станете после чтения с дедушкой. Ваш велосипед можно положить  на  заднее
сиденье, а потом я отвезу Вас домой. У меня  к  Вам  неотложный  разговор.
Отвечать на это письмо не надо. После занятий я буду  ждать  Вас  у  двери
"Девяти фронтонов". Ваша _Персис Теннисон_". Я сунул  письмо  в  карман  и
направился было наверх, но дежурный меня остановил:
   - Мистер Норт, тут вас джентльмен дожидается.
   Я обернулся - ко мне шел  Бодо.  Я  никогда  не  видел  у  него  такого
строгого, напряженного лица. Мы пожали друг другу руки.
   - Grub Gott, Herr Baron [здравствуйте, господин барон (нем.)].
   - Lobet den Herrn in der Ewigkeit [благослови вас  господь  (нем.)],  -
ответил он без улыбки. - Теофил, я пришел попрощаться. Есть у вас час  для
разговора? Я хочу слегка напиться.
   - Я готов.
   - Машину я оставил на углу. У меня две фляги со шнапсом.
   Я пошел за ним.
   - Куда мы?
   - К Доэни, у общественного  пляжа.  Нужен  лед.  Шнапс  -  лучше  всего
холодный.
   Машина тронулась. Он сказал:
   - По своей воле больше ни за что не приеду в Ньюпорт.
   - Когда вы уезжаете?
   -  Завтра  Венеблы  дают  в  мою  честь  небольшой  ужин.  Когда  гости
разойдутся, я сяду в машину и буду ехать всю ночь до самого Вашингтона.
   Мрачность его ощущалась в кабине как  тяжелый  груз.  Я  молчал.  Доэни
держал "сухой" бар, то есть не  подавал  запрещенных  напитков.  Шторы  на
окнах не опускались. Гости могли приносить с собой. Бар был приветлив, как
сам мистер Доэни, - и пустовал. Мы сели у открытого  окна,  попросили  две
чашки и льду. Поставили в лед и чашки, и фляги. Бодо сказал:
   - Дании, мы пройдемся по берегу, пока он стынет.
   - Хорошо, мистер Штамс.
   Мы перешли дорогу и, увязая ногами  в  песке,  направились  к  пляжному
павильону, закрытому на ночь. Я следовал за ним, как ученая  собака.  Бодо
поднялся по лестнице на веранду и прислонился спиной к столбу.
   - Сядьте, Теофил; я хочу немного подумать вслух.
   Я подчинился. На Бодо было тяжело смотреть.
   В наше время принято считать, что взрослые мужчины  не  плачут.  Сам  я
слезлив, но не рыдаю. Я плачу от музыки,  плачу  над  книгами  и  в  кино.
Никогда не рыдаю. Я рассказывал в седьмой главе,  как  Элберт  Хьюз  -  не
совсем, правда, взрослый мужчина - плакал словно младенец и как  это  меня
раздражало. В колледже у меня был приятель, которого чуть не исключили  из
университета  за  плагиат:  он  напечатал  чужой  рассказ  в  студенческом
журнале, где я был редактором. Отец его был священник. Дело пахло страшным
скандалом и позором, которые испортили бы ему жизнь. Может быть, стоило бы
рассказать эту историю отдельно.  Зрелище  его  унижения  было  тем  более
сокрушительным, что обманул он без всякого умысла. А в форте Адамс я  знал
солдата, попавшего в армию с фермы в Кентукки. Он  никогда  не  уезжал  от
родителей, от восьми своих братьев и сестер, от своей хибарки  с  земляным
полом дальше центра округа ("До армии  я  и  башмаки-то  носил  только  по
воскресеньям; мы с братом их по очереди носили -  в  церковь").  Рыдал  от
тоски по дому. В Американской академии в Риме я вынул из  петли  приятеля,
который хотел повеситься  в  ванной,  потому  что  подхватил  венерическую
болезнь, - он рыдал от ярости.
   В мире полным-полно страданий, и малая, но важная часть их  не  так  уж
обязательна.
   Состояние Бодо было другое - безмолвное, без слез, окаменелое. Даже при
рассеянном свете звезд я  видел,  что  зубы  у  него  стиснуты  и  желваки
побелели; взгляд его был устремлен не на  меня  и  не  на  стену  за  моей
спиной. Он был направлен внутрь. Вот твой ближайший друг - ну, пусть  один
из двух ближайших, вместе с Генри Симмонсом, - доведен до  крайности.  Как
тут не задуматься.
   Наконец он заговорил:
   - Сегодня я заехал  попрощаться  в  "Девять  фронтонов".  Я  носился  с
дурацкой идеей, что могу - мог бы вообще - сделать Персис  предложение.  В
этот раз она была немного  оживленней,  чем  обычно,  но  кто  из  нас  не
вздохнет с облегчением, если человек, нагоняющий на тебя  смертную  скуку,
пришел попрощаться.  Дед  же  ее,  наоборот,  впервые  отнесся  ко  мне  с
интересом: хотел поговорить о философии и о философах; не отпускал меня...
Я ее не понимаю... Я могу понять, если я не нравлюсь женщине, но если я не
вызываю  совсем  никакой  реакции,  этого  я  понять  не  могу  -   только
вежливость, только уклончивость  и  хорошие  манеры...  Сколько  часов  мы
провели вместе. Нас нарочно сводили - и миссис Венебл, и миссис Босворт, и
еще человек пять. Нам _приходилось_ разговаривать. Конечно, я приглашал ее
пообедать,  но  на  этом  острове  приличного  места  нет,  кроме  чертова
"Мюнхингер Кинга", а она говорит, что  не  любит  обедать  в  общественных
местах. Поэтому  мы  разговаривали  на  званых  обедах.  Всякий  раз  меня
потрясает то, что она не только очень красивая женщина,  но  и  редкостный
человек. Она все знает о музыке, о живописи и даже об  _Австрии_.  Говорит
на трех языках. Все время  читает.  Она  танцует,  как  Аделина  Жене,  и,
говорят, поет прекрасно. А главное, я чувствую в ней громадный запас жизни
и любви... и жизни. Я ее люблю. Люблю. А она как будто даже  не  замечает,
что я  живое,  дышащее  и,  может  быть,  любящее  человеческое  существо.
Разговоры, разговоры - и хоть бы искорка чего-то. Вы знаете, как  я  люблю
детей, - и дети меня любят. Я завожу разговор о ее трехлетнем сыне,  но  и
тут  -  хоть  бы  искорка...  Иногда  мне  хочется,  чтобы  она   выказала
раздражение или прямо антипатию; сказала грубость. Я наблюдаю  за  ней  на
вечерах: она такая же со всеми мужчинами... Может быть, она горюет о муже,
- но траур давно кончился; может быть, она кого-нибудь любит; может быть -
вас. Нет, пока не перебивайте! Я уезжаю из Ньюпорта навсегда. Я вычеркиваю
Персис из мыслей и сердца. Я отвергаю то, чего мне никогда не  предлагали.
Пойдемте посмотрим, остыл ли шнапс.
   Мы вернулись за столик. Он вытащил флягу и чашки из ведерка и налил. Мы
обменялись сердечным "Zum Wohl!" [Твое здоровье! (нем.)] и выпили.
   - Тед, я давно хотел рассеять одно недоразумение. Когда я вам сказал  у
Флоры Диленд, что я охотник за приданым, вы, наверно,  сочли  меня  мелким
прощелыгой, как у вас говорят. Нет, не отвечайте, пока не  дослушаете.  До
того как мы расстанемся, я хочу, чтобы вы мне все сказали начистоту и  без
церемоний. Положение таково: я глава  семьи.  Отца  состарила  и  разорила
война. Старший брат уехал в Аргентину и торгует автомобилями. Он отказался
от титула и принял аргентинское подданство, чтобы наладить  дело.  У  него
семья, он не может посылать много денег в  Schlob  [замок  (нем.)],  да  и
родители этого  не  хотят.  Мать  оказалась  отличной  хозяйкой.  Летом  и
особенно зимой она пускает пансионеров. Соседние лыжные курорты привлекают
все больше и больше народу. Но работа тяжелая, а доходы  маленькие.  Замок
все время нужно ремонтировать - то крыша, то  канализация,  то  отопление.
Попытайтесь это себе представить. У меня три сестры -  просто  ангелы.  Но
dots [приданого (фр.)] за ними нет, а я должен и хочу прилично и счастливо
выдать их за людей их круга. Юридически замок мой; морально и семья  -  на
мне. Zum Wohl, Bruder! [Твое здоровье, брат! (нем.)]
   - Zum Wohl, Bodl! [Твое здоровье, Бодо! (нем.)]
   - В течение года я женюсь. В Вашингтоне мне все время сватают невест  -
красивых, очаровательных девушек с осязаемыми pecunia [деньгами (лат.)]. Я
выбрал двух - любую из них я сумею  полюбить  и  сделать  счастливой.  Мне
давно пора жениться. Я хочу, чтобы мои  дети  застали  моих  родителей;  я
хочу, чтобы мои родители успели увидеть моих детей. Мне нужен  _дом_...  У
меня уже два года роман с замужней женщиной, она хочет развестись с  мужем
и выйти за меня, но я не могу отвезти ее к моим родителям:  она  два  раза
была замужем. Она прекрасно воспитана и  первый  год  была  прелестна,  но
теперь все время плачет. И мне  надоели  маленькие  загородные  гостиницы,
надоело регистрироваться под дурацкими фамилиями. И еще - я  католик;  мне
бы надо... постараться... быть хорошим католиком.
   Тут впервые на глазах моего друга показались слезы.
   - Zum Wohl, Alter [твое здоровье, старина (нем.)].
   - Zum Wohl, Bursche [твое здоровье, парень (нем.)].
   - Так что в течение года я женюсь  на  девушке  с  состоянием.  Могу  я
считать это выполнением сыновнего долга или все равно я прощелыга?
   - Я протестант, Бодо. Мой отец и  мои  предки  с  величественным  видом
объясняли людям, в чем их долг. Надеюсь, что  обо  мне  этого  никогда  не
скажут.
   Он, закинув голову, расхохотался.
   - Великий боже, до чего приятно бывает поговорить, то  есть,  вернее  -
облегчить душу.
   - Вы уже напились или вернемся к разговору о Персис? Я  не  имею  права
так ее называть, но пока с вами - буду.
   - Да, да! Но о чем тут еще говорить?
   Я облокотился на стол, сцепил руки и важно поглядел ему в глаза.
   - Бодо, не смейтесь над тем, что я скажу. Это гипотетический случай, но
я хочу растолковать одну очень важную мысль.
   Он выпрямился и посмотрел на меня с некоторым беспокойством.
   - Давайте! Что за мысль?
   - Предположим - только _предположим_, - что два с половиной года  назад
в вашем министерстве иностранных  дел  произошел  тихий  скандал.  Исчезли
секретные документы, и возникло  подозрение,  что  кто-то  из  сотрудников
продал их врагу. И предположим, что тень подозрения пала на вас  -  только
тень. Конечно, было проведено тщательное расследование и стало  ясно,  что
вы тут ни при чем. Начальники  государственных  учреждений  расшибаются  в
лепешку, предлагая вам самые ответственные посты.  На  высоких  совещаниях
министр иностранных дел сажает вас рядом  с  собой.  Вас  во  всеуслышание
объявили невиновным. Суда не было, потому что  не  было  обвинений,  -  но
пошли слухи. Один отставной дипломат говорил мне, что из всех городов, где
он служил, нет хуже в смысле сплетен и злоязычия, чем Дублин и  Вена.  Все
порочащее вас - действительное или воображаемое - мусолится из десятилетия
в десятилетие. У вас была бы "подмоченная репутация", правильно?
   - К чему вы ведете?
   - Ну, как бы вы поступили?
   - Не обращал бы внимания.
   - Вы уверены? У вас обостренное чувство чести. Ваша жена  и  дети  тоже
скоро почувствуют, что на семье - какое-то пятно. Вы же знаете, как ползут
слухи. "Тут все не так просто, как кажется". - "У Штамсов  такие  связи  -
они могут замять что угодно!"
   - Теофил, к чему вы клоните?
   - Может быть, и на Персис Теннисон - такая тень. Вы знаете, и я знаю, и
Бог тому свидетель: ни на какую низость она не способна.  Но  как  говорит
Шекспир, "будь ты... чиста как снег, - не уйти тебе от напраслины".
   Бодо встал, глядя на меня не то  с  яростью,  не  то  с  отчаянием.  Он
заходил по комнате, распахнул  дверь  на  улицу,  словно  ему  не  хватало
воздуху. Потом вернулся и упал в кресло. Теперь он смотрел  на  меня,  как
зверь, попавший в капкан.
   - Я  не  измываюсь  над  вами,  Бодо.  Я  придумываю,  как  нам  помочь
замечательной и несчастной женщине, запертой в "Девяти фронтонах", в  этом
нехорошем доме,  где  не  знают  любви...  А  как  еще  может  вести  себя
утонченной души женщина с любым мужчиной, если она его уважает - и,  может
быть, любит, - а он добивается ее руки? Она не захочет, чтобы пятно  легло
и на его семью. Подумайте о своей матери!
   Он смотрел на меня со страшным напряжением. Я безжалостно продолжал:
   - Вы знаете, что ее муж покончил с собой?
   - Я знаю только, что он был заядлым игроком. Застрелился из-за каких-то
долгов.
   - И я больше ничего не знаю. Нам надо узнать больше. Но то,  что  город
полон злобных сплетен, - это  мы  знаем.  "Тут  все  не  так  просто,  как
кажется". - "У Босвортов хватит денег замять что угодно".
   - Ах, Теофил! Что же нам делать?
   Я вытащил из кармана письмо и положил перед ним.
   - Я знаю, о каком важном деле она хочет со  мной  говорить.  Она  хочет
меня  предупредить,  что  кое-кто  из  Босвортов  замышляет  против   меня
недоброе. Мне это уже известно. Но может быть, она хочет рассказать мне  и
о смерти мужа - подлинную историю, чтобы я ее распространил. Мужайтесь, не
падайте духом. Мы знаем, что миссис Венебл любит и уважает Персис.  Миссис
Венебл считает себя блюстительницей нравов  на  острове  Акуиднек.  Миссис
Венебл, по-видимому, знает все факты. И всеми силами старается оградить  и
защитить Персис. Но, мне кажется, у миссис  Венебл  недостает  воображения
понять, что просто взять  Персис  под  крылышко  -  мало.  Вероятно,  есть
какие-то  особые  обстоятельства,  связанные  с  Арчером  Теннисоном.  Она
полагает, что молчание - лучшая защита; это не так... Бодо, завтра у  меня
тяжелый день,  я  попрошу  вас  отвезти  меня  домой.  Можно  сделать  вам
предложение?
   - Да, конечно.
   - В котором часу  кончается  завтра  ваш  ужин  и  вы  отправляетесь  в
Вашингтон?
   - Ну... что-нибудь около половины двенадцатого.
   - Вы могли бы задержаться еще на два часа? Персис подвезет меня к  дому
около половины второго. Вы не подождете меня в машине за углом? А вдруг  я
сообщу вам кое-какие факты. Тогда  у  нас  появится  отправная  точка.  Не
кажется ли вам, что спасти молодую даму  от  несправедливости  -  одна  из
самых благородных задач, какие могут выпасть на долю молодого человека?
   - Да! Да!
   - Поспите в машине. Надеюсь, у вас будет  над  чем  подумать  ночью  по
дороге.
   У своего дома я сказал:
   - Мы уверены, что Арчер Теннисон покончил с  собой  не  из-за  каких-то
изъянов в поведении жены, да?
   - Да! Да, уверены!
   - Так не падайте духом! Надейтесь!.. Какие были последние слова Гете?
   - Mehr Licht! Mehr Licht! [Больше света! Больше света! (нем.)]
   - Его мы сейчас и ищем - света. Спасибо за шнапс. До завтра.
   Следующий день был у меня очень загружен. Я приехал в  Ньюпорт  не  для
того, чтобы так  трудиться,  но  к  ужину  я  уже  заработал  четырнадцать
долларов. Я немного вздремнул, а потом  поехал  в  "Девять  фронтонов"  на
занятия, начинавшиеся в половине одиннадцатого.
   С тех пор как состояние доктора Босворта пугающим  образом  улучшилось,
по вечерам он чувствовал потребность  подкрепиться.  Подкрепление  в  виде
лечебного отвара и сухариков (я  с  благодарностями  от  них  отказывался)
приносила  около  половины  двенадцатого  миссис  Тэрнер.   От   меня   не
ускользнуло, что этими перерывами в  занятиях  хозяин  пользовался,  чтобы
поговорить на посторонние темы. Он сгорал от желания поговорить. Мы читали
(по причинам, нам одним известным) "Deux sources de la  morale  et  de  la
religion" ["Два источника морали и религии" (фр.)]  Анри  Бергсона,  когда
появилась с подносом миссис Тэрнер.
   То, что за этим последовало, было  не  просто  разговором  -  это  была
военная вылазка, дипломатический маневр,  с  некоторыми  чисто  шахматными
хитростями. Я еще раньше заметил, что он впопыхах  спрятал  aide-memoir  -
записную   книжку,   какими   привык   пользоваться   во   времена   своей
дипломатической службы. Поэтому я был начеку.
   - Мистер Норт, сентябрь в Ньюпорте - самый прекрасный  месяц.  Надеюсь,
вы не собираетесь  покинуть  остров  в  сентябре,  как  многие  другие.  -
Молчание. - Меня бы это очень огорчило. Мне вас будет не хватать.
   - Спасибо, доктор Босворт. - И т.д. и т.д.
   - Кроме того, у меня есть касательно вас  определенные  планы,  которые
обеспечат вам весьма  выгодное  занятие.  Я  хочу  включить  вас  в  число
организаторов нашей академии. Ваша сообразительность и острый ум  были  бы
тут неоценимы. - Я слегка наклонил голову и ничего не ответил. - В  зимние
месяцы круг моих друзей сужается. Теперь, когда я могу ездить  на  машине,
мне - вернее, нам - открывается в этой части Новой Англии большое поле для
исследований. Меня очень радует, что внучке эти  поездки  тоже  доставляют
удовольствие. Я стал делиться с нею кое-какими планами насчет того, что  я
называю моими "Афинами-в-Ньюпорте". - Молчание. - Многим  миссис  Теннисон
кажется человеком скрытным. Это так, но я  уверяю  вас,  что  она  женщина
необычайного ума и широкой образованности. Она превосходная  музыкантша  -
вам это известно?
   - Нет, доктор Босворт.
   - Зимними вечерами я буду слушать прекрасную музыку. А вы, мистер Норт,
любите музыку?
   - Да, сэр.
   - Ну, конечно. Вплоть до трагической гибели ее мужа она брала  уроки  у
лучших преподавателей в Нью-Йорке и за границей. После этого несчастья она
отказывается петь гостям - и у нас дома, и у миссис Венебл. Вы  слышали  о
печальных обстоятельствах смерти мистера Теннисона?
   - Я знаю только, что он покончил с собой, мистер Босворт.
   - Арчер Теннисон пользовался  всеобщим  расположением.  Он  получал  от
жизни большое удовольствие. Но было в  нем,  пожалуй,  что-то  от  чудака.
Лучше не вспоминать эту злосчастную историю.  -  Он  понизил  голос  и  со
значением добавил: - Зимними вечерами мы втроем быстро двинули  бы  проект
нашей академии.
   Шахматная партия  разыгрывалась  стремительно  и  без  оглядки.  Всякие
тонкости с моей стороны были бы излишни. Я  сделал  храбрый  выпад  черным
конем:
   - Сэр, как  вы  думаете,  миссис  Теннисон  окончательно  рассталась  с
мыслями о новом замужестве?
   - Ах, мистер Норт, она  необыкновенная  женщина.  Ну,  кто  из  молодых
людей, окружающих ее здесь - да и в Нью-Йорке! - может быть ей  интересен?
У нас есть несколько яхтсменов;  несколько  молодых  людей  из  тех,  кого
называют "душой общества", - скучные  остроумцы  и  сплетники.  Тетя  Элен
приглашала ее зимой  на  несколько  недель  к  себе  -  она  отказывается.
Отказывается от приглашений в концерты и  в  театры.  Замкнулась  в  себе.
Живет только своим маленьким сыном, чтением  и  музыкой  и  -  я  счастлив
сказать - самыми душевными заботами обо мне. - Он снова понизил  голос:  -
Кроме нее... и академии у меня ничего не  осталось.  Свою  тетю  Сару  она
совершенно вывела из терпения, и я просто в тупике.  Я  был  бы  счастлив,
если бы она вышла замуж за кого угодно, откуда бы он ни явился.
   - У нее должно быть много поклонников, доктор Босворт. Она  красивая  и
обаятельная женщина.
   - Правда? - Снова понизив голос, он двинул своего  белого  ферзя  через
всю доску: - И разумеется, очень хорошо обеспечена.
   - Неужели? - спросил я с удивлением.
   - Отец оставил ей большое состояние, муж - тоже.
   Я вздохнул:
   - Но если дама никак не поощряет... что  может  сделать  джентльмен?  У
меня такое впечатление,  что  барон  Штамс  питает  искреннюю  и  глубокую
симпатию к миссис Теннисон.
   - О, я думал об этом. В особенности после  того,  как  вы  открыли  мне
глаза на его превосходные качества. Вчера он  приходил  к  нам  прощаться.
Никогда в жизни я так не ошибался в человеке... и такие интересные  связи!
Вы знаете, что сестра его матери - английская маркиза? - Я этого не знал и
покачал головой. - Это она,  как  говорится,  "устроила"  его  в  Итон.  И
подумать только - какие познания  в  философии  и  о  философах.  Будь  он
немного постарше, я бы, пожалуй, назначил его директором  нашей  академии.
Но должен вам сказать, вчера вечером Персис даже рассердилась на меня -  и
была очень резка, - когда я стал отзываться о нем с  большой  похвалой.  Я
сначала не понял. Потом вспомнил, что  некоторым  нашим  друзьям  браки  с
иностранцами  -  особенно  с   европейскими   аристократами   -   принесли
разочарование. Очень не посчастливилось моей дочери Саре - он был милейший
человек, но спал на ходу. Не  думаю,  что  иностранец  такая  уж  желанная
партия, мистер Норт.
   Сколько можно еще валять дурака! Я начал  атаку  ладьями  и  слонами  и
легкомысленно заметил:
   - Мне бы и в голову не пришли  такие  препятствия,  доктор  Босворт.  Я
всего лишь висконсинский крестьянин. - Настал мой черед понизить голос:  -
Я уже довольно давно помолвлен, но по секрету вам скажу,