,  вырастали  новые,  гораздо  более  вместительные.  Торговцы   быстро
заполняли их то пшеницей, то ячменем или рожью, овсом или кукурузой и вешали
на дверях замки, тяжелые и огромные, как кастрюли. Урожай трех лет,  который
прежде вывозился за границу,  теперь  лежал  вдоль  железных  дорог,  вблизи
станций, в складах, и складские помещения, плохо крытые и неумело сложенные,
вскоре начали приходить в негодность.
     Поздней осенью шестнадцатого года закаленные в огне войны  и  до  зубов
вооруженные немецкие войска прорвали Карпатский фронт и захватили страну  до
южной границы Молдовы и  Сулины.  Добыча,  попавшая  в  руки  изможденных  и
прожорливых вояк, превзошла все ожидания.
     При беспорядочном, трагическом  отступлении  наших  войск  никому  и  в
голову  не  пришло  сжечь  пристанционные  склады.   Немцы   без   малейшего
промедления принялись грузить закупленный  англичанами  хлеб  в  нескончаемо
длинные составы и отправлять их к себе в Германию. Через  Добруджу  и  через
огромные перевалочные зернохранилища  дунайских  портов  все  еще  поступало
награбленное зерно, которое на баржах, самым бескровным  и  надежным  путем,
отправляли вверх по Дунаю, в глубь Германии.
     Нам то и дело встречались буксиры, влекущие  за  собой  тяжелые  баржи.
Поэтому все время приходилось держаться ближе к берегу,  огибать  высоченные
заросли камыша, сторониться приостровных мелей.  Поднимавшееся  все  выше  и
выше солнце заливало бескрайние просторы горячими лучами.
     Когда с полей, тянувшихся от берега до самого горизонта, долетал ветер,
он приносил с собой запах свежей зеленой листвы и спелой пшеницы.
     - Волчий остров...
     У дядюшки Лайоша Опришора наконец-то развязался язык.
     Мы пробирались через полосу затхлой  воды,  тянувшейся  вдоль  острова,
заросшего старыми дуплистыми ивами. В прозрачном воздухе слышалось немолчное
жужжанье пчел.
     - Нынче на острове волчьего следа не найдешь. А в старину волки тут,  и
верно, водились. Много чего было в прежние-то времена, а  теперь  не  стало.
Только пчелы сохранились. В дуплах полно пчелиных сот.  В  мирное  время  по
осени крестьяне из Лакримы добирались  сюда  верхом  на  чурбаках  и  тайком
обирали соты. Теперь запрещено. Все запрещено. Теперь и мед немцы соберут, и
пчел заберут, и к себе домой отправят. Все сжирают, ровно саранча...  Зерно,
скот, шерсть, мед,  лес...  Не  говоря  уж  о  том,  что  из  земных  глубин
выкачивают... А нам что оставляют? Собственную шкуру.  А  то  как  бы  и  ее
сдирать не начали...
     В мирное время... Слова эти  ласкают  слух,  который  вот  уже  столько
времени терзают одни грозные приказы да брань, вести о сражениях и грабежах,
пытках, увечьях и убийствах. В мирное время! Кажется, что и не было  никогда
такого времени!
     Память о мирном времени  смазывается,  затухает  и  теряется  в  тумане
далекого прошлого... а оно от нас все дальше и дальше...
     Война свирепствует на южной границе  Молдовы.  Далеко  от  нас.  Мы  не
слышим выстрелов. Не слышим и грозного воя снарядов. И все  же  следы  боев,
происходивших здесь, на Дунае,  виднеются  на  каждом  шагу:  перед  глазами
сожженные  села,  разбитые  пушки,  поломанные   и   опрокинутые   двуколки,
оставленные  окопы  и  траншеи,  поросшие  чертополохом  с   синевато-рыжими
хохолками, и бесконечные  могилы;  на  верхушке  неоструганного  деревянного
креста висит то фуражка румынского резервиста, то немецкая каска, широкая  и
плоская, как котелок.
     Вначале фронт был прорван в горах, по рекам Жиу и  Олт,  а  когда  наши
голодные, оборванные и отчаявшиеся войска поспешно и беспорядочно отступили,
немцы, беспрепятственно продвигаясь на Балканском фронте, всей мощью ударили
с  болгарского  берега  по  Дунаю,  где  держало  оборону  слабенькое  звено
резервистов, и переправились через реку на паромах и на плотах,  сколоченных
за одну ночь.
     - Шли бои и на Волчьем острове. Здесь в землянках засела  жалкая  кучка
солдат-стариков с двумя древними пушками. Немцы положили их всех  до  одного
из пулеметов. Много крови повидал Дунай.
     Павел, воспрянув духом, чаще  заработал  веслами,  и  вскоре  мы  снова
выбрались на быстрину.
     Болгарский берег Дуная высок и каменист.  Там,  где  обрыв  осыпался  и
берег спускается к воде более  полого,  стоят  хуторки,  села  и  городишки.
Домики низкие, убогие, скорее  шалаши,  живое  воплощение  бедности;  кривые
улочки покрыты белой известковой пылью; в небе  одиноко  торчит  приземистая
колоколенка убогой церквушки или островерхий минарет.
     До сих пор на болгарской земле проживают турки в  чалмах  и  шароварах,
закутанные в чадру турчанки - лица их скрыты, видны  лишь  черные  миндалины
раскосых глаз... Но нет у этих турок ни усадеб, ни лошадей, ни ятаганов.  Их
тоже изнурила и вымотала нищета...
     Из камышей выпорхнула лысуха и летает чуть  ли  не  над  самыми  нашими
головами. Тело у нее неуклюжее, жирное, крылья носят  его  с  трудом.  Рядом
стрелой проносится белогрудая чайка.
     - Интересно, птица оставляет след в воздухе, когда летит?
     - Нет, дядюшка Опришор, не оставляет.
     - И лодка на воде тоже нет?
     - И лодка тоже...
     - Смотри, Павел!
     Павел смеется. Потом замолкает.
     Хорошо, что мне еще раз довелось увидеть смеющегося человека. Давно  уж
я не видел, как смеются люди.
     Я опускаю руку в воду и  играю  с  сине-желтой  волной  Дуная.  Подношу
мокрую ладонь к лицу.  Вода  тепловатая.  Бормочу,  как  в  детство,  когда,
случайно найдя в траве улитку, я клал ее на ладонь:

                          Улитка - свой дом,
                          Высунь рожки бычком,
                          Айда на Дунай,
                          Там вода холодна,
                          Ну тогда на пруд айда,
                          Там тепленька вода,
                          Посажу тебя на пень,
                          Ешь ракушки целый день...

     - И что, улитка высовывала рожки?
     - Да, высовывала. И тогда я клал ее на листик. Смотрел, как она ползет,
таща на спине блестящий витой домик и оставляя за собой белую полоску -  как
будто серебряную, - знак своего преходящего бытия в этом мирз  со  всем  его
светом и пылью.
     Я мог бы раздеться, броситься в Дунай и плыть за лодкой.  Уставши,  мог
бы ухватиться за борт и осторожно  влезть  в  лодку,  чтоб  не  перевернуть.
Полязгал бы зубами, пока не высох. Потом обернулся бы посмотреть, какой след
остался от меня  в  воде.  Напрасно.  Никакого  следа,  от  улитки  -  и  то
заметней... Мы проходим по жизни, как по полой воде. Не  оставляя  следа.  А
если и оставляем, то еле видный, и его быстро стирает время.
     - Кто это, Дарие, научил тебя таким мыслям? Человек после  себя  всегда
оставляет след на лице земли, след долговечный, побеждающий время...
     - Никто не учил... Сам придумал...
     Скользит лодка. Остались позади буксиры и баржи. Других на горизонте не
видать. Павел гребет. Дядюшка Лайош Опришор покуривает, и дым от его  трубки
растворяется в воздухе - не успеешь глазом моргнуть.
     - Интересно, сколько лет Дунаю?
     - А кому это ведомо? Одному богу! Может, столько,  сколько  и  земле...
Люди по его берегам тьму  селений  понастроить  успели.  Вот,  смотри!  Зато
дальше - одни леса и рощи, заводи, затянутые зеленой ряской, камыш, начавший
уже желтеть, хотя до осени далеко. Если, не зная местности, забраться в  его
заросли поглубже, то и заблудиться немудрено. А надо всем - все тот же синий
свод бесконечно высокого неба, такого высокого, что взглянешь - и закружится
голова. Летит, пронзая синеву, стая белых аистов с красными  ногами,  а  над
ними, совсем высоко, плывет продолговатый, как сигара, серый  баллон  -  это
цеппелин, он направляется на восток,  в  сторону  фронта...  Перед  тем  как
захватить больше половины страны, немцы из Болгарии послали цеппелин, и  это
серое привидение среди ночи сбросило бомбы на Бухарест. Погибло много  ни  в
чем не повинных людей...
     - Война всегда несет смерть...
     Со времен  далекой  древности  люди  украшали  берега  Дуная  селами  и
городами. И такие же люди, воюя друг против друга, разрушали и разоряли их.
     Люди покрыли землю цветами и садами, и люди же усеяли землю могилами.
     - Наш род Опришоров - из Трансильвании. Осенью мы спускались  с  гор  с
отарами овец зимовать в эти места,  к  дунайским  плавням.  Так  повелось  с
давних пор. В одну  из  зим  потеряли  всех  овец  -  от  воспаления  печени
передохли. Обеднев, мы поселились поближе к воде. Из жителей гор  и  полопин
превратились в речных людей. Можно прокормиться и возле воды, только нынче и
рыбу не половишь - запрещено. О господи, господи...
     Я разломил на три части краюху хлеба, и мы утолили голод. Уже не  видно
в небе аистов. Затерялся на востоке серый цеппелин, растворился в синеве.  В
лодке воцарилось молчание. Слышны только редкие всплески воды -  это  лениво
подгребал веслами Павел.
     Мне вдруг показалось - как это бывало и прежде, - что я  один  в  целом
мире.  И  уж  совсем  одинок  среди  этих   бескрайних   водных   просторов,
раскинувшихся  меж  высоким,  обрывистым  берегом,  где  была  Болгария,   и
камышовыми зарослями на другом берегу,  к  которым  мы  старались  держаться
поближе.
     За этими прибрежными зарослями и  пологим  скатом  тянулись  поля,  еще
более бескрайние, чем воды, а средь полей там-сям возвышались круглые  холмы
и курганы, в которых, по преданиям, были захоронены  всадники  вместе  с  их
дикими конями, цари кочевников, мирно гулявшие и  привольно  жившие  в  этих
местах с ордами своих соплеменников. И теперь еще их белые останки в глубине
размытых  могил  потрясают  своими  золотыми  саблями,  золотыми  луками   и
стрелами, острия которых смочены зеленым ядом гадюк.
     Убаюканные мерным покачиванием, мы и не заметили, что давно уже миновал
полдень и близился конец дня. Спустились сумерки.  Невидимая  рука  окропила
желтовато-красную поверхность воды искрами старого золота.
     Над полями болгарского берега - когда успела?  -  взошла  бледная,  как
мел,  луна.  Из-за  камышей  поднимались  тоненькие  струйки  синих  дымков,
неподвижные, словно шнуры, спущенные сверху, где кто-то  размотал  невидимые
клубки. Самих костров, разожженных из-за комариных полчищ, не было видно.
     Вдруг необъяснимо дикое желание, словно острием  топора,  рассекло  мою
грудь - пусть остановится течение реки и замрет посреди  окаменевшего  Дуная
наша лодка. Пусть маленькое красное солнце застынет у самой кромки горизонта
и больше "иногда не заходит. С каким наслаждением я впитывал бы в  себя  эту
красоту, которую мне вряд ли доведется когда-нибудь увидеть еще!..
     Ни один восход солнца не похож на другой, как не похожи друг  на  друга
закаты, потому что неповторим каждый день, как неповторима каждая ночь.  Ибо
неповторимо каждое мгновение жизни.
     Но  по-прежнему  спокойно  скользит   лодка.   Дунай   спешит   вперед,
устремляясь к огромному морю. Так и время рвется вперед, к берегам,  до  тех
пор недоступным ни взгляду, ни мысли.
     Я закрыл глаза, и на считанные мгновения  перед  взором  моим  возникли
забытые миры, давно унесенные к иным берегам. Вот он, Дунай. Такой же, как и
прежде, - ведь только живые творения проходят и растворяются в земле, а воды
вечно одни и те же. Река тонет в синих сумерках. В  засаде,  среди  камышей,
прячутся мускулистые существа, одетые в бараньи шкуры, одни держат  в  руках
длинные остроконечные копья, другие - просто  заостренные  колья,  третьи  -
луки со стрелами;  они  глядят  на  противоположный  берег,  где  чужеземные
солдаты разжигают большие бивачные костры. Чужеземцы носят бороды и до самых
пят  укутаны  в  расшитые  узорами  одежды.  Они  явились  издалека,   из-за
Геллеспонта.  За  камышом,  где  укрылись  в  засаде   испуганные   туземцы,
простираются  равнины,  покрытые  тысячелетними  лесами,   а   на   опушках,
вспаханных с помощью вола и сохи, колосится пшеница, такая высокая,  что  за
колосьями не видать ни  приплюснутой  кэчулы  всадника,  ни  даже  блестящей
насадки его копья. А пасек так много и они  такие  огромные,  что  примешься
вскрывать ульи - получится целая гора сот;  стоит  их  отжать  -  и  сладкий
желтый мед потечет рекой. Да и дупла тоже гудят от роящихся пчел.  В  устьях
рек укрылись челны, выдолбленные  из  толстых  ивовых  стволов,  по  берегам
разбросаны хижины рыбаков и на шестах растянуты сушиться сети, сплетенные из
крепкого конопляного волокна. У мужчин, одетых в бараньи шкуры, зоркий,  как
у ястреба, взгляд. В закатных лучах солнца они  различают,  как  блестят  на
противоположном берегу странные одежды чужеземцев, их  шлемы,  копья,  щиты,
широкие мечи. Туземцы собираются на  совет,  решают,  как  быть.  Чужеземцев
невозможно одолеть на берегу, в открытом бою. Их много, как листьев  в  лесу
или трав в полях, при их оружии в чистом поле они тоже непобедимы. Надо дать
им переправиться, а там уж завлечь в чащу леса, напасть внезапно и  перебить
всех до одного.
     Пропали бараньи  зипуны  и  кэчулы.  Забросаны  илом  долбленые  лодки,
спрятаны верши и  сети.  На  другой  день  солдаты  персидского  царя  Дария
Гистаспа, переправившись на плотах через Дунай и высадившись  на  берег,  не
обнаружили никаких признаков человека. Сколько из них после  многих  месяцев
скитания по лесам, где за каждым  деревом  их  подстерегала  смерть,  смогло
увидеть этот берег на обратном пути?
     И снова появились на дунайском берегу люди в бараньих шкурах. Выстроили
из камыша и веток новые лачуги. Вытащили из типы лодки-долбленки,  поставили
в кустарнике сети и верши, пригнали из лесных чащ черных как смоль волов.  И
вновь с наступлением темноты потянулись  к  небу  прямые  струйки  дымков  и
замерцали в ночи огоньки  костров.  Вновь  огласились  победными  криками  и
радостными песнями окрестные просторы.
     И земля, удобренная трупами  захватчиков,  словно  бы  набралась  новых
жизненных сил, еще выше поднялись на ней стебли пшеницы...
     Словно  не  заметив  нас,   неслышно   пронеслась   над   лодкой   пара
золотисто-белых колпиц. Проскользнула рядом длинная серая водяная змея.  Три
синие стрекозы заплясали над зеркальной гладью реки.
     Из каких они времен? Из величественных видений далекого и все же такого
близкого прошлого? Или это частица сегодняшнего дня? Я не мог  понять  этого
никогда и тем более не знаю сегодня...
     Золотистая парча заката уже тонула в прозрачной синей мгле...
     И на противоположном берегу, обрывистом и каменистом, покрытом  колючей
травой, показалось другое войско.  У  людей  бритые  лица  и  стриженные  на
затылке волосы, защищенная кольчугой грудь, короткие, не доходящие до  колен
одежды  вроде  фустанелы*,  обувь  с  загнутыми  кверху  носками,  а   копья
необыкновенной длины. У коней седла и уздечки отделаны серебром, и  в  серой
дымке сумерек из ноздрей их словно пышет пламя. На берегу,  вблизи  которого
мы плыли, среди вечернего оцепенения, вдруг, будто из-под земли, вырос город
с  узкими  кривыми  улочками,   белыми   домами,   маленькими   оконцами   и
тростниковыми крышами. Мужчины, собравшиеся на главной  площади  по  сигналу
рожка, сделанного из воловьего рога, ходили уже не в бараньих  шкурах,  а  в
сермягах из серой шерсти. Их оружием были железные копья и короткие  тяжелые
тесаки. Концы пышных  усов  свисали  вниз,  длинные  волосы  рассыпались  по
плечам. И у всех, казалось, были голубые глаза. На женщинах - длинные  юбки,
рубахи с расшитыми широкими рукавами, головы покрывает платок из муслина,  к
ним  жмутся  дети,  как  цыплята  жмутся  под  крылья  к  наседке  при  виде
кружащегося коршуна.
     ______________
     * Фустанела - национальный мужской костюм у греков и албанцев.

     Пока  мужчины,  женщины  и   дети   большой   процессией   торжественно
направляются  под  сень  ближайшего  леса,  на  другом  берегу   совершаются
приготовления к переправе через реку на связанных попарно лодках.
     При     высадке     завязывается     короткая     схватка.     Фаланга,
предводительствуемая   сыном   Александра   Македонского,   прорывает   ряды
защитников. Город разграблен и подожжен. К самому небу взлетают столбы огня,
окрашивающие облака в багровый цвет. Фаланга приближается к лесу,  но  воины
не осмеливаются войти в кустарник, откуда, будто стаи стремительных дроздов,
в них летят смертоносные стрелы. Обратный путь к Дунаю устилается трупами...
     На берегу  запылали  костры.  Окутанные  вечерней  пеленой,  еще  более
тонкой,  чем  паутина,  показались  новые  призраки  -   воины   в   шлемах,
приземистые, широкоскулые, почти без  шеи,  -  солдаты  Рима.  Они  возводят
крепости и дома. Строят из кирпича дороги и поселения, как будто  собираются
поселиться здесь навсегда. На Дунае появляются желтые суда  с  двумя  рядами
весел и высоким загнутым носом.  Люди  в  сермягах  и  приплюснутых  кэчулах
забирают своих женщин и детей и уходят в горы.
     Вечер  давно  уже  провалился  в  бездонные  недра  земли.  И  к   ночи
известковая бледность луны сменилась ржавой желтизной золота. Иногда  позади
себя я слышу голос:
     - Дарие, что это ты все роешься возле крепостной стены?
     - Тять, я нашел серебряную монетку. Вот, погляди.
     Монетка потускнела. Отец берет ее и  трет  о  штаны.  Монетка  начинает
блестеть. Постепенно становится видным чеканный портрет: круглая голова, под
подбородком большой зоб, на лбу - венок из лавровых листьев.
     - Это Траян, римский император, когда-то он проходил  здесь  со  своими
войсками. С той поры почти две тысячи лет прошло. На,  держи.  Можешь  взять
себе, коли хочешь.
     Журчит дунайская вода.  Чуть  колышется  лодка.  Небо  усеяно  крупными
мерцающими звездами - они покачиваются, словно  плоды  айвы.  И  Дунай  тоже
усыпан крупными желтыми звездами, и они  тоже  колышутся,  как  плоды  айвы.
Замерла в небесах круглая золотая луна. А в воде золотой  нимб  луны  разбит
вдребезги, на тысячи мелких блестящих осколков.
     И вдруг в изумрудно-голубом воздухе, что  парит  над  водой  и  землей,
возникли длинные продолговатые корабли под зелеными,  как  знамена  пророка,
парусами, каравеллы и корветы. На мостиках, развалясь средь мягких  шелковых
подушек, возлежат бородатые желтолицые турки в  белых  чалмах,  подпоясанные
широкими  поясами;  рукояти  их  ятаганов  отделаны  сапфирами,   широченные
шаровары пошиты из красного  шелка.  Слышна  томная  восточная  мелодия.  Но
тягучий, похожий на плач напев не может заглушить стоны  загнанных  в  трюмы
рабов, которых везут в Босфор. Ленивые бородатые турки  -  новые  властители
этих вод и земель. "Надолго ли?" -  спрашивает  одна  из  звезд,  и  другая,
померцав, отвечает: "Не навечно".
     - Уже совсем поздно, Павел. Давай-ка греби  к  берегу,  глубже  опускай
весла.
     Павел выше, чем обычно, задрал весла - узкие крылья нашей ладьи.  Лодка
рванулась наискосок и уткнулась в илистый берег. Я очнулся.
     - Целый час дремал, парень.
     - Я даже выспаться успел, дядюшка Опришор.
     - Это тебя в лодке укачало. В поле небось  работаешь,  вот  к  качке  и
непривычный.
     - Верно, работаю в поле.
     Мы выскочили на берег  и  оттащили  лодку  подальше  от  воды.  На  нас
набросилось комарье. Нужен костер, иначе жизни не будет.
     Вдвоем с Павлом мы насобирали несколько охапок хвороста и сложили его у
толстенной  кривобокой  ивы,  наполовину  источенной  временем  и  сыростью.
Дядюшка Лайош Опришор достал из лодки таган,  чугунный  котелок,  деревянную
мешалку и торбу с кукурузной мукой на самом донышке.
     - Павел, сполосни котелок да набери в него воды  для  мамалыги.  А  ты,
Дарие, пошарь в лодке возле кормовой скамьи. Там должна быть  тряпица,  баба
воблы на дорогу положила. В узелке еще горсть соли  завязана.  Узел  затянут
слабо, смотри не просыпь.
     Пока Павел отыск