стены. Из железной печки валит дым. Печь дымит, пока  не  раскалится.  Тогда
начинает гудеть. Трещат поленья.
     А за окнами голые деревья, рваное свинцовое небо...


XV

СНАДОБЬЯ

     Первой расцвела ива у ворот. Потом зацвели  шелковицы,  акации,  сливы.
Запестрели поля. Прилетели аисты и ласточки. Еще  свежо.  Но  раз  прилетели
аисты, обувь мы уже не носим.  Сбрасываем  сапоги,  постолы,  опорки.  Ходим
босиком.  Первые  дни  чувствуем,  как  стужа  пробирает  до  костей.  Потом
привыкаем и холода уже не ощущаем.
     - Мам, я нынче обувку не надену. Пойду в школу босиком.
     - Босиком так босиком...
     Надо бы вымыть ноги. Но только что прошел дождь. Улицы развезло.  Порог
перешагнул - и уже в грязи по щиколотку. Стоит ли мыться?.. Едва я вышел  из
дому, как тут же поскользнулся. Ссадил пальцы на левой ноге.  Как  это  меня
угораздило? Надо ступать осторожней.
     Вхожу в школу. Сажусь на скамью. Записываю урок.
     Выходим на перемену. Это большая перемена.
     - Давайте в пятнашки играть?
     Мы бежим. Я опять спотыкаюсь. И опять обдираю пальцы на левой ноге.  На
этот раз очень сильно.
     Я отхожу в сторонку и вижу, что из пальцев течет кровь. Сорванная  кожа
саднит. Я не могу понять, что со мной. Думаю только о том, что  надо  ходить
осторожнее. Это, наверно, от усталости. Всю зиму кое-как  перемогался,  хоть
серьезно и не болел. Скажешь маме:
     - Мам, у меня голова болит!
     А она в ответ:
     - А больше ничего не болит? Смотри, может, еще что болит...
     - Нет...
     - Ступай поиграй. Почаще на воздухе бывай...
     Голова, бывало, все равно болит. Но я  уже  никому  ничего  не  говорю.
Родители за нас не слишком беспокоятся. Если  заболеешь,  забьешься  в  угол
постели и лежишь. Лежишь, пока лучше не станет. Вниманием  нас  родители  не
балуют... Разве  прутом  отстегают,  когда  натворишь  что-нибудь.  А  такое
довольно часто случается.
     Особенно с моим братом Ионом и  сестрой  Рицей.  Иона  портит  Авендря,
приучая красть птицу,  баранов,  ягнят.  Что  стащат,  продают  корчмарю  за
выпивку.
     - Опять лишь к утру заявился, Ион? Смотри, Шоавэ на тебя уже жаловался.
     - А я с Авендрей гулял.
     - Где?
     - У девушек.
     - А от самого вином несло.
     - Это, тять, тебе показалось.
     Врет Ион безбожно.
     - Гляди, парень, попадешься как-нибудь сторожам в руки.
     - А ты меня, тять, в примарию выручать приходи.
     - Вот уж нет. Прийти-то приду, но не выручать. При всем честном  народе
так вздую, что со стыда сгоришь.
     Брат Ион обещает исправиться.
     - А с дочкой, муженек, что делать будем? Все о замужестве мечтает.  Еще
и четырнадцати не исполнилось, а уже по парням сохнет. Боюсь, случится что -
стыда не оберешься. Она вроде с Брэтилэ Крэчуном шашни завела. Так, что  ли,
эй?
     - Да ну, мама, скажете тоже!
     Лицо  у  сестры  краснеет.  И  шея  тоже.  Подбородок  дрожит,  вот-вот
расплачется.
     - Паренек он неплохой. По надо бы обождать, Рица. Подрастешь, тогда уж.
     - А маме, когда замуж выходила, разве не четырнадцать  было?  Такая  же
маленькая была. И все равно вышла. И ничего, не померла. Ни одна еще девушка
от замужества не помирала...
     Если случается, что отец или мать застанут ее возле  ворот  с  Брэтилэ,
без оплеух не обходится. Точнее - без подзатыльников.


     Возвращаясь из школы, я снова спотыкаюсь. Да что же это за напасть?..
     Пообедав, усаживаюсь на завалинке перед домом.  Греюсь  на  солнышке  и
читаю. Грязь подсыхает на ногах.
     Иду к колоде, что возле колодца, мою  наконец  ноги.  До  самых  колен.
Пальцы на левой ступне содраны в кровь.
     - Что у тебя с ногой, братишка?
     - Зашиб.
     Брат Ион рассматривает мою ногу. Подходит ближе и ощупывает.
     - Ну-ка, подвигай ступней...
     Я пробую подвигать ступней. Мне становится смешно.
     - Не могу, брат.
     - Как это, своей ногой пошевелить не можешь?
     - Да вот не могу, и все. Хочу пошевелить, и не  получается.  Даже  смех
разбирает!..
     Брат зовет маму:
     - Мам, Дарие охромел. Ногой пошевелить не может...
     Я со смехом показываю ногу, но мать вроде бы не верит.
     - А ты не притворяешься, Дарие?
     - Больно мне надо...
     Новость доходит и до отца.
     - Этого тебе только не хватало  -  калекой  остаться,  -  слышится  его
голос. - В нашем доме только калек недоставало. Вот и  разжились.  Теперь  и
калеки имеются...
     Я худ и высок ростом. У меня светлые волосы и бледно-желтое лицо. Все в
конопушках. Когда приходится бороться с мальчишками, меня чаще всего  кладут
на обе лопатки. Однако кулак у меня крепкий.  Если  случается  подраться,  я
увертываюсь от ударов. Стараюсь ударить первым, полагаясь на свой  увесистый
кулак. Если мне кто-нибудь подставит ножку, я при  падении  увлекаю  его  за
собой. Усаживаюсь на обидчика верхом - и давай бить и кусать.  Зубы  у  меня
большие и крепкие, крупнее, чем у других ребят моего возраста. За это меня и
прозвали Зубатым...
     - Только этого тебе не хватало, - повторяет отец, - калекой остаться!
     Мама подавлена случившимся.
     - Теперь, - бормочет она, - теперь не быть тебе офицером...
     Мой учитель уже поговорил с  доктором  Ганчу  и  с  молодым  судьей  из
Кырлигаца. Те обещали  собрать  денег  на  билет  и  отвезти  меня  в  лицей
Мынэстире Дялулуй. Отъезд намечался на  осень.  Но  теперь  все  рухнуло.  Я
хромой. А в военную школу принимают только здоровых...
     Родители держат совет. Мама говорит:
     - Это колдуньи  на  него  порчу  наслали,  надо  какое-нибудь  снадобье
узнать...
     Отец в снадобья не верит, но противиться не может. Говорит с  сомнением
в голосе:
     - Что ж, может, и снадобья сгодятся...
     Мать с отцом взяли меня за руки и повели к знахарю. К Ангелу  Нэбэдайе.
Волосы у знахаря светлые, слегка отливают медью, как  лица  тех  цыган,  что
привозят с верховьев Аргеша на продажу деревянные ложки,  веретена,  корыта.
Об этом знахаре ходит молва, что он волшебник,  будто  бы  заговорил  как-то
слепых и они прозрели; из  Путиней  привозили  к  нему  немого  мальчика,  и
мальчик обрел дар речи; один поп  уже  помирал  среды  ночи  от  падучей,  а
знахарь своим заговором будто бы вернул его к жизни.
     Живет знахарь на краю села, у реки, в лачуге, смахивающей на хлев.  Нет
у него ни жены, ни детей. Один как перст. С весны  до  поздней  осени  ловит
бреднем рыбу, тем и кормится. Мукой снабжают его крестьяне, которые приходят
за снадобьями от своих болезней.
     Ангел Нэбэдайе кладет меня на лавку и принимается мять  ногу  пальцами.
Нащупывает недужное место и приходит к решению:
     - На малого наслали порчу колдуньи. Средство тут простое. Идите по селу
и просите милостыню, а на деньги, что соберете, поезжайте в город к мастеру,
пусть отольет ногу из серебра. Отливку отнесете  в  церковь  и  повесите  на
икону божьей матери. Вот малый и поправится. Снова будет двигать ногой.
     Отец, удрученный, пошел по соседям. Кто подавал миску ячменя, кто миску
кукурузной муки. Отец ссыпал все в  котомку  и,  когда  котомка  наполнилась
доверху, отнес и продал грекам.
     Домой он возвращается с монетой в две леи.  На  одну  ногу  хватит.  Он
садится на коня, едет в город. Два дня его  нет.  Возвращается  с  маленькой
серебряной ногой в кошельке. Вынимает и показывает маме. И мне.
     - Это моя нога, тятя?
     - Она, сынок.
     Так как с попом Бульбуком мы  в  ссоре,  то  серебряную  ногу  пришлось
отнести в Стэникуц, где ее и подвесили к иконе божьей матери в  алтаре.  Там
она и осталась...
     Серебряная нога  осталась  висеть  на  иконе,  а  моя  нога  так  и  не
поправилась. Я хожу медленней прежнего, и все равно нога подвертывается.  На
два-три шага один раз обязательно подвернется. А если забудусь, то и  упасть
могу. Теперь у меня синяки и ссадины не только на пальцах левой ноги,  но  и
на коленях, и на локтях... Я весь в синяках...
     Мальчишки уже забыли, что еще совсем недавно звали меня Зубатым. Теперь
у меня другая кличка - Хромой.
     Ребята играют в мяч. Я стою в стороне и смотрю. Играют в лапту. С каким
удовольствием я поиграл бы вместе со всеми! Но я стою  в  стороне  и  только
наблюдаю. Приятели играют в лошадки. А я  по-прежнему  в  стороне  и  гляжу.
Гляжу с завистью.
     - Хочешь играть с нами, Дарие? - спрашивает Тутану.
     - Хочу, еще бы.
     - Так тебе и надо, а мы тебя не возьмем. Ты хромой.
     - А в лапту с нами хочешь?
     - Конечно, хочу.
     - Вот и хоти, а мы не примем. Ты хромой.
     - А хочешь в лошадки? - спрашивает Веве, сын Папелки.
     - Нет, не хочу.
     - Куда тебе! Ты ведь хромой. Это я просто так сказал - для смеху.
     Сын Папелки бежит за мячом и на бегу  хромает,  понарошку.  Берет  мяч,
бросает и снова бежит прихрамывая.  Тутану  лопается  от  смеха.  Смеется  и
Гынгу, смеется Тудораке, смеется Ицику. Смеются  и  тоже  начинают  хромать.
Кривляются кто во что горазд, припадают на ногу.
     - Смотри, Дарие, как ты ходишь... Вот так, вот так...
     Они приседают, волочат зад, потом ползут на четвереньках, будто  у  них
нет обеих ног...


     Порой, спустившись с гор, с верховьев Кэлмэцуя, или  поднявшись  снизу,
со стороны Дуная, через село проезжают ветхие маленькие  тележки,  их  тащат
полуслепые мулы  с  израненными  спинами,  сплошь  облепленными  ненасытными
мухами. На тележках, движущихся по две-три в ряд, сидят больные  и  увечные.
Тут и слепые с язвами на веках, и уроды с двумя горбами - спереди и сзади, и
паралитики с безжизненно болтающимися руками или  ногами  -  почерневшими  и
высохшими. Калеки во все горло поют,  замолкая  только  на  перекрестках.  Я
слышу, как они жалобно ноют:
     - Подайте калекам, добрые люди, подайте убогим калекам...
     Каждый  подает,  сколько  не  жалко.  Тележки  катят  дальше.  Пока  не
выберутся из села, слышны  жалобные  причитания  увечных.  Отворачиваются  и
сторонятся калек только беременные женщины.
     Если не отвернешься, ребенок родится уродом.
     Такое случалось. Со многими уже случалось.
     Поехали как-то осенью женщины со своими мужьями на ярмарку в  Турну.  А
на ярмарку собираются калеки, нищие, юродивые. Валяются  на  земле.  Стонут.
Чтобы разжалобить, показывают свои культи, гноящиеся  язвы.  После  этого  у
иных женщин, насмотревшихся на ярмарочных калек, бывали выкидыши.  А  кое  у
кого рождались дети с лягушачьими головами, с коротенькими крылышками вместо
рук или со сросшимися ногами...
     - Илинка, тебе скоро родить, ступай в дом, тележка с убогими едет...
     - Иду, иду...


     - Д-д-д-арие, быть тебе  п-поп-рошайкой  в  т-т-аратайке,  -  дразнится
Гынгу, - п-п-попрошайкой в т-т-арат-т-тайке...
     До чего я дожил - надо мной даже Гынгу, заика,  смеется...  С  тех  пор
всякий, кто хотел, мог надо мной поиздеваться:  "Попрошайка  в  таратайке...
Попрошайка!" Словно тысяча молотов по голове. Попрошайка!.. Сестра Рица и та
говорит:
     - Теперь, раз ты хромой, не таскайся за мной на  хору.  И  так  уж  все
смеются. Шкандыб-шкандыб... И не попадайся мне на пути, за волосы отдеру.
     - П-п-попрошайка  в  таратайке,  эй,  Дарие,  -  повторяет   Гынгу.   -
П-попрошайка...
     Я иду к колодцу. Выбираю камни  покрупней  да  поострее.  Складываю  за
пазуху. Возвращаюсь к мальчишкам и швыряю в них.  С  ожесточением.  Хоть  бы
попасть кому-нибудь по башке. Мальчишки - кто куда.
     - Гляди-ка! Хромоногий-то разошелся!..
     Тутапу кричит:
     - Эй, держи его, хватай!..
     Я швыряю камни с еще большей яростью. Вот  попал  Тутапу  в  висок.  Он
шатается. Падает.  Я  пытаюсь  удрать.  Но  нога  подворачивается.  На  меня
набрасываются сразу трое. На голову, на спину градом сыплются удары. Если не
удастся перевернуться, я пропал,  забьют  до  смерти...  Собираю  все  силы.
Вывертываюсь. Чуть приподымаюсь. Хватаю  Веве  за  шею,  крепко  держу  его,
поворачиваю лицом к себе и зубами - своими здоровенными зубами,  которыми  я
разгрызаю даже персиковые косточки, - впиваюсь ему в плечо. Чувствую во  рту
соленый  привкус  -  кровь.  Сын  Папелки  издает  душераздирающий  вопль  и
отпускает меня.  Я  сбрасываю  его.  Он  корчится  от  боли...  Двое  других
отскакивают в сторону и убегают. Я  швыряю  им  вслед  камнями.  У  беглецов
только пятки сверкают. Вот поднялся и Тутану. Встает и  Веве.  Вся  компания
собирается в сторонке, подальше от меня... Кто-то из них говорит:
     - Свихнулся хромоногий, с ума спятил, его в сумасшедший дом надо...
     С распухшим лицом, окровавленными  губами  и  расцарапанными  руками  я
сажусь на завалинку. Мама спрашивает:
     - Кто это тебя так?
     - Никто...
     Мне тяжело быть одному, все время одному. Сегодня. Завтра.  Всю  жизнь.
Ночью мне снятся тележки с убогими. Вижу  себя  -  попрошайку  в  таратайке.
Слышу свой плачущий голос: "Подайте, люди добрые, подайте убогому!" Я  кричу
и плачу во сне. Мама будит меня.
     - Что с тобой, Дарие? Проснись!
     Я просыпаюсь. Мокрый от пота.
     - Плохой сон приснился, мам...
     - Значит, все сызнова... Плохие сны тебе вроде больше не снились.
     - Не снились. А теперь снятся...
     - Ну, ложись... Спи!..
     Сон пропал. Я набрасываю на плечи одеяло и  выхожу  во  двор.  Шелестят
деревья. Нежнее всех - тополь. В двух шагах от дома -  железная  дорога.  За
ней - холм и поля. Я подымаюсь по тропинке. В  полях  тоже  шелестят  травы.
Прохладный ветерок приносит запах нежной, свежен  зелени.  Небо  прозрачное,
как стекло. Последняя ночь весны.  По  ногам  пробегает  скользкая  холодная
ящерица. Я чувствую, как она задела меня кончиком хвоста. Ящерица  холодная.
Змеи тоже холодные. Когда-то, пригнав в поле коней, мы ловили змеек  во  рву
возле виноградника. Бросали им тряпку. Змеи  кусали  ее.  И  крепко  сжимали
зубами. Мы резко дергали за свободный конец и вместе с  тряпкой  вырывали  у
змей зубы. Сначала хватали их за головы, чтобы не укусили.  А  вырвав  зубы,
играли с ними, сколько хотели. Потом убивали.
     Размозжим им, бывало, головы. А змеи  -  длинные,  полосатые,  с  серым
брюшком, - вздрагивая, извиваются на земле долго,  пока  не  зайдет  солнце.
Только после захода солнца замирают совсем. И я играл ими. Обматывал  вокруг
тела. И чувствовал, как такой пояс холодит кожу...
     - У змей, Дарие, холодная кровь...
     - А у ящериц?
     - И у ящериц, и у лягушек...
     Я кладу ладонь на правую  ногу.  Нога  горячая.  Прикладываю  ладонь  к
левой, больной. Эта нога холодная. Холодная, как змея...
     Заржала неподалеку лошадь. Я вижу ее высокий  стройный  силуэт.  Лошадь
задрала голову вверх, будто хочет напиться темным  воздухом  ночи.  И  снова
издает протяжный, дрожащий звук.
     - Кто тут, эй?
     - Это я, дядюшка Тырыш...
     Возле коня, развалясь в траве, дремлет сторож.
     - Чего это ты ищешь ночью в поле?
     - Голова разболелась. Вышел прогуляться...
     Тырыш высекает огонь. Закуривает.  Кончик  его  самокрутки  светится  в
темноте, как красная огненная точка.
     - Ну, погуляй, дружок, прогуляйся, коли пришла охота...
     Я поворачиваю  назад  и  присаживаюсь  неподалеку  от  железнодорожного
полотна. Проснулся безумец - дядюшка Санду. Бродит у себя по двору, бормочет
непонятные слова, бранится с шайтаном.
     Как мне жить? Зачем жить?  Жизнь  здесь  и  для  здорового-то  человека
тяжела, а что уж говорить о  больном!..  Где-то  далеко  в  ущелье  прогудел
поезд. Это тот поезд, который отходит от нас к Дунаю в  двенадцать  ночи.  Я
слышу, как он приближается, погромыхивая на ходу, сверкая огнями.  "Лечь  бы
на рельсы, - мелькает мысль, - разрежет меня  на  мелкие  кусочки.  До  утра
никто и не хватится. Разрежет - и разом всему конец!"
     Вчера повстречалась  мне  маленькая  прыщавая  девчонка,  дочь  Иордаке
Димана. Пристально на меня посмотрела. И спросила:
     - Чего хромаешь? Так и не выздоровел?
     - Нет, - ответил я.
     - И не выздоровеешь. Тятя говорит, что возьмет тебя к нам  овец  пасти.
За это кормить будет. А может, и  подарит  что-нибудь  из  старой  братниной
одежды...
     Да, лечь бы на рельсы - и уже через мгновение можно уже  ни  о  чем  не
думать, не быть вообще. Я знал одну женщину, которую задавило поездом, - она
была из Стэникуца. Молодая, худенькая, в чем душа держалась. Муж ее из  дому
выгнал. Разлюбил. Другую нашел. Повздорил с женой, избил и велел  убираться.
Пошла она на реку, вымылась, укрывшись за ивами. Переоделась в чистое. Потом
пришла сюда и села  на  тропинке  возле  полотна.  Когда  поезд  был  совсем
близко - бросилась под колеса.  Паровоз  засвистел.  Остановился...  Но  уже
когда весь состав, сколько было вагонов, проехал по  ней.  Собрали  люди  ее
останки в плетеную корзину...
     - Дарие, ты где?
     - Здесь, мама.
     - Иди спать.
     - Иду, мам...
     Мимо меня со свистом проносится двенадцатичасовой поезд.
     - Ты чего так дрожишь?
     - Замерз, мама...
     - Еще бы не замерзнуть, на дворе ночь, а ты почти голышом...
     В наших играх и раньше  участвовали  девчонки.  Да  и  теперь  девчонки
играют с мальчишками - моими ровесниками. Я  держусь  в  стороне.  В  глазах
девчонок, даже если они помалкивают и ничего не говорят, я все  равно  читаю
издевку. Не удивляйтесь. В деревнях калек глубоко презирают. Я очень скоро в
этом убедился.
     Мне все более и более одиноко. Мало приятного смотреть, как толпа ребят
бежит в рощу за подснежниками, а ты висишь на заборе, уцепившись за доски, и
смотришь им вслед, и не можешь, отворив калитку, побежать вдогонку,  нагнать
и идти вместе со всеми. Ничего нет хорошего видеть, как братья  и  сестренки
смотрят на тебя с жалостью, а чаще с презрением.
     Прежде меня звали Зубатым. Этим прозвищем я даже чуть-чуть гордился.  А
теперь мое прозвище Хромой. И в нем заключена правда, которая  вроде  бы  не
должна меня задевать.  Но  все-таки  эта  правда  меня  раздражает,  гнетет,
навевает тоску и гонит прочь от людей.
     Туртурикэ заметил, что я не в себе. И спросил:
     - Что, Дарие, нога болит?
     - Нет. Ничего у меня не болит.
     - Я вижу, ты невеселый.
     - Тебе кажется.
     - Хватит притворяться, я знаю, что с тобой. Ты думаешь, что  хромота  -
страшное  несчастье.  Ясное  дело,  приятного  мало.  Лучше  б,  если  этого
развлечения не было. Но прежнего не вернешь. Обойдется, бог милостив... Надо
с этим свыкнуться. Да и что тут такого? Что, мало на свете калек?  Много.  И
ничего, живут.
     - Живут... Попрошайки несчастные, - отвечаю я.
     - Да пошли они к лешему, попрошайки. Не о них речь. Я  вот  в  Бэдулясе
одного горбатого видел. Так он писарем в примарии. Горб ему не помеха. Пишет
себе в книге да жалованье получает. И  живет.  Можно  прожить  и  с  больной
ногой.
     - Думаешь, мне стоит сделаться писарем?
     - Почему непременно писарем? Вовсе не обязательно.


     Я все чаще захожу к учителю и прошу дать почитать. Спрячусь на дворе  в
зарослях акаций и читаю. Читаю беспрестанно. Книги теперь  единственная  моя
отрада. Я чувствую, как тоска  моя  проходит.  Пусть  их  дразнятся  сколько
влезет, пусть издеваются. Зато я знаю такое,  чего  им  никогда  не  узнать;
передо мной открывается более светлая  дорога,  чем  перед  ними,  и  совсем
другая жизнь. Да, я уже не  поступлю  в  военную  школу.  Из  хромого  какой
офицер! Так мне и учитель сказал. Я спросил:
     - А в семинарию я мог бы поступить, господин учитель?
     - Нет, Дарие, в семинарию тебя тоже не примут.
     - А в обычную школу? Я хотел бы стать учителем, как вы...
     - Нет, даже туда не допустят. У государственных служащих не должно быть
никаких изъянов. Ты мог бы поступить в  лицей.  Но  для  этого  нужно  много
денег. Никто тебе столько не даст.
     - Заработаю.
     - Это очень трудно.
     - Я не боюсь трудностей, господин учитель.
     Учитель подзывает меня к себе, обнимает, гладит по голов