задубелого
почерневшего мыла и ополаскивали щелоком. Мы и сами-то - одна кожа да кости.
Хоть и живые... А ведь он болел и умер. Целый Дунай грязной воды стек с  его
тела. Бедняга! Если  бы  в  нем  оставалась  хоть  капля  души,  как  бы  он
отбивался, кричал и вырывался. А теперь... Его обряжали как хотели...  После
обмывания покойников, будь то взрослый или ребенок,  принято  переодевать  в
чистое. Но это у тех, у кого есть... На Илие натянули все те же лохмотья.
     Подошедшее к этому времени  тесто  вывалили  из  квашни  на  тряпицу  и
поставили в печь. Испеклись калачи.
     - Ицику, покличь с улицы детей на поминки!..
     Мы играем неподалеку. Ицику, важный оттого, что  в  их  доме  покойник,
созывает нас. Мы едим хлеб, еще теплый, и запиваем  его  вином.  Прежде  чем
откусить от ломтя, макаем его в  кислое  вино,  налитое  в  глиняную  миску.
Облизываем губы и чувствуем, что наелись. С набитым, как барабан, животом  -
хоть ногтем блох дави! - выбираемся во двор. Теперь ветру нас не свалить!  И
верно, мы крепко держимся на ногах. Даже влезаем  на  ограду  и  смотрим  на
проходящих... Вот собралась ватага покрытых паршой оборвышей. Вперед выходят
Гынгу и Тудораке. Гынгу такой же длинный, взъерошенный и  растрепанный,  как
я. Тудораке, которого он держит за руку, меньше ростом и одет  в  залатанное
девчоночье платье - платье сестры, доходящее ему до пят.  Гынгу  смотрит  на
нас во все глаза. Тудораке тоже таращится своими  блестящими  глазенками.  У
всех текут слюнки. Пахнет горячими калачами. И вином.
     Гынгу собирается с духом:
     - Ицику, пусти и меня к вам домой попробовать хлеба с вином. Тогда и  я
приглашу тебя на поминки Тудораке, тоже  хлебом  и  вином  угощу.  Ведь  наш
Тудораке обязательно помрет... - И он показывает пальцем на своего  младшего
братца. - Честное слово, наш Тудораке тоже помрет...
     Голодный Тудораке, стоя рядом с Гынгу, бросает на нас жадные взгляды  и
ждет...
     Но Ицику трудно задобрить. Он не верит, что Тудораке помрет так скоро.


     В начале нашей улицы, возле шоссе, поперек коровьего загона  стоит  дом
Марина Данчу, который вместе с моим отцом  служил  в  кавалерии.  Жена  его,
тетка Бэлаша, часто наведывается к моей матери.
     У Данчу две дочери и  два  сына.  Стана  -  одногодка  с  моей  сестрой
Евангелиной. Линка - ровесница Рице, другой моей  сестре,  один  из  братьев
Данчу - Миникэ - постарше  моего  брата  Георге,  того,  что  ушел  из  дому
давным-давно, я его даже не помню; младший брат, Диникэ,  -  приятель  моего
братца Иона по безделью.
     Дочери  Данчу  долговязые,   светловолосые,   почти   прозрачные.   Еще
чуть-чуть - и сквозь них можно было бы смотреть, как через стекло; обе очень
похожи на мать. На  работе  от  них  никакого  проку.  Двор  у  Дангу  очень
просторный и весь зарос шелковицей. Летом сестры лежат в тени  на  циновках.
Ничем они не больны, просто слабые в костях. Ничего у них не болит,  но  уже
по дороге на поле они от ходьбы валятся с ног.
     Зато парни - крепыши, два великана. Миникэ  до  недавнего  времени  жил
холостяком. Здоров, как медведь, даже здоровее; поднимет одной рукой мешок в
шесть дублей, взвалит на спину и несет как ни в чем не бывало - вроде  тетки
Митры, их  соседки.  Ходит  Миникэ  неторопливо,  говорит  степенно.  И  что
удивительно: когда Миникэ шествует по ночной улице, ни одна собака  на  него
не тявкнет. Искал он себе жену в селе, но не нашел.  Почти  за  четыре  села
ходил Миникэ Данчу в поисках жены. Ушел свататься  один,  а  вернулся  домой
вдвоем - за руку с невестой. Невесту его зовут Сида, она  ему  едва-едва  по
пояс. Женщина худенькая, но, стоит ей засмеяться, так и  кажется,  будто  во
рту у нее не меньше тысячи зубов. Глаза у Сиды черные,  глубоко  запрятанные
подо лбом и кустистыми бровями.  Сида  всегда  в  движении,  ни  минутки  не
посидит спокойно, даже за столом... Проглотит кусок  -  и  вскочит,  сделает
какое-нибудь дело и снова присядет. Вот бабы и прозвали  ее  Егозой!..  Мне,
например, нравится это прозвище - тетя Егоза...
     Малютка Егоза присаживается на краешек постели поболтать с мамой.
     - Как же так, тетушка Марие, ты ведь  помнишь,  каково  было  Мэричике?
Такой срам на свадьбе! А теперь с мужем в ладу живет...  Больно  муж  ее  до
земли жаден. А тогда она  глупость  сделала.  Спросила  бы  меня,  я  бы  ее
научила, как грех-то скрыть... В свадебную ночь у мужчины в  голове  не  все
дома. Выпьет, ошалеет от танцев, от песен. Надо совсем уж дурой быть,  чтобы
его в такое время не провести. По себе знаю. Был случай у меня с  помещичьим
сыном! Попалась я ему под вечер одна в поле. Вот и пришлось мне потом надуть
Миникэ!.. Прихватила я с собой голубиной крови в рыбьем пузыре...  Ежели  по
правде, не понравился он мне, когда свататься пришел, больно  уж  велик.  На
кой ляд мне такой верзила? Не понравилось мне и как  он  говорил  -  еле-еле
языком ворочает, слова не вытянешь... Придурковатым каким-то показался. А он
просто скупой на слова. Спросил: "Пойдешь, Сида,  за  меня  замуж?"  -  "Дай
время подумать, - говорю. - Приходи через неделю..." Я думала, он больше  не
придет, а если и придет, то дома не застанет - я решила в тот же день уйти к
родственникам. А  у  ворот  при  расставании  взял  он  мою  руку  и  как-то
по-особенному пожал, пощекотав ладонь большим  пальцем...  Я  даже  опешила.
Ушел он. А я вернулась в комнату и думаю: нет, он совсем не дурак.  Кой-чего
умеет. И велела отцу догнать его и воротить. Отец пошел. Нагнал  его  уже  у
околицы и привел обратно. "Выйду за тебя, Миникэ,  -  говорю.  -  Решилась".
Завязала узлом одеяло с вещами, пошла за ним... И нисколечко не жалею...
     Егоза распахивает на груди зипун, расстегивает  кофточку,  высвобождает
грудь.  Грудь  у  нее  маленькая-маленькая,  с   темным   соском.   Ребенок,
причмокивая, сосет.
     За три года у Егозы родилось трое детей. А  собирается  она  родить  по
меньшей мере двенадцать - и хвастается  этим...  Сама  маленькая,  только  в
бедрах широкая. "Ей легко рожать", - толкуют промеж собой бабы.
     - Ты ведь знаешь Стану, мою золовку? Что это вдруг на нее нашло?  Замуж
за сына Орчага собирается.
     - За Тэсикэ?
     - За него. Второй-то сын уже женатый.
     - Да, я запамятовала...
     В роду Орчагов все мужчины низкорослые, чуть ли не  карлики.  И  потому
ищут себе жен ростом повыше. И находят. Но все напрасно!  Детишки  рождаются
гномиками, луковками...
     Тэсикэ  служит  в  суде  секретарем.  Значит,   барин.   Одевается   на
заграничный манер, ботиночки носит со скрипом. Из дому уходит утром и пешком
топает  до  Кырлигаца.  Возвращается  уже  к  вечеру  и   также   пешком   -
скрип-поскрип, скрип-поскрип...
     Ему нравится Стана Данчу - она светленькая  и  высокая.  А  сам  Тэсикэ
Орчаг черен, как дно кастрюли.  Стана  подумывает,  не  выйти  ли  за  него.
Секретарь суда не станет ее на работу в поле посылать. Посулил, что она, как
госпожа, в шляпке ходить будет!..
     Егоза чуть не заходится от смеха:
     - Хотела бы я поглядеть, какова она в шляпке.
     - Да ведь Полина вроде тоже шляпу носит?
     - Полина носит, но ей это к лицу.
     Полина появилась в семье год назад. Приехала из Руши.  Она  замужем  за
моим двоюродным братом, Никулае Димозелом, почтмейстером.


     Боже мой, сколько у  меня  дядюшек  и  тетушек!  Двоюродных  братьев  и
сестер! Если спускаться по  Кэлмэцую  вниз  -  сколько  родственников  можно
повидать! А если подниматься вверх, пока не откажут  ноги,  то  и  там  тоже
сплошь одна родня!.. Я мало кого из них люблю, но если уж люблю, то люблю!..
Например, очень нравится мне старший брат отца. Он старый и седой. И  борода
у него седая. Усы тоже седые. Дом у него на хуторе, в Виорике, что за рекой.
Зовут его Алисандру Наста. По сердцу мне и жена его, тетушка Лулуца.
     У них просторный  двор,  там  много  абрикосов  и  мирабели,  яблонь  и
орешника, а в глубине, где земля всегда влажная  и  мягкая,  растет  высокий
камыш. Изо всех папиных братьев и сестер он один знает грамоту. Выучился еще
маленьким у какого-то священника.
     - А что, разве в селе школы не было?
     - Боже сохрани! Школы открывали только в городах для купеческих  детей,
для сынков помещиков и богатеев...
     Я  частенько  заглядываю  к  дядюшке  Алисандру  Наста.  Зимой  -  чтоб
посмотреть книжки с картинками. А летом -  чтоб  забраться  на  какое-нибудь
дерево и полакомиться фруктами.
     - Доброе утро, дядюшка!
     - А, Дарие! Доброе утро!
     - Как дела, дядюшка?
     - Хорошо, Дарие... Мирабели хочешь?
     - Хочу...
     - Тогда лезь, набивай бурдюк. Наверно, и абрикосов отведать охота?  Вот
на этом дереве, на верхушке, уже и зрелые есть... Полезай, собери...
     Хутор расположен на солончаковом лугу. Копнешь локтя на  три  вглубь  -
вот тебе и вода. Вода в хуторских колодцах мутная, соленая.  Кое-где  вокруг
хутора встречаются участки доброй жирной земли, на  которой  принимаются  не
только ивы да акации с тополями, но и фруктовые деревья.  Дядюшка  Алисандру
поставил свой дом как раз на такой плодородной полоске. И развел сад. Яблони
и орешник, мирабель и  абрикосы,  груши  и  персики.  Однако  деревья  живут
недолго. Скоро засыхают. Старик выкапывает их и сажает новые. Оттого и сад у
него всегда молодой, по весне весь  в  цвету,  летом  и  осенью  ломится  от
плодов - одни только созревают, другие уже поспели. Есть и ульи  с  пчелами,
правда, всего два или три, больше развести не удается, меду от них -  только
чтоб подсластить рождественский пирожок или  поминальный  калачик,  дать  на
кончике ложки больному... Я  карабкаюсь  на  верхушку  абрикосового  дерева.
Верхушка раскачивается. Будто я на качелях. Но голова  не  кружится.  Голова
кружится от другого. От пряного, нежного и крепкого запаха спелых фруктов.
     Много горя хлебнул дядюшка со своими детьми. Лишь двоих сыновей  родила
ему жена, и оба выросли злые, чванливые,  завистливые.  Дядюшка  выделил  им
участки, выстроил по дому, дал землю. Себе оставил полоску возле  реки,  где
развел сад. Сыновья и тут не унялись, потребовали, чтобы старик  разделил  и
эту землю. Дело дошло до открытой вражды. Сговорились сыновья извести  отца.
Позвал его как-то к себе старший сын, мой двоюродный брат Нягу. Нягу  смугл,
на язык остер. Отец ему дом у самой дороги выстроил. Открыл Нягу в этом доме
лавку, а позади лавки, где  жена  его  разной  мелочью  торгует,  портняжную
мастерскую устроил. Костюмы шьет на  городской  манер.  Привез  машину,  что
расшивает всякими цветочками передники для женщин. И вот Нягу подносит  отцу
цуйку, а сам подсыпал в нее мышьяк. Хорошо, детишки заметили, старик уж было
выпить собрался, да один из них подскочил и ударил его  по  руке.  "Не  пей,
дедушка, тятька в стопку яду подлил..."
     Большой тогда на селе шум поднялся. И с той поры Алисандру к сыновьям -
ни ногой. Очень он на них осерчал.
     - Вот оно как оборачивается - родишь детей, из сил выбиваешься, растишь
вроде себе на радость - будет, мол, на кого опереться  в  старости,  все  не
чужие люди глаза тебе закроют и в могилу опустят. А вместо этого родные дети
из-за денег готовы тебя же со свету сжить. Ну ладно бы бедняки, еще можно бы
понять. А то ведь не бедняки. Жадность одолела.
     - Да полно, что уж там, - утешает его мама.
     - Полно, полно!.. Вам легко говорить. У самой небось дети как дети.  Не
то что мои ублюдки. Черт его разберет, откуда у нас в роду это дурное  семя.
Словно бы и не нашей с Лулуцей крови...
     По  маминому  разумению,  на  совести  дядюшки  Алисандру  должен  быть
какой-то грех. Иначе чем объяснить, что старик отпустил бороду, как у  попа,
и все время читает книжки с картинками - про жития святых. Читает  всю  зиму
напролет. Одни и те же три книги, и, кажется,  никак  не  может  начитаться.
Завел очки. Когда глаза устают, он принимается за что-нибудь другое. Скота у
него нет, если не считать двух коз. За козами и птицей присматривает жена.
     Кроме трех книг про святых, у дядюшки Алисандру лежат  на  полке  шесть
перочинных ножей разной величины, все с металлическими ручками и острые  как
бритва. Когда зимой я прихожу к нему, он разрешает поиграть ими.
     - Только не открывай, Дарие, пальцы обрежешь.
     Пальцы мои и так все в шрамах. У меня у  самого  есть  перочинный  нож,
такой же, как у тятиного брата. Правда,  я  еще  не  умею  читать,  как  он;
научусь, когда подрасту. Но вот ножики его очень уж хороши. Жаль, нет у меня
таких, чтоб с костяной или металлической ручкой. Мой перочинный  нож  куплен
по дешевке, и рукоятка  у  него  деревянная...  Дядюшка  любит  вырезать  из
орехового дерева. В его руках орешник превращается в маленькие  крестики,  и
на нижнем конце каждого крестика дядюшка  вырезает  какие-то  чудные  знаки,
которые я не могу разобрать.
     Великим постом дядюшка относит в церковь целую корзину таких крестиков,
ставит ее возле алтаря и оставляет там на  шесть  недель.  Пока  не  освятит
священник. На пасхальной заутрене дядюшка Алисандру стоит у церковных  ворот
и раздает крестики желающим. И так уже много  лет  подряд.  В  селе  нет  ни
одного дома, где под иконами не висел бы  такой  крестик.  А  когда  женщины
пекут на поминках  калач,  то,  окропив  крестик  святой  водой,  втыкают  в
середину. Если калач большой, то крестики втыкают и по краям. А  на  корочке
делают такие же знаки, что и на нижнем конце креста. Да перед тем как  нести
крестики в церковь, дядюшка  раскрашивает  их  в  разные  цвета  -  красный,
голубой или желтый, - как бог на душу положит.
     Много лет назад - меня тогда еще и  на  свете  не  было,  а  у  дядюшки
оставались еще волы и телега - поехал он в город и приобрел там два  высоких
распятья - из тех, что ставят на развилках дорог,  с  красиво  раскрашенными
изображениями святых. Потом перевез кресты на кладбище, выбрал место поближе
к краю и вкопал распятья одно возле другого. А попу Бульбуку наказал:
     - Когда помру, батюшка, пусть похоронят меня на этом самом месте, рядом
пусть мою жену положат.
     - А пошто спешишь кресты ставить?
     - Да так уж: от сыновей мне креста не дождаться, вот сам и поставил.
     Кресты, самые красивые на всем кладбище, были заметны издалека. Их мыли
дожди, обдували ветры, кресты подгнили. Первым  повалился  тот,  на  котором
было выведено: "Здесь  покоится  Алисандру  Наста".  А  потом  и  второй,  с
надписью:  "Здесь  покоится  Лулуца  Алисандру   Наста".   Кресты   прогнили
насквозь... И теперь догнивают.
     А тятин брат Алисандру  все  еще  держится  молодцом.  Не  жалуется  на
здоровье и его жена. Когда пробьет их смертный час, старые  кресты  придется
сдвинуть в сторону, чтобы не мешали рыть могилы. Засыплют могилы  землей,  а
кресты положат сверху.
     - Почему положат? А не поставят, как раньше?
     - Век живи, век учись... Крест, коли упал, подымать нельзя.  Пусть  его
лежит, пока не истлеет...
     Егоза рассказывает  матери  о  Полине,  жене  Никулае  Димозела,  моего
двоюродного брата.
     - Слыхала, тетушка? Возвращается это Никулае домой с булкой под мышкой,
входит в горницу, а там - его мать. Полина  восседает  на  большом  стуле  у
стола, а мать на маленьком стульчике у самых дверей притулилась.
     - Что такое, мамаша? К нам, что ли, шла?
     - К вам, сыночек.
     - А по какому поводу?
     - По какому... чего?
     - По какому, говорю, поводу?
     - Не понимаю я твоих слов, сынок...
     - Да куда уж тебе, глупа слишком!..
     - Должно быть, глупа, сынок...
     - Я спрашиваю, пришла зачем?
     - Посмотреть на вас, сынок...
     - Так ты, значит, стосковалась по нас?..
     - Стосковалась, сынок...
     - Ладно уж. Но чтоб в последний раз...
     Мой двоюродный брат Никулае, с тех пор как стал почтмейстером, ходит во
всем немецком, носит светло-коричневый котелок и стоячий воротничок. Жена  у
него городская, ходит - на одни носочки ступает, каблуки-то  высокие,  будто
ходули... Поясом посередке перетянется - совсем как  оса  делается;  в  селе
Полину никто не любит. Веки у нее красные, а лицо белое как бумага. От  носа
словно бы один  кончик  торчит,  длинный-предлинный,  и  кверху  загибается.
Разговор - сплошное сюсюканье. Целыми днями Полина  щеткой  обмахивается  да
ноготочки себе до блеска начищает... Ни к какому делу не притрагивается, для
всякой работы по дому  муж  девушку-горянку  нанял  -  служанку  держим,  не
как-нибудь!
     И вот бабушка Дина сидит у  двери.  Служанка  подает  на  стол.  Вкусно
пахнет куриными щами. Еще соблазнительнее благоухает булка,  привезенная  из
города...
     Никулае с женой усаживаются за стол, принимаются за еду...  От  тарелок
идет пар. У бабушки вздрагивают ноздри.
     От запаха щекотно в носу. Пахнет и щами, и вкусной булкой...
     Никулае сидит по одну сторону стола, его жена - по другую. А у  дверей,
поджав черные, потрескавшиеся ноги, сгорбилась на стульчике старушка мать...
     После щей прямо из печи подают жареную птицу. Господа кушают и,  кушая,
чокаются бокалами. На столе появляется плэчинта, а  за  плэчинтой  -  черный
кофе в маленьких чашечках...
     Двоюродный брат закуривает сигарету, его жена тоже. Дым выпускают через
нос. Сизое облачко поднимается к потолку.
     Прислуга убрала со стола.
     - Да, мама, чуть не забыл спросить - ты сыта?
     - Сыта, сынок, сыта,  как  из  дому  выходить,  миску  кукурузной  каши
съела...
     - Ужас какой! - всплеснула ручками хозяйка.
     - Мужичье!.. - пожимает плечами Никулае Димозел.
     Старуха с нежностью смотрит  на  сына.  На  нем  начищенные  до  блеска
ботинки, черные в белую полоску брюки... Сюртук длинный, чуть не до колен, и
сорочка с жестким стоячим воротничком. Белые холеные руки.  Такие  же  белые
нежные ручки у невестушки...
     Старушка счастлива. Ее дитятко  -  большой  человек.  И  жизнь  у  него
легкая. И жена городская.
     - Что ж, будь здоров, сынок!
     - Адье!
     Егоза явно насмехается над моим двоюродным братом  Никулае  и  над  его
женой...
     - Подумаешь, хвальбушка, - говорит она.
     Бабушка Дина  счастлива.  Вернувшись  домой,  она  рассказывает  своему
старику, какая хорошая жизнь у их сына с городской женой...
     Мать чуть хмурится.
     - Будто наш Георге, когда станет священником,  о  нас  помнить  станет.
Небось у него обхождение будет не лучше, чем у Никулае  Димозела...  -  Мать
бросает взгляд на меня: - Ну а ты, неужто и ты таким же сделаешься?
     Наконец Егоза уходит.
     Я пытаюсь выведать у мамы:
     - Мама, как же так выходит? Почему дядюшка  Алисандру  не  родной  брат
тяте? Почему у нас родня - кто по отцу, а кто по матери, которые по деду,  а
которые по бабушке?..
     - Теперь уж одному богу известно! Путаница получилась страшная.  А  все
из-за твоего дедушки, папкиного отца.
     - А ты его видела?
     - Как-то раз, когда еще в девушках была.  Ты,  Дарие,  похож  на  него.
Глаза у вас одинаковые. Может, судьба выпадет иная.  У  деда  жизнь  неладно
сложилась - не приведи, господи, никому!.. Семь раз женился, и все семь  раз
жены у него умирали...
     - Как же это?
     - Так уж получалось. На погосте  целый  угол  выделился  для  семейства
Флоря, там все жены твоего деда схоронены, так и лежат рядком, а  сам  он  с
краю, восьмым... Я всех оплакиваю, когда хожу навестить могилки.
     - А много там, мама, нашей родни похоронено?
     - Да почти весь погост - наша родня. Дело-то  как  было:  каждая  новая
жена, кроме первой, приходила с ребенком от прежнего мужа, так  что  в  доме
деда одних детей больше двадцати жило - все братья и сестры твоего тятьки. А
всех родственников - многие сотни: кто еще живет, а кто уж  умер.  Рано  или
поздно все помрем...
     - А почему?
     - Да уж так, Дарие, - все, что рождается, когда-то помирает. Трава - та
одно лето живет. Весной взойдет, осенью завянет. Зимой  под  снегом  сгниет.
Д