тходит от витрины.
     - У братца Мьелу дела-то  получше  моего  идут,  -  сокрушается  хозяин
"Невесты". - Я торгую тем, что потребно для свадеб, а он -  для  похорон.  А
хоронят завсегда чаще...
     Хоронили в городе и впрямь довольно часто. Попы  всех  четырех  церквей
едва-едва управлялись с похоронами, молебнами,  панихидами.  Особенно  много
умирало детей. На нижнем конце города - а больше половины города  находилось
в низине - улицы  весной  заливало  паводком,  целые  озера  воды  стояли  в
заброшенных дворах и на опустевших площадях; озера  превращались  в  гниющие
болота, которые отравляли воздух до самого прихода зимы, пока не  скрывались
под снегом. Ослабленные,  измученные  малярией  детишки  погибали  в  первую
очередь. В такое время "Ангел" торговал крошечными гробиками и гробами  чуть
побольше.
     Кэтэлин Бызык состарился, занимаясь продажей  пилюль,  порошков,  мазей
против вшей,  забившихся  в  швы  рубахи,  в  пояса,  в  складки  порток,  и
приготовлением притирок против чесотки. По четвергам, когда базарные дни,  в
аптеке Бызыка густой толпой толкутся крестьяне. Робко ступают по выложенному
плитками полу. Их пугают аптечные весы, стоящие на  прилавке,  -  маленькие,
медные, блестящие; берет оторопь при  виде  полок,  уставленных  стеклянными
банками.
     - Чего тебе, дедушка?
     - Порошков. У племянника живот вспучило. Должно, глисты...
     - А тебе чего, тетушка?
     Тетка подходит поближе и шепчет аптекарю на ухо - он плохо слышит:
     - Мазь от чесотки...
     Сторожа, охраняющие разбросанные по  полям  помещичьи  фермы,  пастухи,
стерегущие овечьи отары, стада свиней и коров, покупают  средство  от  вшей.
Большинство крестьян спрашивает мазь от чесотки.  Аптекарь  продает  им  эту
мазь в серых картонных коробочках.
     - Только сами сначала вымойтесь, - любезно советует аптекарь.
     - Мыться-то мы моемся - люди небось, - да вот переодеться не во что.  А
коли не во что переодеться, от мытья проку мало. На вымытое тело все  ту  же
грязную рубаху натягиваешь. Матерьял больно дорог, господин аптекарь.  Да  и
лекарства твои недешевы. Одна наша работа ничего не стоит...
     В аптеке крестьяне стаскивают шапки, мнут их в руках.  В  другие  лавки
входят прямо в шапках и долго торгуются о цене.  А  здесь  отдают  аптекарю,
сколько просит. С аптекарем торговаться не пристало.
     Аптекарь маленький, щупленький - цыпленок, ни дать ни  взять  цыпленок.
Только голова огромная. Огромная и лысая, на носу очки с толстыми  стеклами.
Была у него жена. Померла год назад, не пережив смерти сына.
     - Вот так, - продолжает рассказ дядюшка Попугай, - взял и выбросился  с
балкона на улицу с зонтиком...
     - А с зонтиком почему?
     - Наверно, проверял, сможет ли удержаться в воздухе.
     - Он что, не в своем уме был?
     - Да уж, видать, не в своем уме.
     - Не понимаю, зачем люди себя жизни лишают. От смерти и так не уйдешь.
     - По слабости характера, - отвечает дядюшка Попугай. - По малодушию. Не
у всех хватает мужества бороться с жизненными невзгодами.
     - А какие такие невзгоды у сына аптекаря?
     - В лицее сын Бызыки всегда был самым первым. Дома им  гордились.  "Мой
сын,  -  говаривал  аптекарь,  -  станет  большим  ученым".  И  все  с   ним
соглашались. Паренек, и верно, способный был,  смышленый.  Отец  послал  его
учиться во Францию. Хотел, чтоб из него вышел инженер, чтоб  на  всю  страну
ему равных не было. А в Париже парень возьми  да  влюбись.  Началась  война.
Пришлось сыну аптекаря возвратиться домой. А возлюбленную с собой  взять  не
удалось. По этой причине и умом тронулся. Сперва тосковал, а потом  и  вовсе
отчаялся. Прыгнул с балкона и переломал  себе  кости.  Промучился  несколько
дней и помер.
     На портрете Кэлин Кэтэлин Бызык  очень  красив,  большие  глаза  так  и
светятся. Теперь этот взгляд только на портрете.
     - А ну его к чертям, кладбище! Пошли в город, дядя Попугай!..
     Мы спускаемся вниз.  Весна  в  разгаре.  Цветут  акации.  Кладбищенская
ограда вся в белой кипени цветов, от их аромата кружится голова.
     Солнце клонится к западу. Я шагаю медленно. Теперь я снова хожу босиком
и ступаю осторожно, чтобы не  споткнуться.  Лохмотья  свои  я  тоже  наконец
сбросил.
     Однажды через город проезжала моя двоюродная сестра Дица из  Секары.  И
случайно заметила меня перед бакалейной лавкой Вуртежану. Подошла,  оглядела
с головы до пят. С головы до пят смерила меня несколько раз  взглядом  своих
глаз, глубоко запрятанных под густыми бровями; брови ее стали еще  пышнее  и
длиннее, чем прежде.
     - Эй, Дарие, что ты здесь делаешь?
     Заячьей губы у  ней  уже  нет.  Только  шрам  тонкой  светлой  полоской
напоминает о прежнем уродстве. Теперь Дица здоровая, широкобедрая женщина  с
большими толстыми руками, одним словом - крепкая рабочая баба.
     - Торгую дегтем, - отвечаю. - Дегтем, солью и пенькой.
     - А зачем это тебе?
     Я пытаюсь рассмеяться. Дица подходит и берет мое лицо  в  свои  ладони.
Точь-в-точь как когда-то, очень давно, в ту ночь, когда  на  улице  бушевала
метель.
     - Чтобы есть, - отвечаю.
     Я опустил глаза. Одежда, прикрывавшая мое  тело,  годилась  только  для
того, чтоб выбросить на помойку.
     - Я приду в следующий четверг, - говорит Дица. - Жди меня здесь.
     Она идет к телеге и возвращается с большой краюхой хлеба.
     - Ты, верно, голоден. На вот, возьми, поешь...
     И она укатила. Но неделю спустя снова появилась возле лавки.  Протянула
мне сверток.
     - Вот тут тебе рубаха и исподнее. И душегрейка. В сундуке нашлось.  Еще
от Пантилие осталось. Надень, а лохмотья свои выбрось...
     Я не стригся уже несколько месяцев, и волосы отросли такие длинные, что
закрывали мне шею и уши.  Все  это  время  я  ходил  без  шапки,  с  головой
нечесаной и немытой.  Ветер,  вздымавший  по  улицам  тучи  пыли,  еще  пуще
растрепал мои патлы. Тайком от хозяина я взял в лавке кусок мыла  и  спрятал
его за пазухой.
     - Хозяин, можно отлучиться на часок?
     Народу в лавке не было. И хозяин отпустил меня.
     - Хочу сходить повидаться с родными.
     - Ладно, ступай.
     Захватив сверток, подаренный Дицей, я пересек город, миновал станцию  и
железнодорожное полотно и добрался до моста,  через  который  лежал  путь  к
цыганскому табору, что  раскинулся  за  лесом,  на  холме.  Спрятавшись  под
мостом, я разделся и залез в воду. Целый час, если не  больше,  я  тер  себя
мылом. Потом выплыл на середину,  где  глубина  была  несколько  саженей,  и
вдосталь наплавался на боку, работая одной ногой. Вода была холодная, но  от
быстрого движения я согрелся. Накупавшись вдоволь, вылез на берег. Швырнул в
воду старые лохмотья и примерил одежду, принесенную Дицей. Рубаха  оказалась
длинна, чуть не до земли, порты тоже велики,  душегрейка  слишком  широка  и
просторна, и все-таки чистое  облаченье,  оставшееся  от  Пантилие  Уцупэра,
показалось  мне  несравненной  роскошью.  На  обратном  пути   я   зашел   в
парикмахерскую. Парикмахер-турок  настриг  с  меня  машинкой  целую  корзину
волос.
     - Я сейчас не при деньгах, мастер, завтра возьму у хозяина и заплачу.
     Турок меня знал.
     - Ладно, приятэл, принэсешь деньги завтыра.
     На другой день я принес ему монетку в десять банов - круглую, ржавую, с
дыркой посередке.
     Кладбище осталось позади. Осталась позади и городская окраина. На город
опустились сумерки - наступил теплый, окутанный синей дымкой вечер.
     - Пойдем на бал, - зовет меня дядя Попугай, - повеселимся.
     - Пойдем, - соглашаюсь я. - А где это?
     - В низине, у домов Дудеску.


     Зимой в Омиде, между рождеством и великим постом,  в  школе  устраивали
бал - обычно в субботу вечером, чтобы те, кто проплясал всю  ночь,  могли  в
воскресенье отоспаться. Нас, ребятишек, тоже  приглашали  -  вытаскивать  из
классов скамьи и складывать их у стены во дворе. Потом  мы  мели  и  скребли
пол, отмывали его горячей водой, чтобы  сверкал  как  стеклышко.  Под  самый
потолок подвешивали ленты из разноцветной бумаги и той  же  цветной  бумагой
заклеивали трещины в стенах. Обмазывали дегтем железную печку  в  углу,  так
что она сияла и блестела. Отмывали даже каменные  ступени  входа.  Почти  из
семи окрестных сел съезжалась в нашу школу чистая публика: писаря с женами и
дочерьми,  сборщики  налогов  и  священники  -  все  те,  кто   одевался   в
заграничное, носил высокий  стоячий  воротничок  и  котелок.  Одним  словом,
сельская верхушка. Из города привозили музыкантов, от станции  до  школьного
двора их доставляли на пролетках;  музыканты  сидели  в  пролетках,  положив
скрипки на колени. Из примарии и с почты собирали все лампы,  и  в  школьном
зале становилось светло как днем. С наступлением темноты начинался бал.  Мы,
вскарабкавшись на забор, заглядывали в окна. Гремела  музыка,  и  счастливые
парочки до умопомрачения кружились в танце.
     - Во веселятся-то!
     - А чего им не веселиться? Едят до отвала, спят досыта, забот  никаких,
работать не работают, а монет - полны карманы...
     От этих балов была польза и нам. Мы начинали  кое-что  понимать...  Под
утро бал заканчивался и в корчмах  шли  попойки.  Мы  расходились,  ложились
спать и видели сны. И сны не всегда были приятные.
     - Так где, вы сказали, будет бал, дядюшка Попугай?
     - У Дудеску.
     Поблизости от Дудеску нет никакого  зала.  Бал  устраивают  под  окнами
одного из его домов, на широкой площадке, которую хозяин  спрыснул  водой  и
подмел. Я с  дядей  Попугаем  держусь  с  краешку.  Музыканты  играют  вальс
"Голубой Дунай"... Музыка  разносится  далеко.  Со  всего  города  собрались
девушки и парни. Пришел и Добрикэ Тунсу, и три дочери хозяина  Бэникэ.  Одна
из них, которую прозвали Бутончиком, подходит ко мне.
     - А тебе чего здесь надо?
     - Хочу поглядеть на бал...
     - А ну, брысь домой... Не твоего ума это дело...
     - Оно и впрямь не моего...
     Широкие улицы залиты голубым лунным светом.
     Хозяин мой живет на окраине возле станции, в низеньком домике  из  трех
комнат. Домик - загляденье. Как-то я зашел  в  самую  дальнюю  комнату.  Там
стояла широкая кровать, накрытая синим покрывалом.  На  ней  спал  хозяин  с
женой. В углу между окном и  зеркалом  помещался  жестяной  умывальник,  над
умывальником - большая лампа под белым абажуром...
     Во второй комнате спали дочери хозяина,  все  пять  на  одной  постели,
улегшись поперек, совсем как у нас в деревне. Только и разницы,  что  вместо
циновки на нары положен тюфяк. Дочери укладывались спать в  том  порядке,  в
каком появлялись на свет: с одного краю - самая старшая, с другого  -  самая
младшая, между ними оставалось не так уж много места.
     Ни одна из  девушек  еще  не  замужем.  Хозяин,  при  всей  его  бойкой
торговле, богатства,  похоже,  не  нажил.  Сам  он  и  хозяйка  рубахи  свои
занашивали до дыр. В латаных платьицах и рубашонках бегали и младшие дочери.
Только девицы постарше, на выданье, одевались поприличнее, чтоб  можно  было
показаться на людях; в этих нарядах они и щеголяли  субботними  вечерами  на
Большой улице, прогуливаясь стайкой  мимо  кофеен,  вокруг  статуи  генерала
Манту, того самого, что оставил в  наследство  своим  племянникам  окрестные
леса и имения.
     В той же комнате на железной койке - такую я видел  когда-то  у  писаря
Стэнеску - спал и любимец семьи, последыш, Бэникэ-младший...
     Вечером я возвращался домой, таща Бэникэ на закорках. Когда косоглазому
отпрыску хозяина казалось, что я иду не так быстро, он колотил меня  пятками
по ребрам.
     - Н-но, лошадка! Н-ну, ишак! Ну же, осел!
     И дергал за волосы и за уши. Царапал лицо.  Пока  я  работал  у  Бэникэ
Вуртежана, щеки мои были исцарапаны так, словно я спал на одной подстилке  с
кошками.
     Обеденный стол обычно выставляли в садик, под окна. Он был сколочен  из
длинных досок и покрыт куском  серого  холста.  Вокруг  стола  -  деревянные
стулья. С одного конца усаживался хозяин, с другого - хозяйка.
     Подавала за столом старшая дочь. На первое всегда было одно и то  же  -
овощной суп, на второе - биточки, а других блюд - никаких...  Впрочем,  нет,
изредка варили фасоль...
     Я сидел отдельно, в сторонке... Отобедав,  хозяева  сливали  объедки  с
тарелок в одну миску - это мне.
     Меня, конечно, тошнило, но голод творил чудеса. Я еще дома  слышал  про
борзую, которая жила у турка:  после  того  как  ее  несколько  дней  морили
голодом, она с жадностью поедала кислые яблоки.
     О! С каким удовольствием я  погрыз  бы  кислых  яблок,  живя  у  Бэникэ
Вуртежана! Они помогли бы мне побороть тошноту. Но в городе кислых яблок  не
сыщешь! Не найти даже горьких!..


     Белый двухэтажный дом, откуда в полдень всегда слышались звуки пианино,
принадлежал, как  я  вскоре  узнал,  семье  Марциана.  За  пианино  томилась
единственная дочь Ераклие Марциана, владельца четырех поместий, - чахоточная
барышня Семила. Она играла каждый день. И день ото дня все тише и тише. Я то
и дело слышал: "Вот умрет дочь Марциана, такие похороны устроят, каких у нас
еще не видывали..."
     Отец Семилы был полковник в отставке. Однажды в клубе  он  заявил,  что
приведет  на  похороны  дочери  целый  кавалерийский  полк,  который   будет
сопровождать гроб церемониальным маршем, под музыку. В городе не было своего
гарнизона. Девушкам очень не хватало  кавалеров  с  галунами  и  шпорами.  С
меланхолическим  видом  прогуливались  они  летом  в   компании   студентов,
приезжавших  на  каникулы;  зимой  на  их  долю  доставались  только   сынки
торговцев.
     Игра Семилы пьянила меня, терзала душу. Эта  сладкая  мука  всякий  раз
отрывала меня от земных хлопот, уносила прочь от мешков с солью, от веревок,
от бочки с дегтем  -  далеко-далеко,  в  иной  мир.  И  я  забывал  о  своей
обязанности - дергать крестьян за полы и зазывать в лавку.
     - Эй, придурок! Ты что, заснул?
     - Нет-нет, господин Бэникэ...


     Еще одно обстоятельство отравляло  мое  существование  в  доме  Бэникэ;
из-за него-то однажды вечером я потребовал расчет и ушел.
     В третьей комнате - узкой, два шага в ширину, - у глухой  стены  стояла
кровать  -  две  доски  на  поперечинах,  поверх  брошено  драное  одеяло  и
изголовье, набитое, как в деревне, соломой. Там спал я.
     Сон у меня крепкий. Но под мою кровать ставили ведро.
     Ну и что? Подумаешь, разве может ведро помешать спать уставшему  парню?
Наверно, нет. И все же ведро это не давало мне покоя, вызывало отвращение  к
жизни в хозяйском доме, к жизни вообще...
     Вот  затихло  предместье.  В  доме  потушили  лампы.  Откуда-то  издали
доносится свисток полицейского или гудок маневрового паровоза со станции.  Я
погружаюсь в черный омут сна.
     Но вот из комнаты девушек доносится шлепанье босых ног. Скрипит  дверь,
и в неверном свете луны, проникающем через окно, является призрачный силуэт.
Сна как не бывало.
     "Это Маргарета, - догадываюсь  я.  -  Та,  у  которой  крупные  широкие
зубы, - старшая дочь хозяина". Она  достает  из-под  моей  кровати  ведро...
Вж-ж-ж... И ставит его на место. Потом исчезает.
     Я пытаюсь задремать, вроде даже и задремал.  Но  опять  шлепанье  босых
ног, новое видение - низкорослое, округлое, плотное.
     Это смуглянка Фифи, у которой  над  верхней  губой  пробиваются  черные
усики, - второе издание хозяйки.
     "Постарайся уснуть, Дарие!" Я пытаюсь. Уже  сплю.  Но,  посудите  сами,
пять девиц, каждая придет к ведру не один раз, и так до самого утра...
     Я уже привык к бульканью в ведре и мог бы от этого не  просыпаться.  Но
резкий кислый запах, раздражающий ноздри, будил меня. От  него  по  утрам  я
вставал с красными, воспаленными глазами.
     - Дайте мне расчет, хозяин!
     - Тебе что же, плохо у нас?
     - Да нет, хозяин, только, пожалуйста, дайте расчет...
     Насколько я помнил, при найме хозяин обязался заплатить мне  сто  сорок
лей. Он дал меньше. Я взял не торгуясь.


     Зажав в кулаке деньги, я ушел. Я знал, куда идти. Миновал дома Дудеску.
Остановился ненадолго передохнуть.  И  пошагал  дальше.  Купил  в  последней
городской  лавке  теплого  хлеба,  пригоршню  слив.  Не  переставая  жевать,
двинулся прямиком через поля. И до самого вечера шел по обочине  большака  и
прилегающих дорог.
     Вот я и дома. Мама готовит ужин.
     После выздоровления у нее родился еще один ребенок -  дочь  Стела,  моя
сестричка. Мама, сидя у печи, держит ее на коленях и кормит грудью...
     - Добрый вечер, мама.
     - Пришел?
     - Пришел.
     - Пешком?
     - Пешком...
     - Проголодался небось?
     - Проголодался.
     - Подожди, сейчас все соберутся.
     Я подождал, пока собрались все. Никто не удивился  моему  приходу.  Как
никто никогда не удивлялся, если я неожиданно уходил... Не  спрашивали,  где
был, что делал, почему вернулся в отчий дом, - лишний рот за столом...
     Я снял с гвоздя старый кожух, завернулся в него и пошел в  глубь  двора
соснуть. Словно до тех пор по-настоящему не спал. Я думал,  что  сон  сморит
меня сразу. Но прошел и час, и другой, и третий, пока наконец сон сжалился и
сомкнул мне веки.
     В листве шелестел ветер. Уже не было посреди двора тополя, под  которым
я вырос. Я всматривался,  надеясь  увидеть  его  стройный  ствол,  верхушкой
упершийся в небеса. Закрывал глаза в надежде услышать шум  его  листьев.  Но
так его и не увидел, так и не услышал шелеста тополиных листьев. Видел  лишь
усыпавшие небо  звезды  и  обступившие  меня  скрюченные,  узловатые  стволы
акаций. Свежий сырой ветер пронизывал меня до костей. Я  словно  вымывал  из
себя воспоминания о городе. Мне снились сны.
     Стояла, помнится, середина августа. Кончилась жатва, подошла к концу  и
молотьба. Село набиралось сил перед началом осенней  пахоты,  перед  уборкой
кукурузы...
     Я думал: у меня около ста сорока лей;  вот  они  на  груди,  завязанные
узелком в носовой платок, чтобы не украли. И чтобы про них не  узнали  дома.
Каждый поспешил бы выпросить себе хоть немного.
     Через месяц в городе откроются  школы.  И  я  должен  осуществить  свою
мечту. На деньги, заработанные у Бэникэ, я протяну месяцев  семь.  Хватит  с
избытком. Правда, понадобятся еще книги и одежда. Э,  как-нибудь  выкручусь,
какого черта...
     Я решил учиться в Турну. В Турну  никто  не  видел,  как  я  таскаю  на
закорках Бэникэ-младшего. Руки, правда, у меня все еще в ожогах. Зато  ногти
уже отрастают и скоро сравняются с  кончиками  пальцев.  К  началу  школьных
занятий следы моего пребывания в дубильне должны пройти. Кожа  опять  станет
чистой.
     Да. Событие, о котором я вдруг вспомнил,  произошло  днем  раньше.  Это
число крепко заселю у меня в памяти. Дело в том, что дома в тот день  царило
большое оживление. Брат Ион не находил себе места. Завтра день святой Марии,
мамины именины. Но мысли Иона не о маме, не об ее именинах...
     В день святой Марии на окраине Турну открывалась большая ярмарка.  Весь
год сельские парни и девушки только и думают что об  этой  ярмарке  -  то-то
повод поразвлечься. Загодя строят планы предстоящих  увеселений.  И  полгода
спустя все еще вспоминают, что видели и как провели время сами, что  слышали
от других...
     Как на иголках и сестра Рица!.. Ей страсть хочется на ярмарку. Она  уже
большая. Из всех моих сестер одна Рица такая полненькая и  пухленькая.  Этой
весной ее приняли в хору. По воскресеньям она ходит с парнями на холмы. Если
девушку или парня приняли в хору, им уже разрешают  самостоятельно  ехать  в
Турну на ярмарку, мир посмотреть и себя показать.
     Младшая из сестер, Елизабета, ходит от  одного  к  другому  и  канючит:
"Братик,  привези  мне  фарфоровую  куклу...",   "Сестричка,   привези   мне
фарфоровую куклу".
     Брат Штефан не выпрашивает кукол. Он сам мастерит себе игрушки. Прутик,
на который он уселся верхом, - это уже конь-огонь, из ноздрей