что постепенно  и
мучительно расстраиваю помолвку! Молодому  человеку  надо  быть  предельно
осмотрительным. Даже в моем  кругу  мужчине  трудно  решиться  на  брак  с
женщиной, чей муж покончил с собой в ее присутствии.
   Доктор Босворт разинул рот, как загарпуненный кит:
   - Персис при этом не было! Это произошло на пароходе. Он выстрелил себе
в голову на верхней палубе. Я же говорил:  он  был  с  причудами.  Он  был
чудак. Любил играть огнестрельным оружием. Нашу милую Персис  никто  ни  в
чем не укорял. - По щекам его текли слезы. - Спросите кого угодно,  мистер
Норт.  Спросите  миссис  Венебл  -  кого  угодно...  какие-то  сумасшедшие
рассылали эти анонимные письма - гнусные письма. Они совсем  убили  бедную
девочку.
   - Трагическое положение, сэр.
   - Ах, мистер Норт, вся жизнь наша -  трагедия.  Мне  почти  восемьдесят
лет. Я оглядываюсь вокруг. Тридцать лет я служил моей  стране  -  и  не  в
безвестности. Моя семейная жизнь сложилась так,  что  лучшего  и  пожелать
нельзя.  А  потом  -  одно  несчастье  за  другим.  Не  буду  вдаваться  в
подробности. Что такое жизнь? - Он взял меня за лацкан. - Что такое жизнь?
Вы понимаете, почему я хочу  основать  академию  философов?  Зачем  мы  на
земле? - Он начал вытирать глаза и щеки огромным носовым платком. -  Какая
глубина в этой книге  Бергсона!..  Увы,  время  идет,  а  сколько  еще  не
прочитано!
   В дверь постучали.
   Вошла Персис в перчатках и вуали для автомобильной прогулки.
   - Дедушка, уже четверть первого. Тебе пора спать.
   - Мы очень хорошо поговорили, милая Персис. Мне трудно будет заснуть.
   - Мистер Норт, нет ли у вас настроения проехаться перед  сном?  Я  могу
довезти вас до дому. Ночной воздух чудесно освежает голову после  трудного
дня.
   - Вы очень любезны, миссис Теннисон. Буду рад.
   Попрощавшись с доктором Босвортом, я пошел с Персис по длинному  холлу.
Я уже описывал "Девять фронтонов" как "дом, где слышат стены". Из какой-то
комнаты появилась миссис Босворт.
   - Персис, что за катание в такой час? Пожелай мистеру  Норту  спокойной
ночи. Он, наверное, устал. Спокойной ночи, мистер Норт.
   Персис сказала:
   - Спокойной ночи, тетя Салли. Садитесь, мистер Норт.
   - Персис! Ты слышишь, что я сказала?
   - Мне двадцать восемь лет, тетя Салли. Мистер Норт провел сорок часов в
ученых  разговорах  с  дедушкой  и  давно  может  считаться  другом  дома.
Спокойной ночи, тетя Салли.
   - Двадцать восемь лет! И никакого понятия о приличиях!
   Персис запустила мотор и помахала ей рукой. Мы уехали.
   Читатель, может быть, помнит по первой главе этой книги, что я  страдал
"комплексом Чарльза Марло", - к счастью, не в  такой  степени,  как  герой
Оливера Голдсмита. Я не краснел,  не  запинался,  не  потуплял  взгляда  в
присутствии воспитанных  молодых  дам,  но  Персис  Теннисон,  безусловно,
воплощала в себе тот образ (лилия, лебедь), перед которым  я  робел.  Меня
мучила  раздвоенность,  которую  считают  корнем  всякого   комплекса:   я
чрезвычайно восхищался этой женщиной, и мне хотелось быть от нее подальше.
Я смущался; я путался; я говорил слишком много и слишком мало.
   Она ехала медленно.
   - Может быть, поедем и посидим на молу около дома Бадлонгов? - спросила
она.
   - К концу дня я обычно так устаю, что никуда не хочется ехать. Но  сплю
я мало. Встаю рано и еду туда смотреть на восход солнца.  Затемно.  Сперва
полиция думала, что я занимаюсь  какими-то  подозрительными  делишками,  и
следила за мной. Со временем они поняли, что я просто чудак, и  теперь  мы
делаем друг другу ручкой.
   - А я часто катаюсь ночью, как сейчас, - и то же самое. Полиция все еще
считает нужным за мной приглядывать. Но на рассвете я ни разу не выезжала.
Хорошо там?
   - Потрясающе.
   Она повторила это слово тихо и задумчиво.
   - Мистер Норт, к каким чудесам вы прибегли, что дедушка так окреп?
   - Никаких чудес, мадам. Я понял: доктора Босворта  что-то  тяготит.  Со
мной тоже так  бывало.  Постепенно  выяснилось,  что  у  нас  много  общих
увлечений. Увлечения воодушевляют человека, заставляют забыть о  себе.  Мы
оба помолодели. Вот и все.
   Она пробормотала:
   - По-моему, все не так просто... Мы вам очень обязаны.  Мы  с  дедушкой
хотели бы сделать вам подарок. Только не  знаем,  чего  бы  вам  хотелось.
Может быть, вам хотелось бы иметь  автомобиль?  -  Я  не  ответил.  -  Или
экземпляр Alciphron'а, который епископ Беркли преподнес Джонатану  Свифту?
Он был написан в "Уайт-холле".
   Я был  разочарован.  Я  скрыл  мое  горькое  разочарование  за  шумными
изъявлениями благодарности и дружелюбным смехом.
   - Большое спасибо вам обоим за добрые намерения. - И т.д. и  т.д.  -  Я
стараюсь по возможности  обойтись  без  имущества.  Как  китаец  -  миской
риса... как древний грек - горстью фиг и оливок. -  Я  сам  посмеялся  над
этой нелепостью, но дал понять, что мой отказ решителен.
   - Но какой-нибудь знак нашей благодарности?
   Баловни судьбы не привыкли, чтобы им отвечали отказом.
   - Миссис Теннисон, вы пригласили меня на прогулку не  для  того,  чтобы
обсуждать со мной подарки,  а  для  важного  разговора.  Кажется,  я  знаю
какого: в "Девяти фронтонах" и около него есть люди, которые хотят от меня
избавиться.
   - Да. Да. И к сожалению, это еще  не  все.  Они  придумывают,  как  вам
навредить. За креслом дедушки - полка с очень  редкими  первоизданиями.  Я
подслушала план: постепенно убрать их и подменить более поздними изданиями
тех же работ. За последние годы вы - единственный посетитель  этого  дома,
который понимает их ценность. Они рассчитывают, что  подозрение  падет  на
вас.
   Я рассмеялся:
   - Как увлекательно!
   - Я предупредила их хитрость и сама подменила тома. Первые издания -  в
моем сейфе с драгоценностями. Если начнутся  некрасивые  разговоры,  я  их
предъявлю. Почему вы сказали "увлекательно"?
   - Потому что они раскрыли карты. Они стали делать ошибки. Спасибо,  что
вы спрятали книги, но даже без этого я был бы рад открытой схватке.  Я  не
воинственный человек, миссис Теннисон, но я  ненавижу  клевету  и  злобные
сплетни, - а вы?
   - Ненавижу. _Как_ ненавижу! Люди болтают - болтают гнусно. Милый мистер
Норт, скажите, как можно от них защититься?
   - Вот и дом Бадлонгов. Давайте выйдем и посидим на молу.
   - Не забудьте, что вы хотели мне сказать.
   - Не забуду.
   - На заднем сиденье лежит полость - можно постелить ее на парапет.
   Позади нас тянулись  заросли  одичалого  шиповника.  Цветы  уже  начали
вянуть, и запах стоял дурманящий. Лучи маяков пробегали  по  нашим  лицам;
уши наполнял глухой усыпляющий  гул,  завывание  и  звон  буев.  Небо  над
головой было как штурманская карта в алмазах. Мы очутились  на  том  самом
месте, куда несколько дней назад  Бодо  привез  Аньезе,  Мино  и  меня  на
пикник.
   Как обычно, неподалеку стояли машины, и в них сидели пары моложе нас.
   - Вы советуете мне прекратить занятия в "Девяти фронтонах"?
   - То, что вы сделали для нас, - благодеяние. А вас там  ожидают  только
опасности - происки некоторых людей.
   - И видимо, все свалится на вас.
   - О, мне безразлично. Я вытерплю.
   - Столько яду? У вас маленький мальчик, надо о нем  подумать.  Простите
меня, но почему вы вообще не уедете из этого дома?
   Как она была спокойна!
   - По двум причинам: я люблю дедушку, и он любит  меня  -  насколько  он
способен. И потом - куда уехать? Нью-Йорк я не выношу. В Европу? В  Европу
мне пока не хочется. Мать давно ушла от отца - он потом умер - и  живет  с
другим, хотя они не женаты, в Париже и на  Капри.  Она  нам  редко  пишет.
Мистер Норт, я часто думаю, что большая часть моей  жизни  уже  позади.  Я
старая вдова, живу только для сына и дедушки. Унижения, которые мне иногда
приходится терпеть,  и  скука  светской  жизни  меня  не  трогают.  Только
старят... Вы хотели меня научить, как мне справиться со злыми языками.  Вы
всерьез обещали?
   - Да... Поскольку мы говорим о  вещах,  которые  близко  вас  касаются,
можно мне - только этот час - звать вас Персис?
   - Конечно.
   Я набрал полную грудь воздуха.
   - Есть у вас основания полагать, что в некоторых  кругах  на  ваш  счет
злословят?
   Она понурилась, потом вскинула голову.
   - Злословят - я знаю.
   - Я-то понятия не имею, что эти люди говорят, О вас я не слышал ничего,
кроме слов восхищения. Но мне говорили, что ваш муж  покончил  с  собой  в
море, на верхней палубе судна, и рядом никого не было.  Полагаю,  что  это
трагическое событие и положило начало злобным пересудам.  Я  убежден,  что
ничего порочащего вам даже приписать нельзя. Вы спросили меня,  как  можно
защититься от клеветы. Прежде всего я бы обнародовал факты - истину.  Если
в деле замешан кто-то еще, кого  вы  считаете  нужным  оградить,  то  надо
прибегнуть к другим мерам. В этой истории кто-нибудь замешан?
   - Нет. Нет.
   - Персис, может быть, вы хотите прекратить этот разговор?
   - Нет, Теофил. Мне не с кем поговорить. Позвольте вам все рассказать.
   Я поглядел на звезды.
   - Я не люблю секретов - мрачных  семейных  тайн.  Если  вы  потребуете,
чтобы я никому не сказал ни слова, прошу ничего мне не рассказывать.
   Она понизила голос:
   - Нет, Теофил, я хочу, чтобы все сплетники и сочинители подметных писем
и... знали  простую  истину.  Я  любила  мужа,  но  в  припадке  страшного
легкомыслия... по существу, безумия... он оставил  меня  одну  -  с  таким
грузом подозрений. Вы можете рассказывать мою историю  кому  угодно,  если
сочтете нужным.
   Я сложил руки на коленях. При рассеянном свете звезд она  могла  видеть
ободряющую улыбку на моем лице.
   - Я слушаю, - сказал я.
   - Когда я окончила школу, меня, как говорится, "вывезли в свет". Танцы,
балы, вечера, приемы. Я полюбила молодого человека, Арчера  Теннисона.  Он
не попал на войну, потому что в детстве перенес туберкулез, и  медики  его
не пропустили.  По-моему,  с  этого  все  и  пошло.  Мы  поженились.  Были
счастливы. Только одно меня тревожило: он был  сорвиголова,  и  сначала  я
этим восхищалась. Он очень быстро водил машину.  Однажды  на  пароходе  он
специально дождался ночи и полез на мачту. Капитан сделал  ему  выговор  в
судовом бюллетене. Постепенно я стала понимать, что он страстный  игрок  -
не только на деньги; на деньги тоже, но не это важно, - он  жизнью  играл.
Жизнью: лыжи, горы, гонки на катерах. Когда мы были в Швейцарских  Альпах,
он съезжал только по самым опасным склонам. Увлекся тобогганом - тогда это
было новинкой: в санях съезжают между стенами спрессованного льда. Однажды
меня что-то отвлекло, и он взял нашего годовалого ребенка,  посадил  между
колен и поехал. Тогда я в первый раз поняла, что у него на уме:  он  хотел
поднять ставку в игре со  смертью;  он  хотел  поставить  на  карту  самое
близкое и дорогое, что у него было. Сначала он требовал, чтобы я сидела  с
ним рядом в машине или на катере; теперь ему понадобился и ребенок.  Я  со
страхом ожидала лета, потому что каждый год он пытался побить свой  рекорд
езды из Нью-Йорка в Ньюпорт. Он побил все рекорды  скорости  на  дороге  в
Палм-Бич, но я с ним не поехала.  И  он  держал  пари  по  любому  поводу:
скачки, футбольные матчи, президентские выборы. Он садился у окна в  клубе
на Пятой авеню и держал пари насчет  марок  проезжавших  автомобилей.  Все
друзья умоляли его пойти работать в маклерскую контору отца, но он не  мог
усидеть на месте. Под конец он стал учиться управлять самолетом. Не  знаю,
становятся ли теперь жены на колени перед мужьями,  но  я  стояла.  Больше
того: я сказала ему, что если он поднимется в воздух один,  я  никогда  не
рожу ему второго ребенка. Он был так  изумлен,  что  действительно  бросил
летать.
   Она умолкла в нерешительности. Я сказал:
   - Продолжайте, пожалуйста.
   - По сути он не был пьяницей, но без конца  сидел  в  барах,  изображая
отчаянного гуляку, и... мне неприятно это говорить... хвастал. Вот  и  вся
почти история.
   - Можно вас перебить? Прошу вас, не торопитесь. Я хочу  знать,  что  вы
сами испытывали все эти годы.
   - Я? Я понимала, что он в каком-то смысле больной человек. Я все  равно
любила его, но жалела. Боялась. Вы  понимаете,  ему  нужна  была  публика,
чтобы показывать свою лихость. И мое место было  в  первом  ряду;  большая
часть представления - хотя и не все - предназначалась для  меня.  Жена  не
может беспрестанно ругаться. Я не хотела пропасти между нами... Он  считал
это мужеством; я  -  глупостью...  и  жестокостью  по  отношению  ко  мне.
Однажды, когда мы плыли в Европу, мы стояли ночью на палубе  и  он  увидел
другой пароход, который шел нам навстречу. Нам  сказали,  что  он  пройдет
рядом. Муж говорит: "А здорово будет, если я спрыгну и подплыву  к  нему?"
Он скинул бальные туфли и начал раздеваться. Я ударила его, сильно,  очень
сильно - по одной щеке и по другой. Он был  так  потрясен,  что  замер.  Я
сказала: "Арчер, это не я тебя ударила. Твой сын. Научись быть отцом".  Он
медленно натянул брюки. Потом поднял с палубы пиджак. Эти слова  не  вдруг
возникли. Я их твердила про себя бессонными ночами. И еще: "Я тебя  любила
больше, чем ты меня. Ты любишь  игру  со  смертью  больше,  чем  меня.  Ты
убиваешь мою любовь". Мне нельзя было плакать, но я  плакала,  ужасно.  Он
обнял меня и сказал: "Это просто игра, Персис. Забава. Я все прекращу - ты
только скажи". ...Сейчас я кончу. Он неминуемо должен был встретить такого
же безумца, еще худшего безумца. Это случилось через дна дня.  Встретились
они, конечно, в баре. Тот был ветеран войны, с диким взглядом. Я сидела  с
ними часа два, и все время этот человек добивал мужа фронтовыми рассказами
о том, как он был на волосок от смерти. До  чего  было  весело  и  прочее!
Начинался  шторм.  Бармен  объявил,  что  бар  закрывается,  но  они   ему
заплатили, чтобы он не закрывал. Я уговаривала Арчера идти спать, но он не
мог отстать  от  этого  человека  -  ни  на  рюмку.  Жена  этого  человека
отправилась спать, а потом и я, отчаявшись, ушла и легла. Арчера нашли  на
верхней палубе с  револьвером  в  руке  и  простреленной  головой...  Было
дознание, следствие... Я показала, что несколько вечеров подряд мой муж  и
этот майор Майклис говорили как бы шутя о русской рулетке. Но ничего этого
в серьезных газетах не появилось и даже в "бульварных", насколько я  знаю,
- очень  мало.  Дедушка  пользовался  большим  уважением.  Он  лично  знал
издателей лучших газет. О несчастье кратко сообщали где-то  на  внутренних
страницах. Я еще тогда умоляла дедушку добиться,  чтобы  опубликовали  мои
показания; но Майклисы  -  тоже  из  старинных  семей  и,  чтобы  избежать
газетной шумихи, перевернут небо и землю. С этого замалчивания и  начались
мои неприятности. Следствие было закрыто - с выводом, что мой муж покончил
с собой в состоянии депрессии. Я ни к кому не могла обратиться за  советом
и помощью - меньше всего  к  семейству  Босвортов.  Миссис  Венебл  мне  с
детства была близким и дорогим  другом.  Она  утешала  меня  так  же,  как
родственники: "Если мы  помолчим,  все  скоро  забудется".  Майклисов  она
знает. Она иногда гостит в Мэриленде, недалеко  от  Майклисов.  Она  знает
тамошние рассказы  о  нем.  Соседи  жалуются,  что  он  в  три  часа  ночи
упражняется в стрельбе из револьвера и вызывает мужчин в своем  загородном
клубе сыграть в русскую рулетку...
   - Миссис Венебл это знает? Определенно знает?
   - Она сообщила это по секрету дедушке и тете Салли - наверно, чтобы  их
утешить.
   Я прошелся перед ней взад-вперед.
   - Почему она не  сообщит  это  всем  -  хотя  бы  на  своих  знаменитых
"вторниках"?.. До чего я ненавижу ату застенчивость, эту  круговую  поруку
вашего  так  называемого  "привилегированного"  класса.   Она   не   любит
неприятностей. Не любит, когда ее имя связывают с чем-то неприятным, так?
   - Теофил, я жалею, что рассказала вам эту историю. Оставим ее в  покое.
На мне пятно. Теперь уже ничего не поделаешь. Поздно.
   - Нет, не поздно. Где сейчас Майклисы?
   - Майор в санатории в  Чеви-Чейзе.  Миссис  Майклис,  наверно,  дома  в
Мэриленде, это неподалеку.
   - Персис, миссис Венебл по существу добрая женщина, правда?
   - Да, очень.
   - Видит бог, она пользуется влиянием и любит пользоваться влиянием.  Вы
можете мне объяснить, почему доброта, знание  всех  обстоятельств  дела  и
чувство справедливости не заставили ее давным-давно рассеять этот туман?
   Персис ответила не сразу:
   - Вы не знаете Ньюпорт, Теофил. Не знаете тех, кого здесь зовут "старой
гвардией". В этих домах даже упоминать нельзя о  неприятном  и  тревожном.
Даже на тяжелую  болезнь  или  смерть  старых  друзей  только  намекают  -
шепотом, пожатием руки при прощании.
   - Вата, вата... Кто-то мне говорил, что каждый вторник  она  приглашает
ко второму завтраку всю верхушку "Старой гвардии". Некоторые  называют  их
"Синедрион" или "Совет друидов" - это правда? Вы там состоите?
   - Нет, я для них молода.
   Я швырнул пивную бутылку в море.
   - Персис!
   - Да?
   - Нам нужен посол, который убедит миссис Венебл и "Синедрион",  что  их
обязанность  и  христианский  долг  -  рассказать  _всем_,  как  случилось
несчастье на пароходе... Они должны сделать это ради вашего сына.  -  Она,
как видно, сама часто об этом думала; она стиснула руки, чтобы  скрыть  их
дрожь. - Я думаю, послом должен быть мужчина - такой,  к  которому  миссис
Венебл  особенно  благоволит  и  к  которому  прислушаются  благодаря  его
заметному положению в обществе. Я гораздо лучше узнал  барона  Штамса.  Он
человек более основательный, чем вам с  дедушкой  показалось  сначала,  и,
позвольте вас уверить,  смертельно  ненавидит  несправедливость.  Вот  уже
второе лето он приезжает погостить к миссис Венебл. Вы заметили,  что  она
его по-настоящему ценит и любит?
   Персис пробормотала:
   - Да.
   - Кроме того, он искренне восхищается вами.  Вы  разрешаете  рассказать
ему всю историю и попросить о посредничестве?.. Хоть он вам и не нравится.
   - Не надо... не надо так говорить!  Теперь  вы  понимаете,  почему  мне
приходится вести себя сдержанно и официально. На мне  пятно.  Довольно  об
этом... Поступайте... поступайте как знаете.
   - Сегодня он собирался уехать из Ньюпорта. Он останется.  Завтра  утром
он побеседует полчаса с миссис Венебл. Вы бы послушали,  как  он  говорит,
когда увлечется. Уже поздно. Вы не откажете отвезти меня домой? До дома  я
сам поведу машину.
   Я сложил полость и открыл Персис правую дверцу. Она повернулась ко  мне
- лунный свет падал на ее лицо. Она улыбалась.
   - Я забыла, что такое волнения, рожденные надеждой, - прошептала она.
   Я ехал медленно, избрав не самый  длинный  и  не  самый  короткий  путь
домой. Полицейская машина  ненавязчиво  проводила  богатую  наследницу  до
города, затем свернула в сторону.
   Мы сидели плечом к плечу. Она сказала:
   - Теофил, я вас сегодня рассердила, когда предложила вам подарок в знак
нашей с дедушкой благодарности. Вы объясните почему?
   - Вам интересно?
   - Да.
   - Что ж, поскольку это будет  маленькая  утешительная  лекция,  я  буду
именовать вас "миссис Теннисон". Позвольте вам объяснить, миссис Теннисон,
что каждого из нас формирует воспитание. Я происхожу из  средних  слоев  -
можно сказать, из середки средних слоев - и из средней части страны. Мы  -
врачи,  пасторы,  учителя,  редакторы  провинциальных  газет,  адвокаты  с
конторами на две комнаты. Когда я был мальчиком, каждая семья имела лошадь
и таратайку, и нашим матерям помогала по хозяйству "прислуга за все".  Все
сыновья и многие дочери поступали в университеты.  В  этом  мире  никто  и
никогда не получал -  и,  конечно,  не  преподносил  -  дорогих  подарков.
Подобные  подарки  считались  чем-то  унизительным,  или,  лучше  сказать,
нелепым.  Если  мальчик  мечтал  о  велосипеде  или  пишущей  машинке,  он
зарабатывал деньги, разнося по домам "Сатердей ивнинг пост" или подстригая
сосед