т людей. Они могут поторопить время...
     Ветер, что свирепствовал в вышине, разогнал тучи.
     Бескрайние просторы были залиты  солнцем.  По  временам  слышался  гул,
приглушенный расстоянием.
     - Слышь, дядюшка Опришор? Илья-пророк все еще гоняется  за  дьяволом  с
огненными стрелами...
     - Это не Илья-пророк. Не раскаты грома. Прислушайся... Не  такой  звук.
То бухают пушки на фронте в Балканах. После дождя их всегда слыхать.  Глухо,
но слыхать...
     С грехом пополам, то выгребая на середину Дуная,  то  держась  ближе  к
берегу, вечером третьего дня мы добрались до цели. Опасаясь неприятностей  с
немецкой портовой охраной, сделав вид, что мы из местных, и приняв все  меры
предосторожности,  прошмыгнули  к  берегу.  Возле  зарослей  тростника  тихо
вытащили лодку на песок. Каких-нибудь сто шагов - и вот окраина  крохотного,
полусожженного городка. Все заросло белой акацией. Каких только мерзостей не
прикрывают деревья своею зеленой листвой!
     На болгарской стороне, прилепившись к высокому берегу,  дремал  городок
Русчук, пощаженный  войной.  У  его  подножия  виднелось  несколько  черных,
обветшалых  барж  да  два  пароходика,  сердито   выплевывавших   из   своих
пепельно-серых  труб  клубы  дыма.  На  красные  черепичные  крыши  ложились
голубовато-розовые отблески заката. В синей воде  отражались  редкие  клочки
рыжеватых облаков, затерявшихся на величаво неподвижном небосводе.
     - Вот мы наконец и добрались до Джурджу, парень.  Сейчас  попросимся  к
кому-нибудь на ночлег, а завтра под утро отправимся вверх, обратно домой.  А
ты ступай в город, там переночуешь. Может, и хлеба кусок у хозяев  найдется.
У нас в котомке уже почти пусто.
     - Знаю, дядюшка Опришор...
     - Постарайся скорей добраться до Бухареста и выполнить  приказ  барина.
Он вроде велел дня через три обратно быть. А у нас только  дорога  сюда  три
дня заняла. Ты ведь, я слышал, у барина недавно служишь?
     - Да, дядюшка Опришор, совсем недавно. С этой весны.
     - Ты не гляди, что он с виду добрый. Он крутенько обходится с тем,  кто
не исполняет его повелений, да и злопамятен к тому же. Ничего не прощает.  И
мстит, когда меньше всего ждешь.
     - Неужели? А я-то считал его добрым, медом-медовичем.
     Мы расхохотались.
     - Коли не скоро доберешься до Бухареста и  на  обратном  пути  задержка
выйдет, все с нас спросит.
     - Не спросит. Я постараюсь  управиться  поскорее  и  письмо  по  адресу
передам.
     - Можешь попытаться поездом доехать, коли  ходят  поезда,  или  пешком,
коли иначе не получится. До Бухареста отсюда недалеко, всего верст  тридцать
будет. От села к селу на попутных телегах подъедешь или на возах. Паренек ты
большой, смышленый. Сумеешь, поди, из трудного положения  выпутаться.  Ну  а
коли не сумеешь - пеняй на себя...
     Дядюшка Лайош Опришор смотрит на меня ласково, с отеческой  любовью.  У
всякого, даже у самого угрюмого человека - а кто в этой  жизни  не  сделался
угрюм, не замкнулся в себе? - наступает такой час  или  мгновение,  когда  у
него вдруг оттаивает душа. И тогда вся доброта, которую он так долго в  себе
скрывал, подступает к глазам. И в глазах вспыхивает искра, и  лучится  свет,
нежный и кроткий. Размыкаются уста, и с них слетают ласковые слова, и голос,
прежде суровый и грубый, становится нежным и бархатным...


     - Иногда и небеса разверзаются, не только душа у человека.
     - Как это - разверзаются небеса?
     - А вот как: от востока до запада ясный свод небес вдруг  разламывается
надвое. Щель делается все шире и шире, и тогда те люди, на ком  нет  грехов,
видят ангелов, порхающих в райских кущах, и  слышат,  как  поют  их  золотые
трубы. А среди серебристых облаков на золотом троне  восседает  сама  матерь
божья. Только длится это недолго. И небеса смыкаются снова.
     - А разве на свете есть люди без грехов?
     - Есть, Дарие, только немного.
     - А ты, бабушка, видела хоть раз, как разверзается небо?
     - Я женщина злая, грехов на мне - что гусениц на иве.  Одного  тебя,  к
примеру, сколько ругала да прутом порола...
     На ивах, что росли у дедушки в большом саду, никаких гусениц и в помине
не было. А много их было на  старой  иве  перед  нашим  домом,  в  Омиде,  -
больших,  зеленых,  на  спине  пятнышки  с  булавочную  головку  -  красные,
коричневые, синеватые. Если б у моей суровой  бабки  из  Кырломана  я  пожил
подольше, то, может, в ее больших сердитых глазах мне и довелось бы заметить
светлое сияние, а то и почувствовать хоть на миг ласку в ее голосе... И  все
же хорошо, что я не жил там долго... Ведь потом  случались  там  и  страшные
вещи...
     Когда мне  кажется,  что  я  вот-вот  разнежусь,  растрогаюсь,  во  мне
просыпается бабушкин характер: я становлюсь надменным и  стараюсь  выглядеть
твердокаменным.
     - Не позволяй, чтоб злые люди лезли тебе в душу...
     - Нужно время, чтоб разобраться, кто из  людей  хороший,  а  кто  злой.
Бывает, что и за всю жизнь не разберешься...
     Добрыми глазами смотрит на меня и Павел.  Я  чуть  не  рассиропился.  И
чтобы они не подумали, будто я не умею  собой  владеть,  выпрямился,  поднял
голову и, избегая их взглядов, проговорил:
     - Счастливо оставаться...
     - Счастливого пути, Дарие, парнишечка...
     Павел, раздосадованный моей холодностью, не промолвил ни слова.
     И я - шкандыб-шкандыб - заковылял к городу,  к  его  черным  обожженным
стенам.
     Дунай остался справа.  Уже  не  слышно  было  его  тихого  журчания,  к
которому слух мой привык  за  три  прошедших  дня,  и  я  почувствовал  себя
одиноким - я ведь и впрямь был одинок!.. Глубокая печаль  охватила  меня.  Я
видел, как умиравший закат бросал на  мутные  воды  большие  кроваво-красные
пятна.  О,  если  бы  глазам  нашим,  пока  мы  живы,  являлся  только   тот
кроваво-красный свет, который оставляет на воде солнце в минуты восхода  или
заката! А то ведь перед  нашим  взором  снова  и  снова  струится  настоящая
человеческая кровь! Войны, сколько и где бы они ни шли, всегда мешали  кровь
с землею, а сколько войн вели люди на всем течении Дуная, старого, как  мир!
А сколько было восстаний!
     - Одному из восстаний я тоже был свидетель, а окажись я  постарше  -  и
сам участвовал бы в нем, может, и кровь бы проливал.
     - И не пожалел бы?
     - Нет, не пожалел. Когда тебе плюют в лицо  и  бьют  морду,  гоняют  на
работу и издеваются, неужто ты так и будешь терпеть, не подымешь дубину и не
огреешь злодея по голове? Не схватишь нож и не вонзишь его в оплывшее  жиром
и скрытое под  дорогими  одеяниями  брюхо  помещика,  которому  неведомы  ни
человеческие чувства, ни сострадание? Не тому  надо  удивляться,  что  порою
босой люд, подавив в  себе  всякий  страх,  с  топорами  да  вилами  отважно
подымается против господ, громит и жжет помещичьи усадьбы, а тому,  что  эти
взрывы скопившегося в сердце гнева случаются лишь время от времени и слишком
редко.
     Сельская и городская беднота была настроена  против  войны,  которую  в
девятьсот  тринадцатом  году  вели  мы  с  нашими  задунайскими  соседями  -
болгарами. И все же склонила голову под жандармским кулаком и пошла воевать,
выполнять скрепя сердце приказ властей.
     - Что же нам понадобилось в Болгарии?
     - Захватить Силистру.
     - А что это - Силистра?
     - Город такой.
     - Там что, румыны живут?
     - Нет, болгары.
     - Тогда зачем его брать?
     - Таков приказ властей.
     - Стало быть, бояр.
     - Стало быть...
     Не  хотела  беднота  и  этой  войны  с  венграми,  немцами,  турками  и
болгарами! И все-таки пошла воевать.  И  все  еще  воюет  на  южной  границе
Молдовы, наполовину захваченной  врагом,  воюет  и  в  карпатских  горах.  И
неплохо воюет! А все же больше чем полстраны, захваченной немцами, работает,
склонив голову под ударами кнута, чтоб прокормить вражеские армии и глубокий
немецкий тыл.
     Война требует мяса и крови, и люди отдают войне себя и свою кровь.
     Может, из той крови, которой люди окропили, напоили, но еще не насытили
землю, взойдут красные маки, кровавые цветы, проглядывающие там и сям сквозь
желтизну пшеничного поля в самом начале лета?
     Может, эти маки всходят и цветут для того, чтоб сказать нам:
     - Довольно проливать кровь!
     Может, и так... Кто из людей постиг все тайны мира?
     У кого слух настолько остер, чтоб услышать,
     о чем говорят цветы,
     о чем шелестят деревья,
     о чем шепчет трава,
     о чем дают знак звезды, когда мигают в ночи своими круглыми глазами?..
     Пока я узкой  и  пыльной  тропинкой  шагал  по  городу,  разоренному  и
спаленному войной, в памяти моей ожили старые  страницы,  читанные  порой  в
спешке, порой исподволь в те годы, что обратились в прах...
     Джурджу! Давнишнее человеческое поселение,  основанное  в  незапамятные
времена грубыми существами в косматых шкурах.
     Когда из Малой Азии вторглись полчища  турок,  здесь  была  исмаильская
провинция. В мутных водах Дуная отразились высокие белые минареты. Здесь  со
всей своей свитой переправлялись через Дунай  бояре,  получившие  в  Высокой
Порте фирман на владычество  по  всему  господарству  Румынскому,  и  отсюда
направлялись в Бухарест, сопровождаемые  спагами*,  гарцевавшими  на  гордых
белых конях. По этой же дороге головы многих из них  какой-нибудь  булук-бей
увозил в своей суме обратно в Стамбул...
     ______________
     * Спаги - кавалеристы, туземцы из Алжира.

     - А что ты, Дарие, ищешь на этой дороге?
     - Только не владычества! Разве не видишь? У меня нет никакой свиты...
     Я  говорил  неправду.  Нескончаемая  свита   мошкары   гудела   вокруг,
неотступно следуя за  мной.  В  закатном  свете  мошки  походили  на  мелкие
крупинки золота... А вокруг желтела пшеница, высоко взметнув спелые колосья.
     И легонько покачивалась на ветру.
     В конце тропинки я увидел бледную сухопарую  девушку,  она  держала  за
веревку лошадь рыжей масти, у которой кости так и  выпирали  наружу.  Лошадь
щипала редкую травку у обочины дороги. Девушка пристально смотрела на  меня.
У нее были голубые глаза и волосы цвета спелой ржи. Кожа на лице ее отдавала
желтизной и слегка облупилась на носу, руки шелушились тоже. Мне знакомы эти
приметы пеллагры, болезни бедных, недоедающих людей, болезни, от которой нет
лекарства.
     В стране пшеничного рая от пеллагры  страдали  не  только  села,  но  и
городские окраины, где жили поденщики.
     Городское предместье представляло собой, как я понял,  кучку  маленьких
покосившихся домишек со сгоревшими крышами и  рухнувшими  заборами.  Жители,
одно время покинувшие их, вернулись и  вновь  связали  порванную  было  нить
жизни.
     Я поздоровался с сухопарой девушкой и спросил, как пройти к станции.
     - Что ты сказал?
     - Как можно пройти к станции?
     - По всему видать, что ты нездешний.
     - Я издалека.
     - Издалека... А зачем тебе на станцию?
     - На поезд, до Бухареста доехать.
     - А аусвайс от немцев есть?
     - Нет.
     - Тогда на станцию лучше не ходить. На поезд пускают только тех, у кого
есть аусвайс из немецкой комендатуры. Ты этого не знал?
     - Знать-то знал, да в большой спешке из усадьбы выехал.
     Девушка нагнулась и сорвала тоненький стебелек с голубым  цветочком.  И
стала наматывать его колечком на палец. Я ждал - не скажет ли она еще чего.
     - Плохо, что ты уехал из дому, не взяв у немцев  желтой  бумажки.  Если
хочешь добраться до Бухареста, придется идти пешком, от села к селу.
     - Пешком так пешком. У меня никакого нет желания связываться с немцами.
Только сначала я хотел бы устроиться переночевать.
     - Переспать ты можешь у нас, в тесноте, да не в обиде.  Тятя  расскажет
тебе,  как  добраться  до  Бухареста,  чтоб  побыстрее  и  без  приключений.
Н-но-о-о, хвороба...
     Тощая лошадь, которую потянули за веревку, подняла морду и поплелась за
нами. Я слышал, как она шлепала копытами по мягкой дорожной пыли.
     Скоро мы оказались на месте. Дом - крошечная лачужка, припавшая на один
бок, - хранил следы пожара, который задел  его  лишь  краем.  Не  хватало  и
забора.
     - Город немцы и болгары заняли сразу, как через  Дунай  перешли.  В  ту
пору холода стояли. Вот солдаты и ломали заборы на  костры,  грелись.  Да  и
наши тоже ломали, сколько их тут оставалось.
     Прислонясь к косяку, в дверях стоял пожилой мужчина. Тоже сухопарый.  И
тоже с облупившейся кожей.
     Из-за того, что не было заборов, из-за того, что дома  были  повреждены
огнем и чинились в спешке, предместье выглядело заброшенным и  печальным,  и
немногие акации, покрытые пылью и сникшие на солнцепеке,  не  могли  оживить
картину.
     Девушка привязала лошадь к одной из акаций и подошла ко мне.  Во  дворе
стояла старая извозчичья телега с покосившимся колесом.
     - Что, Иванка? Гостя мне привела?
     Иванка махнула в мою сторону рукой.
     - Он, кажется, с верховий Дуная. По реке  приплыл.  Течением  принесло.
Теперь река и живых  приносит...  -  Наверное,  на  моем  лице  изобразилось
удивление. Иванка повторила: - Да. Теперь течение и живых  приносит.  А  всю
прошлую осень и зиму  одних  мертвецов  приносило  -  трупы  распухшие,  уже
загнивать начинали. Вот парень до Бухареста дойти  хочет.  Переночевать  ему
негде, дороги не знает, да и голодный, наверно...
     Правду говорят, что сытый голодного не разумеет, но правда  и  то,  что
голодный голодного узнает по глазам.
     - Что ж, дело обычное. Переночевать пусть у нас переночует; еду, что на
двоих все равно мало, и на троих поделить можно, а  насчет  дороги,  то,  по
старой пословице, и слепой до Брэйлы дошел.  Так  и  ты  мимо  Бухареста  не
промахнешь, коли тебе непременно  в  Бухарест  понадобилось.  Входи  в  дом,
приятель, милости просим.
     Мне пришлось еще раз выдержать борьбу с чувством умиления, которое  уже
едва не овладело мной на берегу, когда я расставался с Лайошем  Опришором  и
Павлом. Я вспомнил, как хмурый,  сердитый  барин  отправил  меня  к  старику
лодочнику, швырнув всего несколько лей. Не подумал, что до Бухареста водой и
сушей путь не близкий, не дал времени даже куском хлеба  запастись.  Хотя  в
усадьбе,  где  жили  Илонка,  Амос  и  много  другого  народа,  хлеба   было
вдосталь... А вот Лайош Опришор с Павлом делились со мной тем немногим,  что
у них было. И теперь чужой человек,  к  которому  я  свалился  как  снег  на
голову, говорит: "Входи в дом, приятель, милости просим..." Повсюду, как и у
нас в Омиде, встречались люди, которые были рады гостю... Распахивали  перед
тобой двери дома, а вместе с домом и сердца... Сколько самых разных людей  -
горшечников, ложечников,  продавцов  яблок  и  керосина  и  прочих  мелочных
торговцев - останавливалось на ночлег в нашем домишке, в  котором  даже  нам
самим не хватало места... Летом гости затаскивали  к  нам  во  двор  и  свои
телеги. Так возле телег и отдыхали, в то время как сами мы  укладывались  на
завалинке, под окнами, под старыми шелковицами... Зимой  в  маленькой  нашей
комнате с покосившимся окном  и  низким,  облупившимся  потолком,  мы  спали
вповалку. И все равно в любой момент  готовы  были  разделить  скудную  нашу
трапезу с незнакомым путником.
     "Как  можно,  мать,  чужого  человека,  горемыку-странника,  такого  же
бедняка и мученика, как мы, оставить ночевать середь дороги? Все мы люди..."
     "Разве я чего говорю, Тудор?"
     "Мне почудилось, Марие, будто ты расстроена..."
     "Из-за Дарие расстроилась. Жар у него..."
     Жар у меня бывал частенько. В огромном, вздувшемся животе  скапливалась
ядовитая желто-зеленая слизь, которую  иногда  мне  удавалось  выбросить  из
себя - со рвотой. Тогда становилось полегче.  Потом  начинали  ныть  зубы  -
из-за болезни десен. А то я простужался, и в горле вскакивали нарывы.
     "Ляг, полежи... И все пройдет..."
     Порой проходило. А порой  и  нет...  В  конце  концов  проходило.  Меня
излечивало солнце, зелень акаций и шелковиц...
     Такие же распахнутые двери и сердца  встретились  мне  и  в  предместье
Джурджу.
     - Откуда родом-то?
     - Из Омиды.
     - А где это?
     - Возле Турну.
     - Далеко...
     - Далековато...
     Я рассказал, где работал, кто и как  послал  меня  в  Бухарест  отвезти
письмо.
     Живя все время с одной дочкой в предместье  заброшенного  и  сожженного
города, хозяин был рад, что нашлось, с кем поговорить... А уж я  ли  не  был
рад! Не говоря уж о том, что в этот вечер меня еще и накормили.
     - Меня зовут Ницэ Олинт. Кто-то из  моих  предков,  должно  быть  грек,
нашел пристанище в этом жалком порту - город стал уже турецкой провинцией  и
потерял былой блеск. А ведь прежде сюда заходили с товарами генуэзские купцы
и увозили отсюда на своих парусных кораблях пшеницу, воск, мед...
     Девушка давно уже улеглась спать в комнате. Я растянулся на охапке сена
в сенях, у которых не было  крыши.  Надо  мной  сверкали  летние  звезды.  Я
любовался одиноким, блиставшим чуть в стороне Стрельцом и  величественным  -
из одного конца неба к другому - движением Млечного Пути.
     - Жена моя, Петрица - болгарка с того берега,  из  Русчука.  Здесь,  на
Дунае, народ смешанный, не то  что  в  других  местах  страны.  Одних  Дунай
приносит, других забирает. Многие прибиваются к берегу да тут и оседают. Так
остался тут и мой далекий предок, грек, и  многие  турки  после  распада  их
империи. Внуки их еще и теперь, среди нас, носят широкие шаровары и  красные
фески. Да что там! Человек прирастает к тому клочку земли, где  находит  для
себя и для своей семьи кусочек хлеба да глоток воды, ему уже трудно от  него
оторваться, уехать в другие края. Мы  промышляли  в  порту  извозом,  тем  и
кормились. А три года назад эта большая война началась. Порт  захирел.  Мало
стало пароходов. Все зерно, что  прибыло  поездом  и  подводами  из  Илфова,
Влашки и Яломицы, свалили в зернохранилища, чтобы сберечь для англичан.  Тут
как раз и война приспела. Хотели наши поджечь зерно, когда узнали, что немцы
возле Зимничи Дунай перешли. Да зерно горит плохо. Немцы это зерно с прошлой
осени на баржах вывозят и все никак не вывезут. А в  городе  и  в  окрестных
деревнях люди с голоду мрут. Враги все забрали.  Нам  только  пепел  в  печи
оставили да глаза, чтоб плакать, и на том спасибо.
     - А что, много немцы народу постреляли?
     - Кого постреляли, кого порезали. Такую  бойню  устроили,  когда  через
Дунай перешли!.. Озлобились крепко. А много и в огне погибло...
     - Как в огне?
     - Когда дома горели, во время пожара...
     - Зато теперь тихо...
     - Не всегда.
     И  правда,  со  стороны  Дуная  послышались  частые  выстрелы.  Коротко
прострекотал пулемет.
     - Вот какая у нас тишина...
     Растревоженные  и  испуганные  выстрелами,  на  разных  концах  окраины
залаяли собаки. Через открытую дверь прошмыгнула одуревшая от страха кошка и
забилась к нам под ноги.
     По-прежнему невозмутимо сиял Млечный Путь.
     - Это немцы воюют? В кого же стреляют?
     - Здесь им воевать уже не с кем. Боев хватает на фронтах... А  выстрелы
слышны из порта... Там каждую ночь палят.  Это  из  окрестных  сел  приходят
оголодавшие  мужики  и  тайком  пробираются  в  порт  -   надеются   стащить
мешок-другой пшеницы. В темные ночи даже с той  стороны  болгары  на  лодках
приплывают - до складам пошарить. У них там тоже голод свирепый.
     - И удается?
     - Когда удается, когда нет. Немцы стреляют без всякой жалости...
     - Бои здесь тяжелые были?
     - Тяжелые.  Но  город  разрушили  еще  раньше,   до   высадки   немцев.
Дальнобойными пушками с  болгарского  берега.  А  самые  большие  разрушения
принесли эти проклятущие австрийские мониторы. Они шныряли туда-сюда по реке
и прятались за островами.
     - А потопить их нельзя было?
     - Да чем топить-то? Камнем из рогатки? На всю  береговую  линию  только
две пушки и было. А ко