твезу  его  в
Ньюпорт. Тед, поднимешься наверх, подождешь - я тогда позову.
   - Я пойду в город пешком, Рип. Можешь подобрать меня по  дороге.  Всего
хорошего, мадам.
   И я направился к двери.  На  пороге  я  услышал,  как  зарыдала  миссис
Ванвинкль.
   Погода была превосходная. Шел я минут пятнадцать.  Вскоре  после  того,
как я миновал  Тайвертон,  меня  обогнала  машина  миссис  Ванвинкль.  Она
опустила вуаль, но  голову  держала  высоко.  Немного  погодя  возле  меня
остановился Рип. Я сел в машину.
   - Ты был очень резок, Тед... Ты был очень резок.  -  Машина  тронулась.
Помолчав несколько минут, он повторил: - Ты был очень резок.
   - Я знаю, что зашел чересчур далеко, и прошу прощения.
   Какое-то время мы ехали молча.
   Молча проехали десять миль. Потом он сказал:
   - Я ей объяснил, что ты еще в университете славился как  шутник  и  что
насчет миссис Венебл все это бред сивой кобылы. Но откуда, черт тебя дери,
ты узнал про эти несчастные перья?
   - Не скажу.
   Он остановил машину и боднул меня в лоб.
   - Ах ты сукин сын! Но я получил тысячу долларов на Берлин!
   - Ну вот, в "Кафе де Пари" ты накормил  меня  прекрасным  обедом,  а  в
кармане у тебя было пусто, помнишь?



        "7. У МИССИС КИФ"

   События, приведшие к тому, что я снял  квартиру,  произошли  на  шестой
неделе моего пребывания в Ньюпорте, может быть, чуть позже. Своим житьем в
Христианской ассоциации я был более или менее  доволен:  я  ни  с  кем  не
поддерживал тесных отношений, и у меня оставалось время для  подготовки  к
урокам. Я хорошо ладил с  комендантом,  несправедливо  прозванным  "Святой
Джо", ибо он отнюдь не был святошей. Для разнообразия я иногда спускался в
"библиотеку", где дозволялись карточные игры семейного типа и  можно  было
поболтать.
   В этой библиотеке я и встретил необыкновенного молодого  человека,  чей
портрет и злоключения впоследствии  обнаружил  в  своем  Дневнике.  Элберт
Хьюз,  хилый  юноша  лет  двадцати  пяти,  принадлежал   к   той   нередко
утомительной  категории  натур,  которые   называются   "чувствительными".
Когда-то это определение характеризовало людей, особенно  восприимчивых  к
эстетическим  и  духовным  ценностям;  потом  -  чрезмерно  обидчивых;   в
последнее время его  эвфемистически  прилагают  к  тем,  кто  не  способен
справиться даже с простейшими трудностями нашей обыденной жизни. Элберт, в
общем, подпадал под третье определение. Он был невысок, но изящно  сложен.
Запавшие глаза смотрели из-под большого выпуклого  лба,  и  это  придавало
взгляду  пристальное  выражение.  Пальцы  то  и  дело  занимались  недавно
пробившимися усиками. Он был не чужд  щегольства  и  в  прохладные  вечера
надевал черную  вельветовую  блузу  и  пышный  черный  галстук,  напоминая
студентов, которых я встречал у Академии изящных искусств в Париже. Элберт
рассказывал мне кое-что о себе, и выяснилось, что он в своем  роде  гений;
специальность - воспроизведение почерков. Он родился в  Бостоне  и  слушал
там курсы в технической школе, страстно увлекаясь каллиграфией и шрифтами,
и в особенности - выполнением надписей на надгробиях.
   В двадцатилетнем возрасте он нашел доходное место в  ведущей  ювелирной
фирме, где  писал  образцы  для  гравировки  на  подарочном  серебре,  для
официальных приглашений и визитных  карточек.  В  другой  фирме  он  писал
дипломы на пергаменте и почетные грамоты  уходящим  на  покой  президентам
банков. На оригинальность  он  не  претендовал:  он  повторял  прописи  из
стандартных  книг  шрифтов  и  восхищавшее   его   раннее   английское   и
американское "письмо" из музеев и частных собраний. Но это было не все. Он
мог скопировать любую подпись и любой почерк после недолгого "вживания"  в
образец. Он мог мгновенно изобразить автограф почти любого из  подписавших
Декларацию независимости. Он был чудом.
   Для меня не было  новостью,  что  у  этих  "чувствительных"  покорность
нелепо совмещается с дерзостью. Однажды вечером он попросил меня  написать
какое-нибудь  изречение  и  расписаться.  Я   написал   по-французски   (а
по-французски он не знал ни слова) афоризм герцога де Ларошфуко и поставил
свою подпись. Несколько минут он внимательно разглядывал листок,  а  затем
написал: "Мистер Теодор Теофил Норт с глубоким сожалением сообщает, что не
сможет воспользоваться любезным приглашением губернатора штата Массачусетс
и миссис Такой-то на такой-то вечер". Это был мой почерк,  обескураживающе
мой. Потом он написал то же самое еще раз и передал мне, беспечно пояснив:
   - Вот так это написал бы Эдгар Аллан По. Я больше  всего  люблю  писать
его почерком. Когда я пишу, у меня такое чувство, как будто он  сам  водит
моей рукой. Говорят, я на него похож. Вы замечаете, что я на него похож?
   - Да, но я никогда не слышал, чтобы он был таким уж каллиграфом.
   - Все равно у нас много общего. Оба родились в Бостоне... Больше  всего
мне нравится писать тексты  надгробий.  У  По  тоже  много  про  могилы  и
надгробья, Это мой самый любимый писатель.
   - Что вы делаете в Ньюпорте? - спросил я.
   - В общем, то же, что в Бостоне. Один человек - Форсайт его  фамилия  -
увидел подарочные экземпляры стихотворения Эдгара  По,  которые  я  сделал
почерком По на веленевой бумаге, и несколько алфавитов в  разных  шрифтах.
Он сказал, что он архитектор и строительный подрядчик, а контора у него  в
Ньюпорте. Позвал меня сюда работать и предложил хорошее жалованье. Я делаю
надписи для фасадов - почт, ратуш и так далее. И надгробные надписи -  для
камнерезов. Это я люблю больше всего.
   Я смотрел на наши (мой и По) ответы губернатору.
   - Я вам покажу кое-что еще, - сказал он.  Он  извлек  из  папки  личный
бланк губернатора с тисненой печатью и  написал  приглашение,  на  которое
только что дважды ответил.
   - Это - рука губернатора?
   - Я у него много работал - и для ведомства, и для резиденции. Я работал
у всех лучших поставщиков канцелярских принадлежностей и собирал  образцы.
У меня полный сундук первосортного товара. Знаете, коллекционеры  есть  по
всему миру - они держат это в секрете. Я меняю  дубликаты.  -  Он  выложил
передо мной: "Белый Дом",  "L'Ambassade  de  France"  [посольство  Франции
(фр.)],   "Джон   Пирпонт   Морган",   "Министерство   иностранных    дел"
(Великобритании), бланк Энрико Карузо с шапкой в виде автошаржа, экслибрис
работы Стэнфорда Уайта...
   - А здесь, у Форсайта, вы этим же занимаетесь?
   - Так, немного, - уклончиво ответил он,  пряча  "образцы"  в  папку.  -
Что-то в этом роде.
   Он переменил тему.
   Из Элберта Хьюза мог бы и должен был бы получиться хороший собеседник -
но не получился. Как многие  люди  его  склада,  он  быстро  переходил  от
оживления к подавленности. Он с энтузиазмом хватался за какую-нибудь тему,
но вскоре сникал, словно мехи, из которых вышел воздух. Он был  помолвлен.
Абигейл - замечательная женщина; она (шепотом) разведена; она на шесть лет
старше его, и у нее двое детей. Он добавил - с меньшим энтузиазмом, -  что
скопил три тысячи долларов на покупку дома (где они,  надо  думать,  уныло
скоротают свой век). Элберт поневоле вызывал восхищение и даже  располагал
к себе, но я стал терять к нему интерес: я стараюсь избегать пришибленных.
Однако я обязан ему - он открыл мне глаза на ту сторону Ньюпорта,  которую
я проглядел. Элберт стал приходить в нашу маленькую библиотеку с  работой;
он говорил, что свет здесь лучше, чем у нас в  комнатах,  наверху,  и  это
действительно  было  так.  А  я,  если  там  не  собиралось  разговорчивое
общество, иногда ходил в библиотеку  "делать  уроки".  Однажды  вечером  я
попросил его показать, чем он занимается. Он  смущенно  ответил,  что  это
просто "чепуха, для развлечения". Это  было  письмо  выдающегося  историка
Джорджа Бэнкрофта, в котором он приглашал столь же знаменитого Луи  Агасси
"на пунш и добрую беседу". Элберт  с  видимым  удовольствием  писал  ответ
Агасси на это заманчивое предложение.
   - А где оригиналы писем? - спросил я.
   - У мистера Форсайта большая коллекция. Он говорит, что дает объявления
и скупает письма у владельцев.
   Элберт с документами  "развлекался",  а  я  получал  от  них  громадное
удовольствие. Это был  Пятый  город  Ньюпорта,  город,  исчезнувший  почти
бесследно, - Ньюпорт интеллектуалов середины XIX века.  Мои  разнообразные
занятия разжигали мой интерес ко Второму городу,  к  Шестому  городу  и  к
Седьмому; а жил я в Девятом городе. Когда мне было двадцать с небольшим, я
мечтал об археологии. Тут было поле для раскопок. Доктор Шлиман располагал
большим капиталом; у меня же  -  ни  доллара  лишнего.  Я  напоминал  себе
вычитанное где-то старое изречение: "Для  воли,  воспламененной  страстью,
нет ничего невозможного".
   В моем расписании еще оставалось несколько "окон" - поздним утром  и  в
начале дня. Я  понемногу  готовился  -  ходил  в  публичную  библиотеку  и
"подчитывал" об этом времени. Потом стал ходить по антикварам и  торговцам
подержанными вещами. Я лелеял надежду  отыскать  вещи,  которых  никто  не
заметил. Я сосредоточился на рукописях  -  дневниках,  письмах,  приходных
книгах и документах из старых домов, на  семейных  фотоальбомах  и  всяком
чердачном скарбе...  Семья  Джеймсов,  семья  Агасси  (знаменитый  отец  и
знаменитый сын), Бэнкрофты, Лонгфелло. Лонгфелло летом жил в  Наханте,  но
часто навещал своего друга Джорджа Вашингтона Грина в Вест-Гриниче у бухты
Наррагансетт и родителей Грина, которые жили в  Ньюпорте.  Два  знаменитых
его стихотворения - "Скелет в броне" и "Еврейское кладбище в  Ньюпорте"  -
показывают, что он интересовался нашим Первым городом.
   "Лавки древностей" до сих пор торговали предметами из Первого и Второго
городов.  Мода  на  полуснисходительное  коллекционирование  викторианской
мебели и украшений пришла лишь через двадцать лет. Там  и  сям  я  находил
собрания дагерротипов, письма или стихотворения под  стеклом,  подписанные
знаменитыми людьми того времени, но все это было уже открыто и мне  не  по
карману. Я перешел к магазинам подержанных вещей и, с  разрешения  хозяев,
взбирался с фонариком  по  лестницам,  рылся  в  старых  бочках  и  старых
открытых комодах, в соре и прахе лет; тут жена священника  продала  полное
собрание его проповедей как макулатуру, тут семейство прижимистого купца -
отцовские учетные книги, и так далее.
   Я почти сразу сделал маленькое открытие. Это  был  альбом  школьницы  в
коралловом бархате, траченный молью,  заплесневелый.  Там  были  выцветшие
синеватые фотографии пикников и именин, пригласительные билеты на танцы  и
автографы. На одной странице Г.-В.Лонгфелло переписал "моему милому  юному
другу Фейз Сомервилл "Детский час". С видом скучающего любопытства я купил
альбом за два доллара; следующей  осенью  я  продал  его  в  Нью-Йорке  за
тридцать. Я обнаружил кипы бумаг Сомервиллов и купил их по сорок центов за
фунт. Идея была в том, что, может быть,  мне  удастся  проникнуть  в  этот
волшебный мир (мой отец называл его "жизнь в простоте, мысль на просторе")
и подглядеть, как на склоне волшебного ньюпортского дня профессора  играют
в крокет со своими детьми, покуда над воротцами не запорхают светляки и не
раздастся голос: "Дети, домой и вымойте руки перед ужином".
   Я знал, что любое  первоиздание  Эдгара  Аллана  По  -  одна  из  самых
желанных находок для любого американского книжника и что за  письмами  его
азартно охотятся. Писатель долго гостил в  Провиденсе,  всего  в  тридцати
милях отсюда, но нет никаких сведений о том, что он посещал Ньюпорт.  Если
бы мне удалось откопать связку  писем  По,  какое  увлекательное  было  бы
чтение, и потом - какая весомая добавка к моему капиталу! (До сих  пор  ни
один биограф не очертил всей разносторонности устремлений  _этого_  юноши:
поэт, сыщик, джентльмен, может быть - актер  (подобно  матери),  метафизик
("Эврика!"), криптограф, знаток  декоративного  садоводства,  художник  по
интерьеру, измученный любовник - ноша слишком многообразная и  непосильная
для американца.)
   Писем По я не обнаружил, но с именем его сталкивался то и дело. Однажды
вечером я нашел у себя под дверью экземпляр  его  стихотворения  "Улялюм",
подписанный автором, - вершина искусства Элберта Хьюза. Случайно  встретив
Хьюза в коридоре, я поблагодарил его, но подделку разорвал.
   Ночами по коридорам "X" не рыскали вахтеры - дежурный Мори Флинн  сидел
за своим столиком в вестибюле. Мори был старик, больной и мрачный.  Как  и
многие ночные портье в гостиницах и клубах, он был отставным  полицейским.
Однажды часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Это был Мори.
   - Тед, вы, кажись, приятели с Хьюзом из тридцать второго?
   - Мы знакомы, Мори. Что случилось?
   - Его сосед говорит, что ему снятся страшные  сны.  Стонет.  С  кровати
падает. Этот сосед мне позвонил. Может, сходишь, попробуешь его успокоить,
что ли?
   Я накинул халат, надел шлепанцы и спустился  в  комнату  тридцать  два.
Мори оставил дверь открытой и  не  погасил  свет.  Элберт  сидел  на  краю
кровати, свесив голову.
   - Элберт, Элберт! Что с вами?
   Он поднял голову, тупо посмотрел на меня и  вернулся  в  первоначальное
положение. Я бесцеремонно встряхнул его - никакого  результата.  Я  окинул
взглядом комнату. Посредине на столе лежало незаконченное произведение его
тонкого искусства. Это было начало  "Падения  дома  Ашеров".  На  тумбочке
стояла полупустая бутылка "Снотворного сиропа доктора Квимби". Я присел  и
стал глядеть на него, тихо и настойчиво зовя его по имени. Потом подошел к
умывальнику, намочил махровую рукавицу холодной водой и приложил к лицу, к
шее и к запястьям - как привык поступать с пьяными приятелями в  Париже  в
1921 году. Я проделал это несколько раз.
   Наконец он поднял голову и пробормотал:
   - Привет, Тед. Ничего... Сны страшные.
   - Встаньте, Элберт. Я повожу вас по коридору. Дышите, дышите глубже.
   Он повалился на кровать и закрыл  глаза.  Снова  холодные  примочки.  Я
похлопал его по лицу и сильно ударил  в  плечо.  Наконец  мы  выбрались  в
коридор. Мы прошагали, наверно, четверть мили. Вернулись в комнату.
   - Нет! Не садитесь. Подышите глубже... Расскажите,  что  вам  снится...
Да, можете прислониться к стене.
   - Погребен заживо. Не могу выбраться. Никто меня не слышит.
   - Вы все время принимаете этот сироп?
   - Плохо сплю. Не хочу спать, потому что... они приходят. А спать  надо:
когда не сплю, в работе ошибки. За них вычитают.
   - Вы знаете доктора Эддисона?
   - Нет.
   - Почему? Он врач в "X". То и дело бывает в этом здании. Завтра вечером
я приглашу его к вам. Поговорите с ним; все ему  расскажите.  И  не  пейте
больше этой дряни. Можно мне забрать бутылку?.. А еще, Элберт, не  читайте
вы больше Эдгара По. Вам это ни к чему - всякие подземелья и  склепы.  Как
думаете, сможете сейчас заснуть? Или почитать вам вслух минут десять?
   - Почитаете, Тед?
   - Я буду читать на языке, которого вы не понимаете. Скажу  вам  только,
что это прекрасно и строго, как Эльзевиры.
   Я стал читать ему Ариосто, и он уснул как младенец.
   Дней на десять я потерял  Элберта  из  виду.  Доктор  Эддисон  дал  ему
снотворное и строго приказал  питаться:  Элберт  почти  ничего  не  ел.  Я
продолжал поиски Пятого города. Еще в одной лавке - теперь уже по  разряду
чуть ли не тряпья и бутылок - мне еще раз  повезло:  не  пошедшие  в  дело
наброски комментариев старшего Генри Джеймса к работе о  Сведенборге.  Они
хранились в бочке вместе со связками старых  писем  к  родным.  Я  отделил
письма от теологии и купил задешево. Впервые я  заинтересовался  писаниями
Джеймсов, когда читал с растущим неудовольствием  (это  было  в  начальный
период моего развития) "Многообразие религиозного опыта" Уильяма  Джеймса;
позже я прочел несколько романов  его  брата.  Семья  Джеймсов  прожила  в
Ньюпорте всю Гражданскую войну. Два старших сына уехали отсюда, вступив  в
армию. У Генри, Уильяма и их сестры Алисы - у всех троих  -  в  1860  году
было нервное расстройство, так что о зачислении младших в армию речи  быть
не могло. Письма мне рассказали мало, но  я  почувствовал,  что  напал  на
след.
   Недели через две у меня стало столько уроков, что мне  пришлось  совсем
отказаться от своих  изысканий.  Остатки  свободного  времени  уходили  на
поиски квартиры. Сфера поисков ограничивалась моими капиталами - на скорую
руку построенные дома рабочих по улицам,  спускавшимся  к  Темза-стрит.  Я
звонил в каждую дверь независимо от того, висело там  объявление  о  сдаче
комнат или нет. Я точно знал, что мне надо: две комнаты или одна  большая,
ванна, кухонька, пусть даже самая примитивная. Комнаты мне нужны на втором
этаже с наружной лестницей, так чтобы (хотя это не  единственная  причина)
не надо было ходить через помещения хозяина и его семьи. Меня  не  смущали
плач младенцев, голосистые дети, кухня внизу, покатый потолок под  крышей,
близость пожарного депо, или шумного клуба, или церковных  колоколов.  Мои
притязания на отдельный вход не были такими уж  неосуществимыми,  как  это
может показаться. Старые дома делились на квартиры; престарелые жильцы все
больше боялись пожаров,  довольно  частых  в  этом  запущенном  районе.  Я
осмотрел много квартир и получал изрядное удовольствие от встреч,  которые
случались при этом.


   Однажды утром я нашел искомое. Я посмотрел на  дом  и  увидел  наружную
лестницу.  На  почтовом  ящике  значилось:  "Киф".   Мне   открыла   худая
недоверчивая женщина лет пятидесяти пяти. Лицо у нее было морщинистое,  но
еще сохраняло румянец, свойственный людям, живущим у северного моря. Позже
я узнал, что двадцать с лишним лет назад, после смерти  мужа,  она  начала
сдавать  комнаты  и  вырастила  двух  крепких  сыновей,  ставших  моряками
торгового флота. Несмотря на множество разочарований, она так и не  смогла
отделаться от мысли, что меблированные  комнаты  должны  быть  для  жильца
настоящим домом. Она была недоверчива, но жаждала верить.
   - Доброе утро, миссис Киф. У вас есть свободные квартиры?
   Она ответила не сразу:
   - И есть, и нет. На сколько вам нужно?
   - На все лето, если найдется подходящая.
   - Вы один?.. Где вы работаете?
   - Я инструктор по теннису в казино. Меня зовут Теодор Норт.
   - Вы в церковь ходите?
   - Я в Ньюпорте недавно. Во время войны я служил в форте Адамс. Тогда  я
ходил в город к вечерней службе - в церковь Эммануила.
   - Заходите, садитесь. Извините за этот наряд: утро - занимаюсь уборкой.
   Она провела меня в гостиную, которую следовало бы сохранить в музее для
будущих поколений.
   - Что именно вас интересует, мистер Норт?
   - Одна большая комната или две маленьких; ванна и  место  для  готовки;
уборка и раз в неделю чистое белье. И желательно  -  на  втором  этаже,  с
наружной лестницей.
   Она - в который раз - измерила меня взглядом.
   - Сколько бы вы согласились платить, мистер Норт?
   - Я рассчитывал на двадцать пять долларов в месяц.
   Она вздохнула и стала молча разглядывать пол.  Я  тоже  молчал.  У  нас
обоих каждый цент был на счету, но у нее были  более  веские  причины  для
беспокойства.
   - Сейчас она  занята,  но  я  предупредила  жильцов,  что,  если  будет
надобность, они должны  освободить  квартиру  в  двухнедельный  срок.  Они
согласились.
   - Они вас не устраивают, миссис Киф?
   - Не знаю, что и подумать. Они тут не ночуют.  Попросили  меня  вынести
кровати. Устроили  вроде  конторы.  Поставили  большой  стол  для  работы.
Говорят - архитекторы, делают проект,  какой-то  конкурс  хотят  выиграть.
Какой-то там план идеального города - так словно бы.
   - Они причиняют вам неудобства?
   - Я их, бывает, неделями не слышу и не вижу -  разве  когда  по  черной
своей лестнице приходят или уходят. Никогда с ними не встречаюсь -  только
когда он деньги платит. Дверь у них на замке день и ночь. Убираются  сами.
Писем никаких; звонков никаких. Мистер Норт, они в доме вроде  привидений.