ечник
пересыплет зерно в свой мешок, а  ты  забирай  миски.  Понравится  кувшин  с
носиком или с белыми глазурованными цветами на широкой части и с  утолщенной
закраиной - чтоб вода оставалась ледяной даже  в  летнюю  жару,  -  придется
поторговаться.  Горшечники  -  последние  бедняки,  бедней  нас,  худые,   с
изможденными  лицами,  кожа  да  кости,  даже  штаны  на  них  не  держатся,
сваливаются. За  столом  выказывают  страшную  прожорливость,  миску  всегда
вылижут,  после  них  даже   муравью   нечем   поживиться.   Горшечника,   -
остановившегося у нас, звали Виченц Буйу. Выпряг  он  и  привязал  к  телеге
своих лошадей - таких кляч, что хоть сейчас на живодерню, - задал им сена, а
сам пошел в дом, где мама поставила угощенье. Был с ним еще парнишка.  Дома,
но его словам, осталось с женой еще пятеро - и сынов и дочерей. У горшечника
большой зоб, ни дать ни взять две волынки под подбородком. Когда он говорил,
эти волынки,  словно  красные  выросты  у  индюка,  раздувались,  опадали  и
булькали, будто вода. У парнишки, приехавшего с ним, тоже  был  зоб.  Виченц
Буйу рассказал, что в той местности, где они живут, у всех жителей  зоб  под
подбородком. "У моей жены, - хвастался горшечник, - зоб - прямо  загляденье,
в два раза больше моего! И у детей моих тоже, слава богу, есть зоб, только у
младшенького нет, он у нас вроде как  меченый.  Дети  обычно  раньше  нашего
засыпают. Во сне их зобы свистят - любо-дорого послушать, не  слышно  только
младшего. Жена от страха похолодеет, положит ему на сердце руку - проверяет,
не помер ли часом. Боимся, не помер бы во сне. Теперь вроде бы свыклись,  но
от страха - а ну как помер? - все никак не избавимся. Тихо спит, будто и  не
живой вовсе. Вот что значит - зоба нет... Тут у вас просто рай. А  у  нас  в
горах - голая земля, камень, нищета да налоги. В лесу листка  не  сорви,  ни
хворостинки для костра, ни травинки для скотины взять не моги. Все  стерегут
помещичьи слуги с ружьями. Тяжко жить, ох, тяжко.  Счастье  еще,  что  жизнь
проходит быстро". Горшечник смолк. Но в зобу  у  него  еще  некоторое  время
клокотало  что-то,  будто  просились  наружу  недоговоренные  слова   обиды.
Горшечник с сыном устроились  на  ночлег  под  шелковицей,  улеглись,  тесно
прижавшись друг к дружке. Сверху прикрылись какой-то дерюгой. И  только  сон
одолел их, запели зобы. Мы послушали-послушали, а потом сами пошли спать...
     Так за кого же корчмарь Тома грозился  выдать  свою  дочь?  За  Малыша?
Здорово же он,  наверно,  разъярился,  коли  у  него  с  языка  такие  слова
сорвались. Дело в том, что сын богача  Димана,  Иордаке,  вовсе  не  кривой.
Правда, взгляд какой-то тусклый, но только и всего. Зрение у него в порядке.
Все село смеялось, узнав об угрозе корчмаря. А Малыш громче всех. Присев  на
корточки у обочины и зажав между коленями палку, он заявил:
     - Так вот, даже если бы они ко мне сами с Дженой набивались, в  жены  я
бы ее не взял...
     Подивились крестьяне, хотя самую малость. А Гэйне все-таки спросил:
     - А почему бы тебе и не окрутиться с дочерью  корчмаря,  Малыш?  Может,
собой не очень для тебя хороша? Или бедна для этакого барина?
     - То-то и оно. Мне  такой  раскрасавицы,  чтоб  ерундой  занималась  да
барыню из себя корчила, даром не нужно.  Вон  Никулае  Димозел  привез  себе
городскую, да и попал к ней под башмак.  И  Окы  туда  же,  распустил  своих
детей. К труду не приспособил. От крестьянства оторвал. Вот они и вообразили
невесть что. С ними  добра  не  наживешь.  Городской  одежей  от  нищеты  не
откупишься. Хоть и говорят, на каждую привычку и отвычка есть, да  отвыкнуть
не так-то просто...
     - А мы-то сами не бедняки разве? А вот живем ведь...
     - Мы с бедностью свыклись, как мешок с заплатой...
     У  Малыша  родных  никого.  Ребенком  нашли  его  женщины  у   колодца.
Окрестили. Дали имя, да оно забылось. Рос он в разных семьях - то  в  одной,
то в другой. Когда подрос, нанялся к Иордаке Диману за харч и одежду. Так уж
повелось: не сумел в жизни устроиться, нанимайся к богатею батраком, за харч
и одежду. Харч - объедки с хозяйского стола. Одежда - обноски  с  хозяйского
плеча, ношеные-переношеные, латаные-перелатаные, замызганные-задрызганные. А
впридачу - побои. Ушел от них Малыш: работать приходилось до изнеможения,  а
корысти - одни тумаки. Отвели ему клочок земли на  солончаке  возле  болота,
куда по весне стекают полые воды, затопляя луг. Соорудил себе Малыш лачугу и
живет бирюком, пока невеста не найдется. Взяли  его  в  сторожа  -  охранять
пшеницу на полянах да на склонах, чтобы не  забредали  туда  гуси.  Малыш  -
парень высокий, белокурый да голубоглазый, но беден, бедней всех бедняков.
     Я веду на веревке козу - на кладбище траву  пощипать.  Туда  же  держит
путь и Малыш. Я даже не слышу, как он подошел, - так легки его  шаги.  А  он
уже тут вот, рядом или за спиной.
     - Ну что, козу пасешь?
     - Пасу...
     - Смотри, как бы она в пшеницу не забрела...
     - Не забредет...
     - Послушай, Дарие...
     Он навзничь падает в траву. Смотрит на облака,  что  плывут  на  север,
словно гигантские корабли, подгоняемые ветром.
     - Чего?
     - Ложись рядом, сказку расскажу.
     - Сказки только на ночь рассказывают, дяденька...
     - А я - днем...
     - А про что сказка?
     - Про попа без бороды.
     - Ты ее вчера рассказывал.
     - Тогда расскажу про то, как жил у деда с  бабкой  козел,  от  которого
остались рожки да ножки...
     - Расскажи...
     - Было это или не было, жил да был у бабки...
     Над  нами  плывут  гонимые  ветром  облака.  В  разрывах   между   ними
проглядывает синее-синее небо...


     Гораздо чаще случается мне слушать сказки зимой, когда у нас дома или у
Тутану люди сходятся на посиделки - лущить кукурузу, перед тем как везти  ее
молотить на мельницу. Под вечер собираются у нас соседские парни и девушки -
помогать. Мама ставит на огонь большущий котел - варить кукурузу. Кукурузные
зерна варятся долго. Приходится трижды менять воду, пока они станут мягкими.
А мы тем временем поедаем кукурузную кашу.  В  кастрюле  с  кашей  размешали
ложку топленого сала. Каша получилась - объедение, ел  бы  да  ел,  пока  не
лопнешь. Народу набивается так много, что ложек на всех не хватает.  Поэтому
парни и девушки приносят свои. Мы обдираем початки. Куча зерен растет.  Если
в такой час к нам завернет Сорян -  мой  двоюродный  брат  из  Стэникуца,  -
веселью нет конца. С наступлением темноты он принимается рассказывать разные
забавные истории, и они затягиваются до самого  рассвета.  От  раза  к  разу
истории все длиннее. У нас слипаются глаза. Мы бы уж и заснули, да сказка не
дает. Так и не спим. Сорян - сын моего дяди Войпи Вояки  и  тетушки  Соране,
одной из многочисленных сестер отца. Дедушка Соряна - старый Войня - недавно
умер. Седой был как лунь. Когда старый Бурду-ля в безусых подростках  ходил,
Войня был еще  холост.  Пришел  как-то  на  село  приказ  выделить  рекрута.
Выборные долго совещались. И порешили отдать в армию Войню. Привели  солдат,
окружили дом и  стали  Войню  вызывать.  Войня  знал  выборных  по  голосам.
Подозревать неладное ему и в голову не пришло. Вышел он. Набросились на него
солдаты, связать хотели. А он вырвался и по тропинке побежал к лесу. За  ним
вдогонку  припустились  на  конях.  Набросили  аркан,  повалили,  связали  и
отправили в город. Там обрили наголо. Семь лет оттрубил он в  армии.  С  тех
пор прилипла к нему кличка "Вояка". Но сегодня мой двоюродный  брат  молчит,
ничего не рассказывает: дома у них большое несчастье.  Сестра  его  Улика  -
красавица девушка - помешалась. Влюбилась она в одного парня - Енуцэ Боздока
из Сырбие, а он, надругавшись над ней, женился на  другой  -  уродливой,  но
богатой. Прослышала об этом Улика, упала на землю  и  забилась  в  припадке,
словно рыба на песке. Волосы на себе  рвала.  Платье  растерзала  в  клочья.
Потом затихла. Так и не пришла в разум, ничего о себе  уже  не  помнила.  Не
пила, не ела. Иногда поклюет, как птичка...


     Между нашим двором и железнодорожной линией раскинулся  огромный  двор,
весь заросший акациями. Среди акаций - две яблони, кривые и чахлые. В тех же
акациях  укрылся  крохотный  сарайчик.  А  рядом  с  сарайчиком   притаилась
землянка. Живут в ней трое мужчин, наши соседи...
     Как  я  уже  сказал,   живут   здесь   три   человека:   Петре-старший,
Петре-младший и Санду-старший. Четвертый из братьев Бэланов,  Санду-младший,
живет на  той  же  улице,  что  и  мы,  возле  железной  дороги,  только  на
противоположном конце.
     Из четырех братьев только Санду-младший  женился  и  обзавелся  семьей.
Остальные братья остались бобылями и живут возле нас в своей лачуге. Ну вот,
еще чуть-чуть, и я бы соврал.  Один  раз  -  было  это  летом  -  женился  и
Петре-старший по прозвищу Мусай...
     - А если женился, то почему снова бобылем живет?
     - С женой разошелся.
     Из всех братьев Бэланов дядюшка Петре самый старый. Ему под шестьдесят.
Он маленького роста и ходит, приволакивая  ногу.  История  с  его  женитьбой
стала уже легендой. Его взял в дом зятем  один  крестьянин  из  Белитори,  у
которого не было сыновей.
     Отправился как-то тесть с дядей Петре  траву  косить.  Тесть  косит,  и
зятек  косит.  Задел  Петре-старший  косой  куст  терновника.   Остановился,
посмотрел на  кустарник,  сдвинул  кэчулу  с  одного  уха  на  другое.  И  с
недоуменным видом спрашивает тестя:
     - Батя! Я тут на колючки наткнулся. Как с ними быть?
     - Срежь, чего ж еще! Возьми за макушку да отшвырни подальше...
     Дядя Петре в точности выполнил все, как было сказано. Косит  дальше.  И
опять:
     - Батя! Тут снова колючки. Как быть-то?
     - Да срежь, и дело с концом! Возьми за макушку и брось куда-нибудь...
     Срезал дядя Петре куст колючек, ухватил за макушку  и  бросил...  Косит
дальше. И снова  натыкается  на  терновник.  В  недоумении  останавливается.
Сдвинул шапку набок и - снова к тестю:
     - Ба-а-а-тя! Тут опять колючки. С этими-то что делать?
     - Срежь, сунь в рот и топай отсюда,  чтоб  глаза  мои  тебя  больше  не
видели...
     Срезал дядя Петре куст терновника, сунул в рот и вернулся восвояси.
     - Что стряслось? - спрашивает его Петре-младший.
     - Да вот домой пришел. С тестем поругался.
     Поругались насовсем.
     А Петре-младший и вовсе не женился. Задумал было жениться  дядя  Санду.
Да Петре-старший и Петре-младший не позволили. Он мог бы взять ноги  в  руки
да и скрыться... Совсем с братьями разругался. Увидели дядя Петре-младший  и
дядя Петре-старший, что Санду на своем стоит, привязали его как-то  ночью  к
акации и избили зверски. После этих побоев лишился дядя Санду рассудка.  Все
это случилось, когда мой отец еще мальчиком был. С той поры дядя Санду так и
не опомнился. Живет - никому зла не делает. Бродит себе по двору от дерева к
дереву и что-то бормочет. Что он там деревьям бормочет  -  понять  трудно...
Порой накатывает на него злость. Тогда он хватает палку и ну колотить ею  по
кустам акаций. Кустов этих во дворе у братьев сотни - одни помоложе,  другие
уж совсем старые. И на всех кора в ссадинах. Дядя Санду лупит  по  ним  безо
всякой жалости. Акации не сетуют. Они безгласны. Нет  у  них  и  слез,  чтоб
заплакать. Они только роняют листья. Но  вместо  опавших  вырастают  другие.
Дядя Санду никогда не бьет яблонь - ни палкой, ни камнями. Бывают дни, когда
безумец отправляется со двора и подходит к колодцу. Достает  бадьей  воду  и
наполняет кувшин. Потом  роется  в  галечнике,  насыпанном  вокруг  колодца,
собирает камни покрупнее, поувесистей. Сует их за пазуху, набирает в  подол.
Уносит кувшин в хижину и снова выходит во  двор.  Озирается.  Опускается  на
колено, будто для стрельбы из ружья, и  прицеливается  камнем  в  акации.  И
почти никогда не мажет. Безумец  всегда  следит  за  тем,  чтобы  камень  не
перелетел через забор и не угодил в какого-нибудь прохожего. Одежда на нем -
сплошные лохмотья. Он почти наг. Если припадок случится с  ним  среди  ночи,
никто не перечит ему ни словом. Побормочет-побормочет, пока  не  надоест,  а
потом сам вернется в дом и уляжется, как  собака,  на  соломе  возле  входа.
Водили его братья и в больницу. Доктора осмотрели его, но никакого  средства
от болезни так и не нашли. Но вылечил его и доктор Ганчу. Да  и  вылечил  ли
Ганчу хоть кого-нибудь с тех пор, как появился в селе? Никого!..
     Нынешней  ночью  сумасшедший  тоже   затеял   разговор   с   деревьями.
Разговорился с деревьями и  ветер.  Расшумелся  вовсю.  Поднялась  настоящая
буря. Воет и воет...
     Сестрица Дица тоже слушает завывание ветра, но это  ее  не  пугает.  Ее
пугает непонятное бормотанье полоумного. Она оставляет меня, и я слышу,  как
Дица пробирается на другую половину комнаты, где похрапывает тетушка Уцупэр.
     - Мам, зажги свет, я боюсь!..
     Тетушка Уцупэр просыпается, ищет коробок со спичками,  зажигает  лампу.
От шума просыпается и отец. Он зажигает фонарь и  идет  успокоить  больного.
Тот затихает. Отец - один из немногих людей, кого дядя Санду слушается, хоть
и полоумный. Отчего бы это?


     Проходит неделя, и тетушка Уцупэр снова запрягает лошадей. Устилает дно
телеги соломой. На дворе холодно. И сестра моя Дица зарывается в  солому  по
самые плечи.
     Тетушка Уцупэр восседает на козлах, держа в руках вожжи и  кнут  -  как
заправский возница. Отдохнувшим лошадям не  стоится  на  месте.  Они  трясут
длинными шеями. Звенят на хомутах бубенцы.
     - Тудор-е-е-е... отвори ворота!..
     Уехала тетушка Уцупэр. Уехала с нею и моя двоюродная  сестра  Дица.  Мы
долго смотрим им вслед. Слышим скрип тележных колес.
     Пройдет, наверно, целый год, прежде чем я снова увижу заячью губу Дицы.


II

В ЗИМНЮЮ ПОРУ

     Ветер треплет на крыше дранку. Еще несколько лет назад невысокие  холмы
за железной дорогой были одеты живым покрывалом пышных  садов.  Но  принесло
откуда-то издалека болезнь, иссушила она лозу, обглодала  до  самого  корня,
словно по винограднику прошлось голодное стадо.  Вам  захотелось  выпить?  В
корчме найдется кукурузная водка или вино, завезенное с гор. Ах, вам  угодно
полакомиться спелым виноградом? А черта лысого вам не угодно? Жрите-ка лучше
ягоды тутовника - найдутся там и белые, и черные, и оранжевые. Этого добра в
каждом саду полно. Но теперь  уж  и  эти  ягоды  сходят...  Прогуляйтесь  по
жнивью, может, набредете на ежевику или на кукурузный початок, если  их  уже
не подобрали лошади своими вечно влажными мягкими губами. Там,  где  некогда
рос виноград, теперь гуляет плуг, отваливая  борозду  за  бороздой.  Посеяна
рожь, пшеница и кукуруза. С  вершины  холма  глазам  открываются  бескрайние
поля, накрытые куполом небес, и поля эти принадлежат толстопузому  господину
в жестком коричневом котелке, в сорочке с высоким крахмальным воротничком  и
с хлыстом в руках. Толстяка можно видеть  либо  верхом  на  лошади,  либо  в
коляске. От упряжки разносится звон золотых и серебряных  колокольчиков.  На
кучере цилиндр, украшенный лентами, в руках у него кнут с гибким кнутовищем.
Толстобрюхого господина зовут Гогу. Гогу Кристофор и есть владелец  поместья
Белиторь, это одно из тех четырех поместий,  где  мы  надрываемся  в  тяжком
труде.
     Босые взывают: земли! земли! земли!
     Земли много, и в то же время  земли  нет.  То  есть  нет  у  того,  кто
поливает ее своим потом.


     - Если бы земля была нашей, - слышу я голос отца, - мы жили  бы  совсем
по-другому.  Куда  лучше,  чем  теперь.  Но  земля  у  бояр  да  у  боярских
прихвостней. Боярам хорошо. Их прислужникам тоже. А нам только и остается  -
спину гнуть. В давние времена Куза дал крестьянам землю. Бояре  тут  же  его
свергли. Посадили правителем какого-то немчика. Тот сразу взял сторону  тех,
кто его поставил. О простом народе забыл и думать. Это как в песне:

                         Король немецкий появился,
                         Народ в ловушке очутился...

     - Перестань, Тудор. А ну как услышит кто да донесет  властям?  Узнаешь,
почем фунт лиха...
     - На меня? Кому это придет в голову на меня доносить? Разве  что  попу,
примару Бубулете или писарю. А наш брат-бедняк одного со мной  мнения.  Кого
ни встретишь, все ворчат и ругаются. Уж коли плохо, так, стало быть,  плохо,
и все тут. Посмотреть - вроде пепел, а разгреби - так  под  ним  огонек  еще
тлеет. Придет день - и он вспыхнет, покажет, какой в нем жар... А тогда...
     Отец  разгребает  угли  кочергой  в  очаге.  Огонь  оживает,  над   ним
взвиваются тонкие голубые струйки дыма. И уплывают в дымоход. Языки  пламени
из желтых становятся голубыми. Лижут дно котла. Вода закипает.  Показываются
пузырьки - верный знак, что вода нагрелась и сейчас забурлит.
     - Бросай в котел муку, жена!..
     Мать нагребает из деревянного чана две пригоршни кукурузной муки.  Мука
не сеяна. Вместе с отрубями, как есть, мать бросает  муку  в  котел.  Быстро
размешивает деревянной мешалкой. Сыплет ложку соли.  Каша  вскипает.  Теперь
уже скоро. Скоро она будет в самый раз, лишь чуточку подождать. Я  облизываю
губы. Глотаю слюну. Облизывается и дядя Думитраке. Он тоже глотает слюну,  и
его огромный, как луковица, кадык волнуется, двигаясь то вверх, то вниз...
     Нам еще жить можно! У нас еще с полмешка кукурузной муки. Ад других  на
самом донышке, одна-две плошки. Иногда и того меньше...
     - Будь у нас земля!..
     Дядя Думитраке вздыхает. Вздыхает тяжко, из глубины души. А  может,  из
глубины живота, в котором урчит от голода. Если в  животе  пусто,  проклятье
тебе - сгоришь со стыда. Ведь только и слышно - "урч", "урч" и снова  "урч",
"урч". Чтоб остановить бурчание, берешь на ладонь  ссохшийся  комок  соли  и
лижешь, а потом запиваешь большой  кружкой  воды.  Начинается  что-то  вроде
обморока.  Какое-то   время   чувствуешь   слабость,   зато   вскоре   кишки
успокаиваются и в животе больше не бурчит.
     - Вся земля у бояр, чтоб им туда провалиться и травой зарасти! -  слышу
я мамины проклятья...
     У мамы все же есть клочок земли - на холме возле Стэникуца, он  остался
от первого маминого мужа в наследство Иону и Евангелине. Отец берет  меня  с
собой туда, когда приходит пора пахать, сеять или жать. Земля эта  -  чистое
наказание! Один камень да песок! Изо всех сил жмешь на ручки  плуга,  и  вот
уже - глядь - все ладони в мозолях. Кожа краснеет  и  вздувается  волдырями.
Волдыри лопаются и зудят. Вот уже и все руки в ранах... Волы  изо  всех  сил
тянут ярмо, падают на колени прямо в борозду, под ударом кнута поднимаются и
снова тянут. Скрежещет железный лемех, тупится о камни и  уже  не  взять  им
глубокой борозды. Потом льют дожди. Бросишь в землю  семена.  Пройдешься  по
пашне бороной. Подымется пшеница, а росту в ней на пол-локтя. Такую  пшеницу
даже серпом не возьмешь. Приходится вырывать прямо с корнями,  как  коноплю.
Один стебель с колосьями оставляем на поле - пусть сам обронит жалкие  зерна
в голую землю...
     - Чтоб лучше рожала, - объясняет мама.
     На холмах, где земля не родит,  есть  и  крестьянские  наделы.  Зато  в
поймах рек, где привольно раскинулись тучные поля чернозема, владеют  землей
одни помещики. За целый день, бывало, верхом  не  объедешь  владений  одного
хозяина.
     Изголодались по земле бедняки... Изныли нутром...  Плачет  их  иссохшая
душа... Никто не слышит этого  стона,  а  если  кто  и  услышит  -  поглубже
нахлобучит на уши шапку и притворится, будто не слышит - шапка-то небось  из
каракуля...
     - Хорошую ты кашу соорудила, сестрица, - говорит дядя Думитраке.
     Мне не до разговоров. Успеть бы соскрести ложкой остатки каши со стенок
миски...


     Хвороба,  иссушившая  крестьянские  виноградники,  опустошила   и   тот
огромный, словно лес, виноградник, что раскинулся на склоне холма  рядом  со
станцией. Этот виноградник принадлежит Милиарезю, помещику,