е за поражением... А немец взял да  и  ворвался  к
нам в страну, ограбил и разорил села. Тяжел немецкий сапог, и с каждым  днем
все тяжелее.
     В помещичьих имениях работают те немногие мужики, которые еще  остались
в селе, работают женщины и дети, а с некоторых пор и пленные румыны.
     Милиарезь, колченогий помещик из Бэнясы, тоже пользуется трудом пленных
румын; приказчики держат их в черном теле и жмут из них последние  соки.  Не
отстают от Милиарезя и Гогу  Кристофор  из  Белитори,  и  Стате  Пантазь  из
Кырлигаца. Так  и  гнут  спины  румынские  пленные  на  румынских  бояр  под
присмотром немецких солдат.
     Пленные эти - выходцы из Молдовы. Бежать им невозможно. Да и некуда. На
дорогах всюду охрана. Шагу ступить не даст. Чуть подальше от села отъехал  -
уже пропуск нужен, аусвайс называется - такая желтая бумага, сплошь покрытая
подписями и печатями немецкой комендатуры. Боже упаси прийти  в  комендатуру
за пропуском. Немец из тебя все жилы вытянет, самого выпотрошит и  наизнанку
вывернет: куда едешь да зачем, а может, лучше и не  ездить?  Прямо  душу  из
тебя вынимает.
     Пленные спят в хлевах - оборванные, заросшие,  грязные.  Жизнь  им  уже
невмоготу, хоть сейчас готовы с  ней  покончить,  только  ввалившиеся  глаза
блестят голодным блеском, как у обложенного волка.
     У всех у нас глаза ввалились от постоянного голода.
     Наступает  обычная  ночь,  а  кажется,  будто  наступил  конец   света.
Послышались на улице шаги - и ты уже дрожишь от страха, потому как знаешь  -
это немцы! И  что-то,  видать,  ищут!  За  кем-то,  наверно,  пришли!  Страх
охватывает тебя всякий раз, как заслышишь  свистки,  выстрелы,  человеческий
вскрик или стон. Ночью нам запрещено выходить на улицу.
     Занимается утро, восходит яркое солнце - ласковое и теплое солнце новой
весны, а для тебя будто все еще ночь. Не радует нас рассвет, нет  радости  и
от яркого солнца...
     Я чувствую себя ненужным в доме, где вырос. Мы  словно  одичали,  стали
чужими друг другу, хоть и долгие годы жили бок о бок. Озлобился и  я  вместе
со всеми - а может, и больше других,  -  ведь  словно  бы  лишний  за  общим
столом; мне кажется, что все подсчитывают, сколько я съел, следят за  каждой
крошкой, которую я отправляю в рот.
     - Есть вы все горазды, а как в дом что принести - никто и не почешется.
     Я пытаюсь оправдаться:
     - Все, что я заработал у хозяев в Руши-де-Веде, все домой принес.
     - Несколько пол всего и принес-то!  Нечего  сказать,  осчастливил.  Ты,
дурень, больше за так работал.  Я  тебя  к  хорошему  хозяину  определил,  к
господину Моцату, думал, ремеслу обучишься, да еще какому - дубильному, дело
нешуточное. Сколько народу ему обучилось, и  все  довольны,  разбогатели,  в
люди вышли. А ты осрамил меня - удрал. Как бродячий пес - за год трех хозяев
сменил. Что из тебя в жизни выйдет, подумал бы. Что с тобой станется, голова
садовая? Вбил себе в  башку  блажь  -  учиться,  вишь,  захотелось.  Ученье,
парень, не про нашего брата. А ты и хромой к тому же. Я знаю, что за мысли у
тебя в голове. Думаешь небось про брата Георге, он-де вот выучился! Так ему,
сынок, просто повезло. Это Берта на себя всю заботу взяла, определила его  в
ученье. А тебя кто устроит? Да и когда? Война еще  долго  протянется.  Ты  к
тому времени взрослым уж станешь.


     Отец любит меня. Если бы при  нем  так  заговорил  обо  мне  кто-нибудь
другой, он бы накинулся на обидчика, схватил за грудки  и  показал  бы,  где
раки зимуют. Но очень уж ему лихо - как, наверно, никому в целом мире. Вот и
изливает злость на ком придется. Когда у него на глазах я  ковыляю  по  дому
или по двору - шкандыб-шкандыб, - его охватывает жалость,  и,  чтобы  скрыть
ее, он принимается честить меня всякими словами. Я терплю, но и мое терпение
имеет предел.
     Никто из близких и не представляет, какой я самолюбивый и легкоранимый.
Скажи  мне  кто  ласковое  слово,  я  бы  от  радости  трижды  через  голову
перевернулся, как клоуны в цирке. А бранью и  злобой  меня  не  проймешь.  Я
упрусь, до остервенения  дойду,  даже  заболеть  могу  от  злости,  но  чтоб
уступить  -  никогда.  Меня  может  растрогать  ива,  теряющая  листву.  Мне
мучительно больно смотреть на закат и видеть, как бледнеет и гаснет  солнце.
Петре Рэдоя - у него наконец померла последняя из дочерей, и он, как мечтал,
женился на молодке, привезенной издалека, из Бэрчела, - я  ненавижу  за  то,
что он не пролил ни слезинки, пока смерть опустошала его дом.
     Я, наверно, сродни скрипке. Только и скрипка не  могла  бы  петь,  если
вколотить в нее гвоздь. Грубое слово, брошенное в мой адрес, больно задевает
меня. Так и кажется, будто в мое живое и  увечное  тело  гвоздь  вбивают.  Я
терплю. Страдаю молча. Лишь иногда делаю попытку защититься, хоть и понимаю,
что все зря.
     - И еще как-то раз я приносил деньги - с месяц назад.
     Но отец, поглощенный другими заботами, уже не слушает меня.
     Зимой на станции строили вторую водокачку. Очень много немецких поездов
проходило на фронт с солдатами и снаряжением. Меня  взяли  чернорабочим,  но
строительство было закончено за две недели.  Я  заработал  двадцать  лей  и,
радостный, принес их отцу.
     Ради заработка я охотно нанялся бы еще  куда-нибудь,  но  было  некуда.
Меня, как и других моих  сверстников,  немцы  отправляли  на  принудительные
работы. А за  это,  разумеется,  вовсе  не  платят.  Может,  я  и  нашел  бы
заработок, согласившись батрачить за гроши, как в свое время мой брат Ион  у
Шоавэ. Но в своем селе мне было трудно устроиться батраком, да и  стыдно.  Я
уже понял, что, с тех пор  как  охромел,  меня  уже  не  принимают  всерьез,
считают ни к чему не пригодным. Кому какое дело, о чем  твои  мысли,  что  у
тебя на сердце? Если ты не можешь ходить за плугом,  не  можешь  ползать  на
четвереньках по жнивью, когда солнце печет тебе макушку, если ты не в  силах
взвалить на спину мешок и по узкой дощечке перетащить его на баржу  -  зачем
тебе жить на свете? Грош тебе цена. Калек не щадят. Их удел  -  презрение  и
насмешки. Вот и я такой. Жизнь жестока, и  у  нее  свои  законы.  Говоря  по
правде - а правде надо смотреть в глаза, - я  и  впрямь  не  стоил  ломаного
гроша при всех фантазиях, круживших мне голову.
     Побывав в городе, я вернулся  полный  решимости  -  представьте,  какая
наглость! - поехать учиться. Я уже купил себе на  ярмарке  зимнюю  одежду  и
строил планы насчет того, как поступлю в гимназию, как найду пристанище, как
накуплю книг, как засяду за учебу...
     Все  мои  планы  перечеркнула  война,  приход  чужих  войск,   немецкая
оккупация. Война все тянулась и тянулась. Ей не было видно конца. И я торчал
дома, став обузой для родных. Ел и чувствовал себя нищим, которого кормят из
милости. Косились на меня братья и сестры. Даже мама нет-нет да  и  взглянет
на меня искоса. И промолчит. А мне становилось совсем уж не по себе -  лучше
бы она отругала меня, как позволял себе порой отец.
     Я ел, когда было что есть, но кусок застревал у меня в горле.  Пил,  но
даже глоток воды казался мне  горькой  отравой.  Даже  дышать  было  трудно.
Потолок и небо словно всей тяжестью навалились на плечи. Нет. Больше терпеть
было нельзя.
     Надо было уходить.  Уходить  -  это  ясно.  Неясно  только  куда.  Куда
направить стопы? И вот, сам не знаю почему, я вдруг  решил:  пойду  вниз  по
Кэлмэцую, на юг, к Дунаю.


XVIII

В ПУТЬ

     За нашим селом, если глядеть в сторону Болгарии, находится  Кырломан  -
вытянутый длинной полосой хутор, зажатый между красноватыми  кручами  гор  и
рекой, которая здесь широка и глубока и только у берега  заросла  камышом  и
осокой. В этих местах живет кривая тетушка Чуря и  моя  бабка,  как  прежде,
гордая и неприступная, в неизменно белой крахмальной рубахе. На  лице  бабки
даже время бессильно оставить свой след.
     Сыновья и зятья тетушки Чури на войне. И оказалось их так много -  даже
вагона на всех не хватило. Ни от кого из них за все эти месяцы не пришло  ни
одной весточки, словно всех поглотила изголодавшаяся земля.
     Постаревшая, слабенькая, осталась тетушка одна с дочерьми и невестками,
с внуками и внучками. Присматривает за этим бабским табуном, пытаясь держать
всех в строгости, не дать повода для сплетен, незапятнанной сохранить  честь
семьи, пока не вернутся домой мужчины - если кому суждено вернуться.
     Бабка моя все еще живет в своем старом домике, белом и  чистеньком  как
стекло, вместе  с  невесткой,  теткой  Аникой,  и  ее  отпрысками;  плодущей
оказалась невестка - пятеро или шестеро детишек возятся под окнами; бабка то
накинется на нее, отругает, то помирится и только ворчит - свекровь,  ничего
не поделаешь, на то и свекровь!
     Придурковатый дядя Думитраке дерется с врагами в горах  Молдовы,  если,
конечно, уже не валяется  где-нибудь  мертвый,  уткнувшись  лицом  в  землю.
Несмотря на слабоумие и добродушно-блаженный нрав, дядю  Думитраке  взяли  в
армию, а потом и на фронт отправили - скорее  на  потеху  унтерам,  чем  для
пользы дела. Как же подивились односельчане, узнав,  что  в  боях  Думитраке
обнаружил полное пренебрежение к смерти - он первым бросался в атаку и умело
обращался с оружием. Уже после первых сражений повесили ему на грудь медаль.
Уцелеет - вернется домой с наградой.
     Мой кроткий дедушка покоится на кладбище. Уже много лет. Идет ли дождь,
сыплет ли снег - ему все едино. Может, оно даже лучше для него и  для  всех,
кто лежит и гниет с ним рядом. Им не привелось узнать, сколько бед выпало на
долю живущих.
     После Кырломана, стоит немного пройти по большаку или по рядом  бегущей
тропке - семь затяжек цигарки, - и ты уже в Путинее, в том самом  селе,  где
священником старший сын нашего Бульбука из Омиды, бабник  и  стяжатель  Ион,
из-за которого много крестьян, вместе с женами и  детьми,  перешли  в  новую
веру;  их-то  примеру  и  последовал  мой  брат   Ион.   Вместе   со   своей
женой-сербиянкой он стал адвентистом.
     Облаянный, как положено, всей сворой путинейских -  собак,  подымаешься
на холм, огибаешь его - и вот ты уже в Секаре.
     Я хотел было остановиться  на  часок  у  тетушки  Уцупэр,  передохнуть,
взглянуть на тетушку, услышать ее голос,  и  если  он  покажется  достаточно
бодрым, то и вызвать ее на разговор о прошлых временах, а заодно  перекусить
и напиться. Хотелось мне повидать и двоюродную сестру Дицу;  она  стала  уже
крепкой женщиной, матерью четверых детей, что цепляются теперь за ее  подол.
Уже два раза подряд у нее родится двойня.
     Хотел зайти, да передумал. И вот Секара тоже осталась позади.
     Муж Дицы - на войне. Как и всюду, в  доме  Уцупэров  поселилась  тоска,
отягченная скорбью.
     Я спешу, чтобы ночь не застигла меня в поле.
     Рано утром ушел я из дому. Не сказал никому, куда и зачем.
     Сейчас  дело  к  полудню.  Утро  было  холодное.  Но  потом,  чем  выше
подымалось солнце, тем больше прогревался воздух и становилось теплее.
     Мне знакомы эти дороги и  села.  Бывал  я  тут  перед  войной  с  одним
торговцем - мы продавали рыбу, закупленную оптом у рыбаков на большом озере,
что возле Дуная. Торговец - Банку Вене из Стэникуц.  Помнится,  возле  Драчи
стоял большой помещичий двор с многочисленными постройками и кучей прислуги.
Попытаю счастья там - постучусь в ворота и спрошу, нет ли какой работенки. А
вдруг повезет и удастся подзаработать.
     Род бояр Гинеску известен издревле, и  многие  мужи  этого  рода  в  те
времена,  о  которых  любит  рассказывать  тетушка  Уцупэр,   были   важными
сановниками. Я даже читал о них в книгах, там и портреты  их  помещали;  это
были высокие бородатые мужчины с костистыми лицами и крупными носами. Одного
из них - наверно, за то, что он был  смуглей  других  в  роду,  -  прозвали,
кажется, Арапчик.
     В том кровавом девятьсот седьмом, памятном страданиями и гибелью многих
людей, в Драче тоже грозно поднялся народ.
     Сейчас я в верхней части Секары. Тихо бреду  вдоль  большака,  разбитый
усталостью, с трудом волоча больную ногу. Вдруг прямо передо мной  вырастает
могильный холм; тут спит вечным сном  -  вместе  с  другими  крестьянами,  с
женщинами и детьми, расстрелянными в один день,  -  мой  дядя  Прекуп  Урбан
Уцупэр.
     Деревянный крест такой же, каким я его помнил,  -  один  на  всех,  кто
лежит под ним, но только очень обветшал. Потемнел от дождей, потрескался  от
солнца, но стоит все так же прямо. У  самой  дороги.  Проходят  мимо  босые,
оборванные, голодные крестьяне, хлебнувшие горя. Сдергивают с головы  кэчулу
и кладут поклон.  Склонив  голову,  шепчут  чуть  слышно:  "Мир  их  праху!"
Нахлобучивают  свои  кэчулы  и  бредут  дальше  по  своим  делам   навстречу
невзгодам.
     Они не забыли.
     Не забывают.
     Не могут забыть.
     Нельзя, чтоб забыли.
     Я тоже останавливаюсь перед могилой.
     Молча смотрю на крест. Снимаю с головы кэчулу. И словно вновь вижу дядю
Прекупа: он держит меня на ноге и раскачивает. До меня будто  доносится  его
голос: "Хочешь, Дарие, стать моим сыном? Ведь у  меня  больше  нет  сыновей.
Пантилие в армии сгубили".
     Кругом, насколько хватает глаз, поля и поля. Одни поля.  Местами  видны
черные пятна. Должно, недавно вспахали и посеяли кукурузу. В  других  местах
что-то уже зеленеет. Это взошла пшеница. Яркая, сочная, поднявшаяся  уже  на
ладонь от земли.
     Над просторами полей сияет солнце. Над всей землей раскинулось  голубое
небо, но дорогу,  по  которой  я  пришел,  совсем  развезло.  Недавно  здесь
пролился дождь, весенний теплый дождь.
     Крест от времени почернел. Стал чернее черной земли.
     А мне снова видится дядя Прекуп Урбан  Уцупэр,  как  он  вонзает  лемех
плуга в грудь помещичьего приказчика Филипа Писику. Я точно наяву вижу,  как
он грязью счищает с рук кровь и вытирает их о штаны. Мне будто слышится, как
он кричит полковнику Пьенару: "Нас вы расстреляете. И других тоже.  Но  весь
народ расстрелять вам не удастся!.."
     Война... Помещики попрятались, поразбежались - одни удрали в Молдову  и
сидят там, не распаковывая мешков, готовые драпать дальше при первых  слухах
о прорыве фронта, который пока что голой грудью удерживает  армия  бедняков.
Другие - те, что всех громче призывали к войне и добились своего, - с самого
начала ударились в бега  и  не  успокоились,  пока  не  добрались  до  самых
северных стран. А тут, на юге, раздетая, голодная Румыния истекает кровью  в
борьбе с врагом.
     Есть, однако, и такие  помещики,  которые  остались  на  оккупированных
землях: у них нет никаких причин бояться немцев. Они всегда держались  их  и
настаивали, чтоб. Румыния выступила на стороне Германии, а вовсе  не  против
нее. К примеру, старый полковник в отставке Пьенару, тот,  что  в  девятьсот
седьмом приказал расстрелять моего дядю Прекупа Уцупэра и  других  бедняков.
Живет себе полковник в полном довольстве с молодой содержанкой,  привезенной
из  Бухареста,  транжирит  свое  состояние,  устраивая  кутежи   в   большом
помещичьем доме с высокими окнами, ярко освещенными до самого утра.  Барином
жил, по-барски и доживай... Порой кличет музыкантов для себя  и  содержанки,
приглашает со всей округи немецкие высшие  чины,  с  которыми  он  прекрасно
ладит: с их помощью  он  дерет  высокую  цену  за  зерно,  которое  собирают
крестьяне в его имении.
     Случается, иной крестьянин соберется с  духом  и  попросит  у  помещика
четверик кукурузы:
     - Работой рассчитаюсь, барин...
     - Работой? Работать ты и так должен. Попробуй только  не  явиться!  Сей
момент немцам в руки передам...
     Так и уходит проситель, с чем пришел - с пустыми руками.
     Немцы очень предусмотрительны.  Требуют,  чтоб  был  вспахан  и  засеян
каждый клочок земли. Немецким солдатам и офицерам нужен хлеб.
     Будь жив мой дядя Прекуп Урбан  Уцупэр,  ему  бы  теперь  уже  не  надо
спрашивать, хочу ли я стать его сыном. Дица родила  двух  мальчиков  и  двух
девочек. И дядя мог бы тешиться со своими внуками и внучками.  Может,  и  не
стал бы  так  горько  печалиться  о  сыне  своем  Пантилие,  веселом  парне,
острослове, умевшем слагать и мятежные песни, и песни любви...
     Спит в земле дядя Прекуп, но не перевелось брошенное им  семя,  как  не
перевелось и никогда не  переведется  семя  других  расстрелянных  крестьян.
Угаснет боярский род Пьенару, как угасает род Гинеску, о котором упоминается
в летописи.
     От всего знатного рода бояр Гинеску осталась лишь старая дева по  имени
Мадалена. Мне доводилось видеть ее на станции - она уезжала в  Бухарест  или
возвращалась оттуда. Карета - в упряжке четверка лошадей  -  уносила  ее  по
дороге со станции в Драчу и привозила обратно. На козлах  восседал  кучер  в
цилиндре, перепоясанный цветной лентой. Упряжь  на  лошадях  вся  изукрашена
серебром.
     Мадалена была женщина тощая и длинная,  с  землистым  лицом  и  большим
крючковатым носом - как у всех ее предков, - а  в  уголках  губ  пробивались
черные усики. Одевалась она  самым  нелепейшим  образом.  Взглянешь  -  смех
разбирает. А какой уж тут смех? Мрачная и  озлобленная,  она  разъезжала  по
имению в мужском костюме  верхом  на  быстром  породистом  скакуне  -  таких
лошадей у нее была целая конюшня, - не выпускала из рук  хлыста,  с  которым
расставалась разве  что  ночью.  Ничего  никому  не  прощала.  И  никому  не
доверяла. Слуги звали ее госпожой Мадаленой, а в селе окрестили Гадюкой.
     Гадюка и была, как ни крути. Когда она  селом  проезжала,  даже  собаки
умолкали, тявкнуть боялись. Люди говорили, что, когда госпожа Гинеску гуляла
по  полям,  смолкали  кузнечики  и  переставали  петь  жаворонки.  И  только
крестьяне, досадуя, что нельзя свернуть госпоже шею, распускали про Мадалену
всякие слухи.
     Не знаю отчего, но я не боюсь Гадюки: я  уже  побывал  в  работниках  у
хозяина Моцату, где меня  шпынял  Гогу  Шорик  своими  увесистыми  кулаками;
работал я и у Мьелу Гушэ, и у Бэникэ Вуртежану. Почему бы не наняться теперь
и к Гадюке? Душу из меня - сколько ее еще осталось  -  небось  не  вытрясет.
Пробьет когда-нибудь и час расплаты. Уж как-нибудь доживу, дотяну  до  этого
дня. Доживу непременно.
     По  обочине  дороги  длинной  вереницей  тянутся  муравьи.  Из   своего
муравейника в чужой направляются. Я обхожу их колонну,  чтобы  не  наступить
ненароком. И, насколько могу, ускоряю шаг. Побыстрей бы добраться до  Драчи,
узнать, повезет мне там или не повезет.
     Схожу с мощеной дороги - больно уж она петляет, - оставив позади крест,
под которым вечным сном спят убитые, и шагаю по мягкой стежке,  протоптанной
прямиком через поле. Липнет к постолам грязь. Тяжелеют ноги.
     Добравшись наконец с грехом пополам до  барских  владений,  обнесенных,
как замок, высокой стеной, стучу палкой в  железные  ворота.  Мне  открывает
работник  -  рыжий  венгр  с  осовелыми  от  пьянства  глазами   и   усищами
необыкновенной длины.
     - Чего тебе?
     - Работу ищу.
     - Нет у нас работы.
     - Я хотел бы поговорить с госпожой Гинеску.
     - С кем, с кем? С барыней?
     - С Гадюкой.
     - Привет, парень. Она давно в Молдову удрала.
     - А кто за поместьем присматривает?
     - Приказчики.
     - А можно поговорить с кем-нибудь из них?
     - Нельзя.
     - Что так?
     - А так, что времени у них нет с такими,  как  ты,  балакать.  Давай-ка
проваливай, слышь?!
     В руках у венгра толстенная оглобля. Он направляется ко мне - испытать,
крепка ли у меня спина. Оглобля изрядной длины и толщины, а  венгру  силушки
не занимать. Не выдержать моей спине - хлипкая...
     Топаю через поле в Олоджь. Там я тоже знаю помещика,  господина  Женике
Диаку, - он не то чтобы совсем уж помещик, скорее состоятельный мужик.  Есть
у него земля, есть и скотина. А в доме полно незамужних дочерей. Господа  за
них не сватаются, не хотят брать их в жены и местные  богатеи  -  слишком-де
бедны. А крестьяне насчет до