гда немцы, болгары и турки пришли, город был подожжен.
Тогда и жену мою убили...
     - Кто убил?
     - Турки... Немцы город туркам да  болгарам  оставили  на  разграбление,
убивать тоже не запрещали. Какое там!  И  сами  грабили,  убивали  налево  и
направо, ровно взбесились. Я-то еще до войны из города подался. Потом уж и в
Бухарест двинул. Тут-то война меня и нагнала.  Куда  еще  бежать?  Подождал,
пока немного поулеглось, и домой воротился...
     - Через вас из Болгарии румынские пленные возвращаются?
     - Возвращаются иногда - по Дунаю, маленькими горстками. Бояре для своих
имений выписывают, землю обрабатывать. Иные села совсем опустели,  ни  живой
души не осталось, а заброшенная земля кустарником зарастает, помещику с  нее
никакого доходу нет. Хотя пленные, что назад возвращаются, уже и на людей-то
непохожи. Кожа да кости. Несчастные, у кого душа никак с телом расстаться не
может...
     Несчастные, у кого души не могут расстаться с телом!..
     Это, наверно, и есть великая тайна жизни. И ее великая красота. Сколько
бы ни мучилось тело, как бы ни страдала сама душа, тело и душа  пребывают  в
объятьях друг  друга.  Тело  не  хочет  лишиться  души,  и  душа  не  желает
добровольно расстаться с телом. Молчи и терпи,  кормись  затхлой  кукурузной
мукой, вареными кукурузными зернами или просом, жуй и глотай молочные семена
конопли - горьковато-сладкие на вкус, - грызи кору с  деревьев  или  корешки
трав, как те слепые твари, что живут под землей и не знают солнечного света,
и тверди себе: переживем и это, настанут  и  лучшие  дни,  лишь  бы  до  них
дотянуть...
     На мир опустилась тишина. Тяжелая и горькая, словно пепел.
     Невозмутимо сияет Млечный Путь.
     Или Дорога Рабов...
     Как рассказывают старики, в те времена, когда запорожские казаки -  они
жили к северу от нас - схватились с надменными, разряженными в  пух  и  прах
польскими панами, из Крыма, с дозволения Высокой Порты, которой они  платили
дань, на Румынское господарство обрушились татары. Начали  грабить  и  жечь,
убивать и уводить в рабство. Случалось, после  долгих  лет  страданий  рабам
удавалось бежать. По ночам тайком пробирались они через безлюдные,  бурьяном
заросшие степи, направляясь в родные края. И дорогу им  указывали  крохотные
светящиеся звездочки Млечного Пути, который в народе был прозван да и по сей
день зовется Дорогой Рабов...
     Иссякла татарская сила. Вот теперь на народы обрушились немцы, и  опять
появились рабы.
     Полно рабов в самой Германии, где их держат за колючей проволокой.
     - Война есть война...
     - А зачем война нужна?..
     На подернутом дымкой небосводе невозмутимо сияет Дорога Рабов.
     Там, на востоке,  пала  власть  великого  царя-самодержца  -  кончилась
династия, правившая много веков. Народ взял царя  за  шиворот  и  сбросил  с
трона - это свершили рабочие, знающие, как действовать молотом и  винтовкой,
крестьяне, умеющие не только сеять и жать, но и стрелять из ружья...
     Великий народ, оборванный и голодный...
     Революция пойдет вширь и вглубь, раскинет свою огненную  сеть  на  весь
мир.
     Уснул на соломенной подстилке Ницэ Олинт. Но сон его  мало  походил  на
отдых.  Он  ворочался,  скрипел  зубами,   и   из   горла   его   вырывались
нечленораздельные звуки, словно рычал обложенный  зверь.  Я  видел,  как  он
вскидывал вверх руки,  будто  защищаясь  от  разбойничьих  дубин.  Отбивался
ногами. Успокаиваясь, стонал  и  вздыхал.  Потом  снова  начинал  скрежетать
зубами и в отчаянии махал кулаками. Война, подумал я, со всеми ее ужасами  и
последствиями лишила людей даже сна, даже ночного покоя. О тех, кому послала
сон без конца, успокоив навеки, я не говорю.
     Я успел немного познакомиться с  войной.  Вернее,  мне  так  показалось
после того, как через наше  село  прошел  полк  баварской  кавалерии,  после
бедствий, которые мы вынесли от немецких и австро-венгерских тыловых частей,
после обстрела Турну, где сгорело несколько домов, после того, как я  увидел
сожженные придунайские города и множество солдатских могил на всем пути, где
ждешь и не ждешь...
     Но лишь теперь, шагая одиноким путником по опустевшему и  опустошенному
краю между Джурджу и Бухарестом, спустя восемь месяцев после  того,  как  по
этим местам прокатился губительный вал огня и крови, я  начал  по-настоящему
понимать, что такое война. Здешняя равнина,  насколько  я  успел  узнать  по
своим прежним скитаниям,  представлялась  мне  обширным  краем  разбросанных
повсюду курганов и акациевых зарослей, сел, где с ранней  весны  до  поздней
осени сажали лес, и колодцев с задранными  в  небо  журавлями,  которые  уже
издали зовут тебя утолить жажду. А теперь эта равнина, пересеченная  изредка
пологими лощинками, являла собой картину разорения и  смерти.  Если  бы  эти
места оставались дикими с сотворения мира  или  пришли  в  запустение  много
веков назад, они могли бы быть красивы своей особой красотой, чарующей  взор
и греющей душу. Но здесь ведь только что жили люди, они радовались  жизни  и
убогому своему  добру.  Война  безжалостно  разметала  в  пыль  их  жизнь  и
хозяйство и равнодушно прошла мимо, оставив после себя лишь  остывшие  трупы
да остатки разграбленного и  рассеянного  добра.  Край  снова  стал  добычей
запустения, зарос кустарником  и  сорной  травой.  Люди  погибают,  а  земля
остается вечно молодой.  Может  ли  земля  постареть?  Она  продолжает  жить
собственной жизнью. Какой клочок ни вспаши,  где  ни  посей,  где  ни  начни
копать, тотчас стеной встанет бурьян и заглушит собой все.
     Такое же  дикое  запустение,  а  может,  и  пострашнее,  являли  собой,
наверно,  эти  плоские  равнины  и  в  прошлом,  во   времена   бесчисленных
грабительских набегов на стольный город Бухарест и обратного  беспорядочного
бегства исмаильтянских  армий,  спасавшихся  от  вил  и  дреколья  туземного
люда...
     И вот - высокие кусты шиповника на меже отделяют одно море  бурьяна  от
другого. Не облетели еще бледно-розовые цветки, мелкие, как  медная  мелочь.
Осенью кусты заалеют круглыми ягодами, словно бесчисленные открытые раны  на
живом теле земли. Я знал - давно уже исчезла  на  полях  скабиоза.  Близость
человека с его плугом не пошла ей на пользу. А теперь - взгляни! - то ли  из
глубинных слоев, то ли принесенный  неведомым  ветром,  но  ведь  явился  же
откуда-то ее род и снова укоренился в земле! И вымахал  выше  пшеницы,  выше
ржи!
     Гордо  покачивает  своими  бархатными  голубыми  головками  чертополох,
подставляя их солнцу, которое равнодушно отдает свое тепло притихшему полю.
     Из травы прямо на дорогу  выскакивает  жирный  пепельно-желтый  заяц  и
замирает, насторожив  длинные  уши.  Вроде  и  не  боится  меня,  так  редко
попадаются теперь ему люди... Я вкладываю в рот согнутый указательный палец.
Свищу... Пустыня отзывается эхом. Заяц бросается прочь. Прячется.
     Немного дальше, разлегшись  в  дорожной  пыли,  греют  на  солнце  свои
красивые кольца большие черные змеи с желтыми, как песок, глазами.  Рядом  с
ними ползают кофейного цвета сороконожки, толстые, жирные, налившиеся  ядом,
двигая десятками ног и шевеля тонкими длинными усиками.
     Крупный, величиной с кошку, барсук стоит, опершись  на  хвост,  посреди
большака и удивленно смотрит на  меня  своими  огромными  круглыми  глазами,
обведенными желтой каемкой; только когда между нами остается не больше шага,
одним прыжком скрывается он в траве, путая след.
     В пустынном раскаленном небе кружат ястребы и суматошно каркают вороны.
Такой обильной пищи  они  не  видывали  за  всю  свою  жизнь!  На  разбитом,
накренившемся телеграфном столбе отдыхает птица, воистину  редкая  для  этих
прибрежных мест, -  орел-беркут  с  большим,  крючковатым,  как  у  попугая,
клювом.
     Село, раскинувшееся по обеим сторонам большака, тоже пустынно. А как же
иначе? Дома сожжены до основания. Вместо них - кучи пепла, на которые сперва
ложился снег, а потом чередою пошли дожди, размывшие их и унесшие  в  землю.
Заборы не иначе как взлетели в воздух! От них не видно  даже  следов.  Вдоль
большака тянется гряда щебня и пепла, доходящая мне чуть не до  колена.  Это
все, что осталось от самого большого в селе  здания  -  наверно,  здесь  еще
прошлой осенью стояла школа.
     Акации и сливы, ивы и тополя срезаны или разнесены  снарядами  в  щепы.
Рядом с обгоревшими обрубками стволов, словно по  приказу  земли  и  солнца,
пробились  наружу  молодые  ростки  и,  лишенные  человеческого   присмотра,
теснятся, как колючий чертополох, готовые заглушить  друг  друга.  Разбит  и
колодезный журавль. Накренилась расколотая бочка.  Откатилась  в  сторону  и
валяется колода с желобом. Ветер забросал мусором колодезный сруб, вода едва
мерцает на дне, издавая смрадный запах. Хорошо, что меня не мучит жажда!
     Из сплошных зарослей колючего кустарника,  которые  заглушили  то,  что
когда-то было селом, выбирается, устремляясь ко мне, худющая кошка, желтая с
белыми полосками. Я готов поднять ее, взять на руки и нести  с  собой,  пока
нам  не  попадется  навстречу  хоть  некое  подобие  человека.  Лишь  бы  не
чувствовать себя одиноким, заброшенным и покинутым всеми.  Зову,  протягиваю
руку. Кошка смотрит на  меня  миндалевидными  глазами.  Словно  бы  и  хочет
подойти. Но мнется в нерешительности.  И  убегает,  как  будто  я  огрел  ее
прутом. Забыла уже, как выглядит человек.
     Я ускоряю шаг. Насколько позволяет нога.
     Пока я не встретился с войной, меня часто  терзали  горькие  сожаления,
причиной которых была моя  больная  нога.  Но,  увидев  безногих  солдат,  я
перестал думать о своем пустяковом увечье.  Ты  злишься,  порезав  палец?  У
безруких уже нет оснований для такой злости.
     На окраине села в придорожной канаве лежит скрюченный  труп  старухи  с
изможденным лицом. Останки ее  прикрыты  черным  передником.  Чуть  подальше
блестят на солнце тонкие косточки ребенка.  Возле  трупов  высоко  взметнула
вверх свои жирные стебли лебеда.  Рядом,  широко  открыв  глаза,  глядят  на
солнце васильки.
     Я отворачиваюсь, чтоб не видеть ничего, кроме голубой ленты шоссе,  что
пролегло предо мной, покинуто и одиноко, меж  неоглядных  пустынных  равнин,
заросших молодой зеленью дикого кустарника.
     Плечи мои опустились,  словно  кто-то  навалил  мне  на  спину  тяжелые
каменные глыбы, которые мне предстоит  влачить  до  конца  моих  дней.  Рот,
казалось, забит пеплом и горькой скорлупой недозрелого грецкого ореха.  Ноги
словно налились свинцом. Я приложил к щекам ладони и почувствовал,  что  они
холодны. Может, они были холодными и на самом деле, а может,  это  мои  щеки
пылали огнем. Зубы начали выбивать мелкую дробь.
     - Дарие, ты боишься смерти?
     - Нет, не боюсь.
     - А жизни?
     - Нет, жизни я тоже не боюсь.
     - Тогда чего же ты испугался?
     У меня недостало времени ответить на этот  вопрос.  От  сплошной  стены
высокого бурьяна вдруг отделился какой-то человек. Он разве что не  нагишом.
Небритое лицо, дикий блуждающий взгляд. Незнакомец  явно  подстерегал  меня,
завидев еще издали на краю горизонта.
     В руке я вертел ивовый прут, скорее  для  забавы,  им  даже  собаку  не
отогнать, не то что защититься от человека. Был  у  меня  и  нож  в  кожаных
ножнах. Я сунул руку в карман. Человек спросил:
     - Нет ли у тебя огня, паренек?
     - Нет. Я не курю и не ношу спичек.
     - Тогда, может, кусок железа найдется? Дня два назад я потерял  огниво,
а жена недосмотрела за костром. Не на чем еду разогреть.
     - И за два дня по этой дороге никто не проходил?
     - Проходили немцы, болгары, турки. Я им не показывался. Остерегаюсь.
     - У меня есть нож.
     - Ежели стальной, то, может, и будет толк.
     - По-моему, стальной.
     Я вытащил нож и показал.
     - Хорош, как раз такой мне и нужен.
     Я протянул ему нож. Незнакомец был молод.  Лет  тридцати.  Он  осмотрел
нож. Потрогал тупую сторону, провел пальцем по острию, поглядел на ручку.
     - Замечательный нож. Режет как бритва. Ежели садануть им кого-нибудь...
     - Сразу отдаст богу душу...
     - Еще бы не отдать!
     Он пошарил у себя за  поясом  и  извлек  узелок,  в  котором  оказались
завернуты серый кремень с острыми углами и пучок трутника.
     - Ну-ка, испытаем, на что твой ножик годится.
     Тупым краем ножа он ударил по кремню. Во все стороны золотыми  пчелками
посыпались искры.
     - Знатный у тебя нож, парень...
     - Да, вроде ничего...
     Я вспомнил Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу, брата Киры. Этот нож был  сделан
в таборе под обрывом и был подарен мне.
     "Возьми его себе, господин, может, когда и пригодится... И  не  забывай
нас".
     Забыть их! Как можно забыть Дудуликэ? А Тэнасе Фьер-Рэу? Это значило бы
забыть Замбилу и ночи, проведенные на горе, в верхней  усадьбе  помещика  со
вставленным стеклянным глазом! Это значило бы  забыть  Киру,  стремительную,
как ласка, Киру-колдунью с миндалинами черных, словно маслины,  глаз,  Киру,
которая столько раз  ворожила  мне  на  раковине  то  ли  понарошку,  то  ли
взаправду.
     "Остерегайся косоглазых людей, Дарие".
     "Хорошо..."
     "И женщин с рыжими волосами".
     "Ладно. Вот у тебя волосы как смоль..."
     "И у Замбилы тоже как смоль..."
     Меж нами протискивает морду таборская собака, Барин... Цыгане пинали ее
ногами, швыряли в нее палками. Барин  отбегал  от  шатров,  визжа  и  скуля,
смотря по тому, насколько было больно. Успокаивался. И опять шел  к  шатрам.
Снова умильно вилял хвостом.
     "И маленьких женщин-коротконожек тоже остерегайся, Дарие..."
     "Хорошо. У тебя вон ноги длинные..."
     "Да. И у Замбилы..."
     Если бы я позабыл Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу, то, значит,  забыл  бы  и
Киру, и Замбилу. Забыл бы усадьбу. Арапники... Забыл бы,  как  пололи  осот.
Забыл бы собственную жизнь...
     Полуголый человек, повстречавшийся мне в пустынном поле, ощупывает нож.
Подымает на меня карие глаза и спрашивает:
     - Далеко идешь?
     - В Бухарест.
     - Еще шагать да шагать.
     - А что делать? Раз надо в Бухарест, значит, надо - и баста...
     - И как  же  ты  дойдешь?  Ты  что,  так  вот  и  отправился  в  дорогу
один-одинешенек, толком не собравшись?
     - Не собравшись...
     - Пойдем со мной. Или спать тоже один ляжешь, прямо на обочине?
     Дело было к вечеру. И я пошел за черным от загара человеком. В  бурьян.
Недалеко, в сотне-другой шагов от шоссе, в устье лощинки, укрылась крохотная
тесная землянка. В глубине лощины поблескивало  маленькое  озерцо,  поросшее
камышом.
     - Ну, жена, нашлось огниво.
     Из землянки почти на четвереньках выбралась молодая смуглая  женщина  с
голышом-младенцем на руках.
     - Я уж думала, ты не вернешься, боялась, не случилось ли чего...
     - За весь день никто по дороге не прошел, только болгарские солдаты  на
подводе проехали...
     Мужчина развел костер, женщина поставила на огонь  пузатый  горшочек  с
подорожником, и он вскоре закипел.
     Щавель варится быстро, крапива - та дольше, ее приходится мелко крошить
и растирать ложкой.
     - Уж извиняйте, ничем другим угостить не можем.
     - Спасибо, щи очень хорошие. Дома у нас тоже такие варили... С весны до
поздней осени все щи да щи. У нас щавелем весь двор зарос. Пока мирабели  не
было, мама в них лимонной кислоты для вкусу  добавляла.  А  когда  поспевала
мирабель - то мирабели.
     - У нас тут нет ни мирабели,  ни  лимонной  кислоты...  Для  кислоты  я
щавеля положила...
     - Щавель для этого тоже хорош, тетушка. Вы часто подорожник варите?
     - Куда уж чаще, - отвечает мужчина. - И на обед, и на ужин... Случается
иногда зайца изловить, а то и перепелку. Их тут пропасть  развелось.  Только
поймать трудно. На зайцев я устраиваю засады и забиваю палкой...
     - А почему в село не переберетесь?
     - Почему не переберемся? Мы ведь и жили в том селе,  через  которое  ты
прошел. Да от него ничего не осталось.  А  тут  наш  надел.  Я  вот  вскопал
небольшой клочок землицы, посеял пшенички, кукурузы чуток. Пшеница скоро  уж
созреет. На днях сожнем... Тогда и вареной пшеницы поедим. Тут мы и от людей
надежно укрылись. А не то бы...
     - А не то что?
     - А не то схватили бы меня немцы и в тюрьму упрятали. Я ведь из  лагеря
бежал, в Венгрии в плену сидел.
     - А на родину давно вернулся?
     - Да около трех месяцев, и все  ползком  да  тайком,  как  затравленный
зверь.
     - И сколько еще думаете здесь пробыть?
     - До осени. Потом переправимся к родственникам жены,  они  недалеко  от
Бухареста живут, в Болинтине. Там больших пожаров не было.
     - А в лагере так плохо было, что не вытерпел?
     - Плохо ли в лагере, говоришь? Кто сам не попробует,  тому  не  узнать,
что это за штука. Я попал к венграм в руки за хребтом, в Фельдиоаре,  откуда
мы отступать начали. Пришлось потом топать пешком в самую  глубь  венгерских
степей.  Там  нас  загнали  в  какие-то  ветхие  бараки,   обнесли   колючей
проволокой... Терпели мы голод. Страдали от болезней, от вшей... Терпеть  да
ждать хуже нет... Война она и есть война... Ежели бы мы  венгров  захватили,
то и им от нас тоже солоно пришлось бы. В ту зиму  больше  половины  пленных
перемерло.
     Я хлебал зеленые щи из глиняной миски, орудуя  деревянной  ложкой.  Щи,
горячие и сладковато-кислые на вкус, утоляли разом и голод и жажду.
     - А ребеночек где родился?
     - Здесь и родился, где еще! Слава богу, жена здорова, в  грудях  молоко
не пропало. Не то помер бы... А как там в мире с  войной-то  с  этой?  Какие
дела?
     - Да какие дела... Она все тянется.
     - Долго не протянется. Уже и в Венгрии голод да болезни начались.  А  в
Германии, говорят, и того хуже.
     - Ну, немцы от нас зерно да скот все еще  везут  и  везут.  Пароходы  с
баржами по Дунаю то и знай в немецкую землю уплывают.
     - Уплывать-то, может, и уплывают,  разговору  нет,  да  ведь  у  немцев
страна большая, парень, и народ везде, как есть везде,  оголодал,  да  и  на
фронте солдат немало... Послушай, а свой нож ты мне не оставишь?
     - С удовольствием. Долг платежом красен.
     - Как знать, может, он не только огонь высекать пригодится.
     - Зайцев потрошить, например...
     - Почему обязательно зайцев? Для зайцев у меня обломок косы есть...
     Мужчина коротко рассмеялся. Я не стал приставать с расспросами.
     - Что ж, пора и спать укладываться...
     - Пора.
     Мужчина вместе с женой  пошел  в  землянку.  Ребенок  сначала  похныкал
маленько, но потом его укачали, и он затих.
     Я улегся на траве возле  землянки,  закинул  руки  за  голову  и  снова
принялся глядеть на  Млечный  Путь  -  Дорогу  Рабов,  которая  когда-нибудь
перестанет быть ею.
     И в эти короткие  мгновения  между  бодрствованием  и  сном  мне  опять
почудилось, что несметные полчища полураздетых мужчин, суровых и  сильных  -
настоящее войско, заполонившее степь от края и до края, - при багровом свете
непомерно огромной луны двинулись в бой за великую победу, потрясая вилами и
топорами, косами и ножами. Среди других блестел и тот нож,  что  Дудуликэ  и
Тэнасе Фьер-Рэу выковали  для  меня  на  пылающих  угольях,  под  струей  от
кузнечных мехов.
     - Дарие, какое оружие ты выкуешь себе?
     - Почем мне знать. Не знаю... Там видно будет... Когда время  придет...
Вот придет время...
     На мое изнуренное долгой ходьбой тело легким покрывалом  из  нежнейшего
шелка опустился светлый и сладкий сон...
     Свежим утром, распрощавшись с обитателями землянки, утонувшей в высокой
траве, я снова двинулся в путь. Все дальше  и  дальше  от  этих  мест  вдоль
разбитого,  искалеченного  шоссе,  по  обеим  сторонам   которого   тянулись
одичавшие поля, стояли колодцы без журавлей, лежали в развалинах и пожарищах
обезлюдевшие села.
     Клочок земли, засеянный пшеницей, рожью или  кукурузой,  попадался  мне
редко-редко. При  виде  дома,  почи