеси, от горечи вытошнит тебя, чуть
весь желудок наружу не вывернет, вот и вся польза.
     Лучше уж пить ивовый настой...
     У нас под окнами возле колодца - большая верба, где поселились  толстые
зеленые гусеницы с белыми пупырышками на спине. Сдерет сестра ножом с  вербы
кору, разрежет на кусочки и долго томит в горшке. Трижды  прокипятит.  Потом
остудит.
     - Пей, Дарие!..
     - Сколько ложек?
     - Сколько влезет...
     В поле, на межах, сестра собирает  траву-скерду.  Это  поганый  сорняк,
даже волы от него морду воротят. Прилепит нам сестра на руку, на  локотушку,
несколько широких листьев и обмотает сверху тряпкой - потуже.  Сначала  боль
вроде как рукой снимет, будто ничего и не  было.  Но  через  час  завязанное
место  начинает  жечь  -  это  кожа  горит  от  листьев.  До  мозга   костей
прожигает...
     - Чувствуешь что-нибудь?
     - Жжет, сестрица...
     - Если жжет, значит поправишься. Посиди еще с повязкой.
     - Уж мочи нет терпеть.
     - Надо - потерпишь.
     Вот повязка снята. Сдираем листья скерды.  Кожа  под  ними  покраснела,
припухла и полопалась; на том месте, где были листья,  зияет  живое  мясо  -
самая настоящая рана... С такой раной мы ходим целую неде