навах.
Даже собаки обходят их стороной.
     - Смотри-ка, Дарие,  еще  двое  не  поднимаются,  -  бормочет  Мэриникэ
Йепуре.
     Я смотрю. Двое мужчин рухнули в грязь. Они не в силах двигаться дальше.
Лица синие, распухшие  от  побоев,  заросшие  длинной  щетиной.  Раздроблены
кости. Мужики крестятся и просят солдат:
     - Милок, убей, богом молю. Убей! У нас у самих сыновья в  армии,  такие
же солдаты, как и вы...
     Солдаты закрывают ладонями  лицо.  Закрывают  глаза,  чтоб  не  видеть.
Ускоряют шаг. Один из всадников крестится:
     - Прости меня, господи! Господи, прости!
     Другой хлещет лошадь плетью по бокам. Глубоко вонзает ей в  пах  острые
шпоры. Из ран лошади сочится кровь. Она встает на дыбы. И, почувствовав, что
повод ослаб, бросается вскачь диким, бешеным галопом.
     Всадник направляет коня прочь от колонны. Вот он уже в боковой  улочке.
Только искры летят из-под копыт.
     Офицер, конвоирующий арестованных, провожает беглеца  долгим  взглядом.
Потом подъезжает к солдату, который все еще крестится, и хлещет  его  плетью
по лицу, оставляя кровавые полосы.
     - Вояка! Жалко ему стало... Слюнтяй ты, а не солдат!
     И  офицер  направляет  своего  рослого,  стройного  буланого  коня   на
обессилевших стариков. Наезжает на них и втаптывает в грязь. Разряжает в них
пистолет. Дернувшись раз-другой, тела  замирают.  И,  скрюченные,  лежат  на
дороге. Припускает дождь - частый и бурный весенний дождь.


     Со стороны Зимничи доносятся пушечные выстрелы.
     - Разве где-нибудь еще бунтуют? - спрашиваю я у мамы.
     - Это за Александрией стреляют, в  Удупе  и  Гэуриче.  Тамошние  мужики
устроили вроде как мобилизацию, будто в армии, и  встретили  кавалеристов  с
оружием в руках. Кавалеристы отступили и воротились уже с пушками.  Окружили
села и палят из пушек по домам. Люди так говорят...
     Теперь новости хлынули непрерывным потоком.  Слухов  множество  -  один
ужаснее другого.
     Дороги охраняются солдатами, но ночи такие  темные,  а  земля  в  полях
такая мягкая, что люди, босые или обутые в латаные постолы, ходят по-кошачьи
мягко - и никому не расслышать их шагов. Они пробираются из села в  село  по
одним лишь им известным тропкам, прячутся у родственников, сбивая погоню  со
следа.
     - В Белиторь, - рассказывает мама,  -  солдат  привезли  на  поезде  по
железной дороге. Это Гогу Кристофор нагрянул  в  село  с  войсками.  Офицеры
расстреляли сорок семь человек. Их похоронили  вчера  в  Большом  овраге  на
склоне холма у дороги. А людей из Балты Сэратэ офицеры утопили в озере, чтоб
не тратить патронов...


     Явились каратели и в  наше  село.  Схватили  отца.  Взяли  брата  Иона.
Связали и отвели в  примарию  даже  женщин.  Тетку  Егозу  даже  заковали  в
кандалы. Брошены к стенам примарии Тицэ Уйе, Удудуй.  Цынцу,  Малыш,  старый
Флоройу с семью сыновьями, Лишку Стынгачу,  Оведение,  мой  двоюродный  брат
Думитру Пэликэ и много других крестьян. Они связаны или закованы в  кандалы.
Мимо тащится поп  Бульбук,  захмелевший  после  нескольких  стопок  дрождии,
опрокинутых в корчме Томы  Окы,  -  с  приходом  солдат  все  корчмы  широко
распахнули свои двери; остановившись, поп произносит назидательно:
     - Говорил я вам, неслухи, не беритесь меряться  силой  с  властью,  ибо
власть от бога. Не послушались, вот и  принимайте  теперь  страдания...  Это
хорошо. Скорее простятся грехи, потому как... господь добр и милосерд...
     - Попридержал бы язык-то, батюшка, поиздевался  и  будет,  -  с  трудом
шевеля разбитыми, вздувшимися губами, говорит старый Флоройу.  -  Забыли  мы
позавчера тебе землей пасть заткнуть, а надо бы...
     Шарахнулся от него Томицэ Бульбук. Чуть не на карачках прочь уполз.
     В школе, среди тех, чьи мучения еще впереди,  сидит  и  мой  отец.  Его
допрашивает старый сержант:
     - Ну, и чего ты добился своей революцией?
     - Я вздохнул, - отвечает отец. - Наконец-то я смог вздохнуть  свободно.
Не было уже мочи терпеть...
     - А ты что спер? - допытывается у моего брата Иона другой сержант.
     - В Кырлигаце лемех взял от плуга.
     - И где этот лемех?
     - Зарыл.
     Двое солдат уводят моего брата. Руки у него скручены за спиной. На лице
следы жестоких побоев. Брат приводит солдат во двор к  тополю  и  показывает
кивком:
     - Тут зарыл...
     Солдаты откапывают лемех и несут в примарию. Там брата бьют лемехом  по
голове, пока он не теряет сознание. Его обливают водой, приводят в  чувство.
И бьют снова. Сверхсрочник вдвоем с другим сержантом...
     Арестованных караулят унтеры и солдаты, к их винтовкам примкнуты штыки.
     Из Бухареста в Секару прибыл сам полковник Пьенару со своими солдатами.
За  одно  утро  они  расстреляли  тридцать  семь  человек.  В  том  числе  и
подростков. Среди расстрелянных и мой дядя Прекуп Урбан Уцупэр.
     Полковнику Пьенару захотелось поиграть в войну. Он приказал  трубить  в
трубу и объявить, чтобы крестьяне с женами и детьми выходили на улицу, он-де
всех простит и хочет только, чтобы все село собралось у  примарии,  где  он,
полковник, скажет несколько слов. Когда крестьяне вышли  на  улицу,  солдаты
согнали их к примарии  и  окружили.  Полковник  явился  верхом  на  коне,  в
сопровождении  офицеров.  Рядом  -  правая  рука   полковника,   -   капитан
Кантакузин.
     - Выйдите вперед все, - крикнул полковник, -  кто  принимал  участие  в
бунте!
     Крестьяне теснее прижались друг к другу,  никто  не  сделал  вперед  ни
шагу.
     - Я приказал выйти вперед всем, кто принимал участие в бунте.  Вы  что,
не слышали?
     - Да слышали, господин полковник, - ответил дядя Уцупэр, - в селе  бунт
начал я...
     Он вышел из толпы. Не снял кэчулы, и она торчит у  него  на  затылке  -
старая кэчула с разорванным верхом, вытершаяся от долгого служения.
     - Я тоже была с бунтовщиками, - сказала тетушка Уцупэр.
     И стала рядом с мужем.
     - И я там была! - закричала  Дица,  моя  двоюродная  сестра  с  заячьей
губой.
     Вся толпа подалась вперед. Сомкнулась вокруг Уцупэров.
     - Напраслину  на  себя  возводят,  господин  полковник.  Не  они   одни
бунтовали. На бунт мы все  сами  пошли,  все  село,  которое  ты  обобрал  и
ограбил...
     - Что такое?! Кто это  там  распустил  свой  дерзкий  язык?  Подойди-ка
поближе, покажи свою наглую рожу!..
     - Я не только рожу, барин, я тебе и спину могу показать.
     Говоря это, Раду Турку  подошел  ближе  к  полковнику,  скинул  с  себя
залатанный кожух. И все увидели его голую, темную, заросшую  волосами  кожу,
туго обтянувшую ребра.
     - Погляди на мою спину, барин... Всякие на ней знаки. Есть и  от  вашей
милости, еще с тех пор, как я парнишкой был. Другие  оставил  на  спине  пес
этот, Филип Писику. Есть тут и жандармский след -  за  песенку  на  свадьбе,
которую сочинил покойный сын Уцупэров...
     Замолчал Раду Турку, а  все  село  глядит  на  его  спину,  испещренную
глубоко врезавшимися в кожу шрамами, спину человека, который не ждет пощады.
     - У нас у всех спины так расписаны,  барин!  -  Глаза  крестьян  горят,
словно раскаленные угли.
     - Убивать, так всех, раз уж мы в твоих руках!
     - Всех убивай, кровопийца! - кричит тетушка Уцупэр. -  В  этот  раз  мы
поднялись не больно раздумывая.  Смотри,  в  другой  раз  обдумаем  все  как
надо...
     - Они посходили с ума, господин полковник, -  слышится  голос  капитана
Кантакузина.
     - Забыли о боге, забыли о  святой  церкви,  -  вторит  ему  поп  Митицэ
Лунческу, поглаживая подстриженную  холеную  бороду.  -  Поддались  наущению
дьявола...
     Солдаты, прибывшие из Верхней Молдовы, уставились  в  землю.  Командиры
взбадривают их кулаками.
     Полковник стиснул челюсти. Плетью из воловьих жил хлестнул по  согнутой
спине крестьянина. Лопнула кожа. Брызнула струей кровь.  Человек  без  стона
рухнул наземь.
     Вынул платок полковник. Вытер со лба пот.
     - Прочтите список мерзавцев, капитан!
     Кантакузин прочел донос,  написанный  попом  на  листке,  вырванном  из
большого церковного часослова. Из толпы вывели двадцать человек. В том числе
и моего дядю Прекупа Урбана Уцупэра.
     Школа в  Секаре  расположена  напротив  примарии,  через  дорогу.  Всех
арестованных отвели к школе и поставили у стены плечом к плечу.
     Крестьяне смело смотрели в глаза полковнику.
     - Капитан, примите команду над карательным взводом!..
     - Я думаю, лучше нам самим расстрелять их. Я имею в виду себя и младших
чинов. Солдаты что-то в землю уставились. Не вышло бы какой беды.
     - Согласен.
     Кантакузин выкрикнул младших  чинов.  Из  рядов  вышли  унтеры,  старые
армейские служаки. Спешился и капитан. Бунтовщиков, стоящих у  стены  школы,
взяли на прицел...
     - Огонь! - приказал полковник.
     Упало семь человек.
     - Огонь!.. - снова скомандовал полковник.
     Упало еще двое.
     - Сволочи! Разучились даже по мишеням стрелять. Стреляйте в упор!..
     В конце концов расстреляли всю группу.
     Пронзительно  и  надрывно  заголосили  женщины.  Но   не   разомкнулось
солдатское кольцо. Никому не разрешалось уйти. Все должны были оставаться на
местах и смотреть на расправу. Последним погиб дядя  Уцупэр.  Пока  стреляли
издалека, пули летели мимо, не задевая его. Он кричал во весь голос:
     - Нас вы расстреляете! Расстреляете еще многих. Но вам  не  расстрелять
весь народ,  который  вы  подмяли  под  себя  и  теперь  сосете  его  кровь,
мироеды... Ну, что таращишь глаза, полковник?.. Больше  моей  жизни  ты  уже
ничего с меня не получишь...  А  смерти  мне  бояться  нечего,  если  уж  не
побоялся той каторжной жизни, которую пришлось терпеть.
     Опять засвистели пули. Младшие чины стреляли  скверно.  У  них  дрожали
руки.
     Голос Уцупэра уже гремел над толпой:
     - Придет и твой черед, полковник, своей кровью заплатишь за нашу кровь!
Своей и всего вашего отродья! Все поплатитесь...
     Кантакузин рассвирепел. Он подошел к Уцупэру  вплотную  и  выстрелил  в
упор. Тот рухнул наземь, а капитан выпустил в него еще несколько пуль...
     Толпа загудела. Мужчины, женщины, дети подбирали с земли комья и камни.
С бранью швыряли  их  в  полковника,  капитана  и  тех  унтеров,  что  стали
палачами.
     Один камень  угодил  полковнику  в  лицо.  Разъяренный  вояка  приказал
унтерам стрелять по толпе. Солдаты самовольно разомкнули цепь.
     - Бегите! - крикнул кто-то.
     Народ побежал. Загремели выстрелы. Крестьяне бросились  врассыпную.  Но
не все успели убежать. Семнадцать человек остались лежать, уткнувшись  лицом
в пыль, заснув вечным сном, - восемь мужчин,  три  женщины,  шестеро  детей.
Солдаты свалили всех в одну кучу. Всех  -  и  расстрелянных  возле  школы  и
убитых в толпе. Вырыли широкую  и  глубокую  могилу.  Рыли  понурившись,  не
поднимая головы. Похоронили кучей в общей могиле на окраине села, у  дороги,
ведущей в Турну, чтобы всяк проходящий  не  забывал,  что  значит  подняться
против господ.
     Позднее я узнал от того же дяди Гэбуни, что случилось  на  Олте.  Когда
Тэнэсойю спросили, не унес  ли  он  чего  со  двора  помещика  Загорица,  он
ответил:
     - Украл трех уток...
     - И что сделал с ними? Небось зажарил?
     - Нет, закопал.
     - Где?
     - У озера Гале.
     - Веди нас туда!
     Привел Тэнэсойю солдат к озеру. Откопал уток.  Они  уже  гнить  начали.
Капитан Загориц заставил уткокрада съесть протухшую птицу.
     Тэнэсойю съел...


     Отца, брата Иона, двоюродного брата Думитру Нэликэ, Тицэ Уйе  и  многих
других привязали к жердям и увели в город, в Турну. Там посадили на баржи. И
держали на баржах посреди Дуная долгие месяцы. До самого суда были вместе  с
ними и тетка Егоза, и тетушка Уцупэр, и Дица...
     С  нами  осталась  одна  мать.  Она  не  плачет.  Говорит  и   говорит.
Рассказывает перед сном то, что сама слышала  о  восстании,  и  о  том,  что
происходит теперь, когда все кончено...
     - Запомните, дети, и не забывайте, перескажете потом вашим детям.
     - Не забудем, мама, - обещает моя сестра Евангелина.
     - И ты не забудь, Дарие. Ничего не забудь...
     Не забуду, мама.
     Лицо у  мамы  как  земля  -  черное-пречерное.  Глубоко  запали  глаза.
Потрескались губы. Это у нее от ветра.
     Я ложусь. Мама укрывает меня. Проводит ладонью по  лбу.  И  шепчет  мне
одному:
     - Смотри, не забудь, Дарие. Ничего не забудь. И расскажи своим детям. И
детям своих детей  расскажи...  Слышишь,  Дарие?  Не  забудь...  Не  забудь,
Дарие...


VI

ТРАВА

     Ветер с Дуная пригнал облака,  а  облака  пролились  обильным  весенним
дождем.
     И земли, которые были  засеяны  семенами,  политы  слезами  и  удобрены
кровью, сразу зазеленели.
     И села за одну ночь оделись во все новое.
     А там, где не была посеяна пшеница, где не были посеяны  ни  просо,  ни
ячмень, ни брюква, - там взошла трава.
     Трава остролистая.
     Яркая.
     Блестящая.
     Вернулся кое-кто из тех, кого угоняли в города, скрутив за спиной руки,
привязав к жерди - по восемь, десять, а то  и  двенадцать  человек  на  одну
жердь.
     Они вернулись развязанными.
     Развязанные возвратились в свои дома.
     С раздробленными костями, с истерзанной кожей.
     Они бродят по улицам, будто ступают по колючкам.
     Но на улицах нет колючек.
     Это оттого, что ступни их ног покрыты язвами.
     Ступни ног разбиты.
     Они ходят, держась руками за живот.
     У них ноют кости.
     Ломит поясницу.
     В каждом селе встретишь женщин, повязанных черными платками.
     Однако не все овдовевшие женщины носят черный платок.
     На что им купить черный платок  и  где  взять  столько  черных  платков
сразу!..
     С Дуная повеяло теплым ветром.
     И ветер пригнал облака.
     А облака пролились дождем - обильным, теплым, весенним.
     И добрый дождь возродил землю к жизни.
     Ожили бескрайние поля.
     Всюду разносятся запахи свежей, новой травы, новых листьев  и  пшеницы,
которая уже на две ладони поднялась от земли.
     Над погубленными людьми, лежащими в  глубоких  могилах,  взошла  новая,
свежая трава.


VII

МЕДВЕДИ

     - Куда ты, сестрица?
     - Во дворец...
     - Возьмешь меня с собой?
     - Не возьму...
     - А я пойду...
     - Попробуй только, уши оборву...
     Моя родная сестра!..  И  оборвет  мне  уши!..  Не  оборвет.  Разве  что
оттаскает та уши. Да я и сам сумею защититься - как вдарю! Дома я дерусь  со
всеми, кто не хочет меня слушаться. Не дерусь только с тятей  и  мамой.  Еще
бы!.. Если ребенок подымет руку на отца или на мать, рука  у  него  отсохнет
вся - от плеча и до кончиков пальцев...
     Правда, моя задиристость мне же выходит  боком.  Но  это  даже  хорошо.
Умеешь нападать - умей и  получать  сдачу.  У  меня  вся  голова  расцвечена
синяками: от палочных ударов, которыми меня потчуют приятели. Но и сами  они
разукрашены не меньше моего. Это мы пощекотали друг друга дубинками. Удобнее
всего колотить по спине - не остается следов, разве что вздуются рубцы, да и
то через неделю опадают. С головой дело хуже... Кожа тонкая - рвется,  кровь
хлещет потоком. Раны  мы  присыпаем  землей.  Те,  что  поглубже,  залепляем
мукой - пшеничной или кукурузной. Других снадобий у нас не водится.
     Евангелина уходит нарядная: в волосах за ушами у  нее  красуется  сухая
веточка базилика...
     Миновало рождество... Прошло и крещение...
     Да и весна уже на подходе...
     Идешь по дороге, снег под ногами оседает. Надавишь посильнее  -  и  под
пятками проступает вода. Обувка промокает насквозь...
     Еще год  назад  сестра  Евангелина  была  толстушкой.  Этой  осенью  ей
исполнилось пятнадцать лет, и она вдруг сразу вытянулась, постройнела. Стала
выше ростом и тоньше в талии. В удлиненных глазах ее вспыхнул  ослепительный
свет. У сестры густые брови, как у мамы, и длинные ресницы.


     - Так возьмешь меня во дворец?
     - Я тебе уже сказала - нет...
     Евангелина красит румянами щеки,  будто  цыганка,  глядится  в  осколок
зеркала - и где только она его раздобыла?
     До этой поры в нашем доме зеркал не водилось. Мама в зеркало никогда не
смотрится. Да и зачем?.. Замечать, как увядает кожа? Довольно  и  того,  что
это видим мы...
     - Мама, Евангелина не берет меня во дворец.
     - Оставь ее, пусть уж идет одна.
     - А я не хочу, чтоб одна.
     - Ну, раз не хочешь...
     Сестра отправляется во  дворец.  Но  на  каждом  шагу  останавливается,
захватывает руками снег и швыряет в меня снежком.
     - А ну, поворачивай домой, Дарие!
     - Не пойду!
     - Иди, говорю!
     - Не хочу!
     Евангелина припускается за мной. Догонит, повалит в снег  и  поколотит.
Но я бегаю быстрее всех мальчишек в селе. Тогда она пытается уговорить  меня
по-хорошему.
     - Шел бы ты домой, Дарие. Хоть сегодня не бегай за  мной.  Ведь  побью,
коли во дворец зайдешь.
     - А вот не побьешь, постыдишься!
     - Вернешься домой, куплю тебе... баранок.
     - Врешь. У тебя и денег-то на баранки нет.
     Сестра направляется ко дворцу, я - за ней.
     Дворец - это заброшенная землянка, без окон,  без  дверей  -  на  самой
окраине села, за домом моего дяди Пэуне Вакэ.
     Сестра уже у дворца. Я тоже. Она входит внутрь.  Я  следом.  Но  мы  не
самые первые, кое-кто проявил больше прыти.
     Во дворец ходят молодые люди и девушки постарше, которых весной  должны
принять в хору. Они учатся там танцам и играм. Музыкантов у них нет.  Играет
кто-нибудь из парней - на свирели или на кларнете.
     Мы, младшие, держимся возле старших братьев или  сестер.  Рассаживаемся
вдоль стен и глазеем  на  танцующих  -  одни  пляшут  ловко,  другие  просто
увальни, едва переставляют ноги, ровно к ним чурбаки привязаны.
     Парни и девушки, уже принятые в хору, во дворец не ходят. Чего они  там
забыли? Свои хороводы они водят перед корчмой. Таких  питейных  заведений  в
селе целых семь, и корчмари передрались между  собой.  Каждый  хочет,  чтобы
хору водили перед его корчмой. Ради этого сами нанимают музыкантов и  платят
им. Расчет простой - молодежь  непременно  зайдет  в  корчму  выпить,  а  за
выпивку надо платить...
     У какой корчмы устроить танцы, решают парни, которые в хоре верховодят.
За это они получают в дар от корчмаря ведро цуйки, вина,  связку  баранок  и
решето яблок, доставленных с гор чабанами.
     Во дворце стоит дикий шум и гам.
     Когда танец приостанавливается - а  такое  бывает,  только  когда  юнец
музыкант устает дудеть на своей свирели, -  ребята  затаскивают  девчонок  в
угол, щиплют их, целуют, лапают. Мы же изнываем от  зависти.  А  то  и  сами
начинаем приставать к девчонкам - нашим ровесницам. Кто-нибудь из старших, с
пушком на губе, порой цыкает на нас:
     - Эй, постыдились бы, сопляки!
     - А самому-то небось не стыдно?
     - Я уж... это... парень...
     - И мы скоро будем...
     - Вот то-то и оно, что скоро, а покамест сопляки.
     Опустился  вечер.  Стелется  туман.  Словно  где-то  под  землей  горят
невидимые огни. Туман подымается из низин, а может, опускается сверху. Никто
не знает, откуда берется туман - вроде бы  отовсюду,  и  оттого  еще  короче
становится сумрачный день.
     Вечеринка расходится. Ушел юнец со свирелью. Ушел насвистывая.  За  ним
стайкой выпархиваем и мы.
     Перед дворцом на улице -  повозка,  запряженная  четверкой  лошадей.  В
повозке - трое парней. Это Авендря, приятель  моего  брата  Иона.  Второй  -
Верде. А это - Альвицэ...
     Мы проходим мимо повозки. Альвицэ сидит, откинувшись к боковой  стенке.
В углу рта зажата сигарета. Он кричит:
     - Евангелина, подойди-ка, я хочу тебя кой о чем спросить.
     Сестра останавливается, оборачивается к нему.
     - Мне надо шепнуть тебе на ушко...
     Сестра подходит ближе. Я, как жеребенок за кобылой, плетусь следом.
     Не успела сестра подойти, как Альвицэ бросается к ней, хватает  поперек
тела, подни