Оклахома.  В  моем  собрании  имеется  ряд
пробелов, которые я хотел бы заполнить, в частности, письма Торо, Маргарет
Фуллер и Луизы Мей Олкотт. Кроме того, я хотел бы заменить ряд имеющихся у
меня писем - Эмерсона, Лоуэлла и Боудича -  письмами  более  существенного
содержания. Не будете ли Вы так добры сообщить мне адрес Вашей  конторы  и
выставочного зала в Ньюпорте с  тем,  чтобы  я  мог  послать  эксперта  на
предмет ознакомления с Вашими фондами. Просьба эта - личного характера,  и
я прошу Вас рассматривать ее  как  конфиденциальную.  Искренне  Ваш..."  и
прочая, и прочая.
   - Тут мы их и выкурим.
   - Завтра я разбужу Элберта в шесть часов, чтобы он успел  написать  его
до работы. Как его отправить из Бостона?
   - Дочка отправит. Суньте письмо ко мне, как только  он  кончит.  Завтра
среда; они получат его в пятницу утром. Элберт должен исчезнуть  до  того,
как они его прочтут.
   - Какие-нибудь еще идеи, доктор?
   - Да. Как вы думаете, Элберт может заплатить долларов тридцать за  свое
спасение?
   - Наверняка.
   - Я попрошу приятеля походить взад-вперед перед домом миссис  Киф.  Ему
нужны деньги, и он будет в восторге от  такой  работы.  Он  бывший  актер.
Когда их экспедитор отправится на почту с коробками, Ник пойдет за  ним  и
будет во все совать нос. Потом он вернется к  дому  миссис  Киф  и,  когда
мошенники кончат работу, вонзит в них ястребиный взгляд, и они увидят, как
он заносит в книжечку все их приходы и уходы, - понимаете?
   - Прекрасно!
   - Вы позвоните миссис Киф, что он поставлен охранять ее.  Китайцем  мне
быть, если они не закажут фургон и не уберутся в  субботу  утром.  Скажите
миссис Киф, чтобы позвонила мне, как только они объявят об  отъезде,  -  я
посижу в передней и послежу, чтобы они не безобразничали. Если нужно, мы с
Ником подежурим всю ночь по очереди.
   Все так и вышло. На следующей неделе я въехал. Вонь выветрилась быстро.



        "8. ФЕНВИКИ"

   Моей любимой ученицей на утренних занятиях по  теннису  в  казино  была
Элоиза Фенвик. Ей было четырнадцать лет, то есть - смотря по тому, что  на
нее накатит, - от десяти до шестнадцати. Иной раз,  когда  я  приходил  на
корты, она обеими руками хватала меня за локоть и заставляла волочить ее к
задней линии; иной раз шла впереди - единственная чемпионка мира,  которая
была к тому же дамой, графиней  Акуиднека  и  прилежащих  островов.  Кроме
того, она была умна и порой приводила меня в изумление; она была  непроста
и скрытна; она была прекрасна как утро и, по-видимому, не отдавала себе  в
этом отчета. Сперва нам редко выпадал  случай  поговорить  на  посторонние
темы, но мы и без этого  считали  себя  друзьями.  Дружба  тридцатилетнего
мужчины с  шекспировской  героиней  четырнадцати  лет  -  один  из  лучших
подарков жизни, редко достающийся родителям.
   На плечах Элоизы лежала тяжелая ноша.
   Однажды она сказала:
   - Мистер Норт, а нельзя, чтобы мой брат Чарльз тоже брал у вас уроки? -
Она украдкой показала на молодого человека, который  отрабатывал  удары  у
стенки на дальнем конце корта. Я уже приглядывался к нему. На вид ему было
лет  шестнадцать;  он  держался  особняком.   В   его   манерах   сквозила
надменность, но - оборонительного свойства. Его лицо было покрыто  прыщами
и пятнами, приписываемыми обычно половому созреванию.
   - Уроки тенниса, Элоиза? С юношами его возраста занимается мистер Добс.
   - Он не любит мистера Добса. А у вас не желает брать уроки, потому  что
вы учите детей. Он никого не любит. Нет... мне просто хотелось  бы,  чтобы
вы его чему-нибудь учили.
   - Ну, я ведь не могу, пока меня не просят, правда?
   - Вас попросит мама.
   Я посмотрел на нее. Ее тон и посадка головы говорили  яснее  слов,  что
она, Элоиза, уже устроила это - как устраивает,  наверно,  многое  другое,
что привлекает ее внимание.
   Два дня спустя, в конце следующего урока, Элоиза объявила:
   - Мама хочет поговорить с вами о Чарльзе. -  Она  показала  глазами  на
даму, сидевшую на галерее для зрителей. Чарльза я заметил еще  раньше:  он
тренировался у стены. Я пошел за Элоизой, которая представила меня  матери
и удалилась.
   Миссис Фенвик была достойной матерью Элоизы. Она  приехала  за  детьми,
чтобы  отвезти  их  домой  поели  утомительных  упражнений,  и  по  случаю
автомобильной поездки была в густой вуали. Она протянула мне руку.
   -  Мистер  Норт,  у  вас  есть  несколько  свободных  минут?  Садитесь,
пожалуйста. Ваше имя хорошо известно у нас дома и  в  домах  моих  друзей,
которым вы читаете. Элоиза от вас в восторге.
   Я улыбнулся и сказал:
   - Я не смел на это надеяться.
   Она добродушно засмеялась, и между нами установилось взаимное доверие.
   - Я хочу с вами поговорить о моем сыне Чарльзе. Элоиза сказала, что  вы
его знаете в лицо. Мне бы  очень  хотелось,  чтобы  у  вас  нашлось  время
подтянуть его по французскому. Осенью он поступает в школу. - Она  назвала
очень известную католическую школу поблизости от Ньюпорта.  -  Он  жил  во
Франции  и  немножко  болтает  по-французски,  но   ему   нужно   заняться
грамматикой. Он не в ладу с родами существительных и спряжением  глаголов.
Он преклоняется перед всем французским,  и  у  меня  впечатление,  что  он
действительно хочет усовершенствоваться в языке.  -  Она  слегка  понизила
голос: - Его смущает, что Элоиза разговаривает гораздо правильнее, чем он.
   Я помолчал.
   - Миссис Фенвик, четыре  года  и  три  лета  я  преподавал  французский
ученикам, которые с удовольствием занялись бы чем-нибудь другим.  Это  все
равно что таскать в гору мешки с камнями. Нынешним летом я решил  работать
поменьше. Я уже  отказался  от  нескольких  учеников,  которых  надо  было
подогнать по французскому, немецкому и латыни. Мне нужно, чтобы ученик сам
выразил мне готовность заниматься французским - и заниматься  со  мной.  Я
хотел бы поговорить с вашим сыном и услышать его волеизъявление.
   Она опустила взгляд, потом посмотрела на сына. Наконец она сказала -  с
грустью, но напрямик:
   - Вы многого хотите от Чарльза Фенвика... Мне трудно это говорить...  Я
не робкая женщина и отнюдь не робка умом, но мне  очень  тяжело  описывать
некоторые наклонности - или черты - Чарльза.
   - Может быть, я вам помогу, миссис Фенвик. В школе, где  я  преподавал,
директор  имел  обыкновение  отдавать  мне  детей,  которые  не   отвечали
стандарту "Истинно Американского Мальчика", нужного ему в школе, -  детей,
которых он называл "трудными". Звонил телефон: "Норт,  я  хочу,  чтобы  вы
побеседовали с Фредериком Пауэллом: его воспитатель говорит, что он бредит
и стонет во сне. Мальчик вашего  прихода".  В  моем  приходе  -  лунатики,
мальчики, которые мочатся в постели,  мальчики,  которые  так  тоскуют  по
дому, что плачут целыми ночами и страдают рвотой; мальчик,  который  хотел
повеситься из-за того, что провалился по двум предметам и знал,  что  отец
не будет с ним разговаривать все пасхальные каникулы, и так далее.
   - Спасибо, мистер Норт... Я бы хотела, чтобы в  вашем  приходе  нашлось
место и для Чарльза. У него другая беда. Но, наверно, даже более  тяжелая:
он относится свысока, чуть ли не с презрением ко всем, кто  его  окружает,
кроме, может быть, Элоизы и нескольких священников,  на  чьих  службах  он
присутствовал... Элоиза ему гораздо ближе родителей.
   - Какие у Чарльза причины быть столь низкого мнения о нас, остальных?
   - Какая-то  позиция  превосходства...  Я  набралась  смелости  дать  ей
определение: он  сноб,  неимоверный  сноб.  Он  никогда  не  сказал  слуге
"спасибо", он на них даже не смотрит. А если он благодарит отца или  меня,
когда мы стараемся сделать ему приятное, его едва слышно. За  едой,  когда
посторонних нет (он не желает спускаться вниз,  если  в  доме  гости),  он
сидит молча. Его ничто не интересует, кроме одной темы: нашего положения в
свете. И отцу его и мне это глубоко безразлично. У нас есть друзья - здесь
и в Балтиморе, - и мы их любим. А Чарльза крайне волнует, приглашены ли мы
на прием, который он считает важным; в лучших ли клубах состоит его  отец;
играю ли я, как пишут газеты, "ведущую роль в свете". Он приводит  отца  в
ярость своими вопросами, у кого больше состояние - у нас или  у  Таких-то.
Чарльз низкого мнения о нас, потому что мы не лезем из кожи вон,  чтобы...
ах, я больше не могу...
   Сквозь вуаль было видно, как  она  заливается  краской.  Она  приложила
ладони к щекам. Я быстро сказал:
   - Прошу вас, миссис Фенвик, продолжайте.
   - Я уже говорила:  мы  католики.  Чарльз  очень  серьезно  относится  к
религии. Отец Уолш, который часто бывает  у  нас  дома,  любит  Чарльза  и
доволен им. Я говорила с ним об этом... об этой нелепой светскости. Он  не
придает этому значения; он думает, что с возрастом это пройдет - и скоро.
   - Расскажите немного о его учении.
   - Да, да... В девять лет у Чарльза нашли болезнь сердца. В Балтиморе  и
в медицинском институте Джонса Хопкинса работает много выдающихся  врачей.
Они лечили его и вылечили - они говорят, что сейчас он совершенно  здоров.
Но тогда мы забрали его из школы, и с  тех  пор  он  занимается  только  с
частными преподавателями.
   - Не этим ли объясняется, что у него так мало друзей и он всегда один?
   - Отчасти - но еще и его высокомерием. Мальчики его не любят, а  он  их
считает грубыми и вульгарными.
   - А изъяны кожи не сыграли тут свою роль?
   -  Это  появилось  всего  десять  месяцев  назад.  Его   лечат   лучшие
дерматологи. А отношения с нами у него сложились давно.
   Я ей улыбнулся.
   - Как вы думаете, можно его убедить, чтобы он подошел и побеседовал  со
мной?
   - Элоиза способна убедить его в чем угодно. Мы  не  устаем  благодарить
бога, что это четырнадцатилетнее дитя так разумно и так нам помогает.
   - Тогда я пойду в зал и отменю следующее занятие. Пожалуйста, попросите
Элоизу убедить его, чтобы он подошел к этому столу и  поговорил  со  мной.
Могли бы вы с Элоизой под каким-нибудь предлогом оставить нас  на  полчаса
вдвоем?
   - Да, нам надо в магазин. - Она  поманила  Элоизу  и  передала  ей  мою
просьбу. Мы с Элоизой обменялись многозначительными взглядами, и  я  пошел
звонить. Когда я возвратился, Чарльз  занимал  стул,  который  только  что
освободила его мать; он повернул его так, чтобы сидеть ко мне в профиль. В
школе, где я учился, и в школе, где я  преподавал,  ученики  вставали  при
появлении учителя. В знак приветствия  Чарльз,  не  глядя  на  меня,  лишь
слегка кивнул. У него были хорошие черты лица, но щека, которую он обратил
ко мне, была покрыта бугорками и кратерами.
   Я сел. О том, чтобы он пожал руку мелкому служащему  казино,  не  могло
быть и речи.
   - Мистер Фенвик - в начале беседы я буду называть вас так, потом я буду
звать вас Чарльзом, - Элоиза говорит, что  вы  долго  жили  во  Франции  и
несколько лет занимались языком. Я  полагаю,  вам  нужно  всего  несколько
недель - слегка навести лоск на неправильные глаголы. Элоиза  меня  просто
удивила. Она хоть завтра может получить приглашение в какой-нибудь замок и
выйти из этого испытания с блеском. Вам, вероятно, известно, что родовитые
французы  не   признают   американцев,   которые   говорят   по-французски
неправильно. Они считают нас дикарями. Немного позже я спрошу вас, желаете
ли вы поработать со мной над этим, но для начала, мне  кажется,  нам  надо
познакомиться друг с  другом.  Элоиза  и  ваша  мать  кое-что  мне  о  вас
рассказали; может быть, и вы что-то хотите узнать обо мне?
   Молчание. Я молчал так долго, что он наконец  заговорил.  Тон  его  был
небрежен и преисполнен снисходительности:
   - Вы учились в Йейле... это правда, что вы окончили Йейл?
   - Да.
   Снова длительное молчание.
   - Если вы учились в Йейле, почему вы работаете в казино?
   - Чтобы зарабатывать деньги.
   - Вы не похожи на... бедного.
   Я рассмеялся.
   - Ну что вы, Чарльз, я очень беден, но - весел.
   - Вы состояли в каком-нибудь обществе... и тамошних клубах?
   - Я был членом Альфа-Дельта-Фи и Елизаветинского клуба. Ни в  одном  из
привилегированных обществ не состоял.
   Он впервые поглядел на меня.
   - Вы пытались вступить?
   - При чем здесь пытался? Мне не предлагали.
   Еще один взгляд.
   - Вы очень из-за этого огорчались?
   - Может быть, не приняв меня, они поступили мудро. Может быть, я бы  им
совсем не подошел. Клубы предназначены для людей, у которых много  общего.
Вам, Чарльз, в каких бы клубах хотелось состоять?  -  Молчание.  -  Лучшие
клубы  создаются  по  интересам.  Например,  в  вашем  родном  городе,   в
Балтиморе,  уже  сто  лет  существует  клуб,  по-моему,  один   из   самых
привлекательных на свете - и самый недоступный.
   - Это какой?
   - Он называется Клуб кетгута. - Чарльз не верил своим ушам.  -  Издавна
известно, что между музыкой и медициной существует  какое-то  сродство.  В
Берлине есть симфонический оркестр, состоящий из одних терапевтов.  Вокруг
института Джонса Хопкинса собралось такое созвездие врачей, какого нет  ни
в  одном  заведении  мира.  В  Клубе  кетгута  состоят  самые   знаменитые
профессора, и каждый вторник вечером они собираются и  исполняют  камерную
музыку - потому что каждый из них не только профессор, но и  умеет  играть
на фортепиано, скрипке, альте, виолончели и, может быть, даже на  кларнете
или пикколо.
   - На чем?
   - На пикколо. Вам известно, что это такое?
   Произошла странная вещь. Крапчато-красное  лицо  Чарльза  стало  сплошь
багровым.
   Вдруг я понял, - ба! - что для  маленького  мальчика  слово  "пикколо",
благодаря  простому  созвучию,  полно  волнующе-жутких  и   восхитительных
ассоциаций с "запретным" - с  тем,  о  чем  не  говорят  вслух;  а  всякое
"запретное" слово стоит в ряду слов,  гораздо  более  разрушительных,  чем
"пикколо". Чарльз Фенвик в шестнадцать лет переживал фазу, из  которой  он
должен был вырасти к двенадцати. Ну конечно!  Всю  жизнь  он  занимался  с
преподавателями; он не  общался  с  мальчиками  своего  возраста,  которые
"вентилируют" эти запретные вопросы при  помощи  смешков,  шепота,  грубых
шуток и выкриков. В данной области его развитие было замедленным.
   Я объяснил, о каком инструменте идет  речь,  и,  чтобы  проверить  свою
догадку, расставил ему еще одну западню.
   -  В  Саратога-Спрингсе  есть  женский  Клуб  всадниц  -   тоже   очень
привилегированный:  миллионерши  держат  лошадей   и   выпускают   их   на
состязания, но сами почти не ездят. Насчет этого клуба есть старая  шутка:
некоторые называют его Клубом задниц - дамы сидят  не  на  лошадях,  а  на
задницах.
   Сработала и эта. Красный флаг снова взвился. Я безмятежно продолжал:
   - Вы в каком клубе хотели бы состоять?
   - Что?
   -   Балтиморским   врачам   даром   не   нужен   клуб   миллионерш    в
Саратога-Спрингсе, а те едва  ли  будут  обмирать  от  камерной  музыки...
Впрочем, я отнимаю у вас время. Теперь вы можете сказать мне, хотите ли вы
со мной поработать над тонкостями французского  языка?  Будьте  совершенно
откровенны, Чарльз.
   Он сглотнул и сказал:
   - Да, сэр.
   - Отлично! Когда вы  опять  будете  во  Франции,  какой-нибудь  знатный
человек, возможно, пригласит вас и Элоизу к себе в загородный  дом  и  вам
будет приятно, что вы свободно ведете беседу и... Я посижу здесь и подожду
вашу мать. Не смею больше отрывать вас от тренировки. - Я  протянул  руку;
он пожал ее и встал. Я улыбнулся: - Не рассказывайте эту маленькую историю
про Саратога-Спрингс там, где она  может  вызвать  смущение;  она  годится
только для мужского слуха. - И я кивнул в знак окончания разговора.
   Вернулись миссис Фенвик с Элоизой.
   - Чарльз не прочь немного позаниматься, миссис Фенвик.
   - О, как хорошо!
   - Мне кажется, тут много значило слово Элоизы.
   - А мне можно приходить на занятия?
   - Элоиза, вы и так хорошо  владеете  французским.  При  вас  Чарльз  не
раскроет рта. Вы можете не сомневаться, что мне вас будет  не  хватать.  А
сейчас я хочу обсудить кое-какие подробности с вашей матерью.
   Элоиза вздохнула и отошла.
   - Миссис  Фенвик,  есть  у  вас  десять  минут?  Я  хочу  изложить  вам
программу.
   - Конечно, мистер Норт.
   - Мадам, вы любите музыку?
   - В детстве я серьезно думала стать пианисткой.
   - Кто ваши любимые композиторы?
   - Когда-то был Бах, потом Бетховен, но последнее время меня все  больше
и больше тянет к Моцарту. Почему вы спрашиваете?
   - Потому что одна  малоизвестная  сторона  жизни  Моцарта  поможет  вам
понять, что затрудняет жизнь Чарльзу.
   - Чарльз и Моцарт!
   - Оба пострадали в отрочестве от одного и того же лишения.
   - Мистер Норт, вы в своем уме?
   (Здесь я должен прервать рассказ для  короткого  объяснения.  Читатель,
безусловно, заметил, что я,  Теофил,  не  колеблясь  выдумываю  мифические
сведения либо для собственного развлечения, либо для удобства других. Я не
склонен говорить ни  ложь,  ни  правду  во  вред  ближнему.  Нижеследующий
пассаж, касающийся писем Моцарта, - правда, которую легко проверить.)
   - Мадам, полчаса назад вы уверяли меня, что вы не из  робкого  десятка.
То, что я собираюсь сказать,  касается  материй,  которые  многим  кажутся
низменными и даже отвратительными. Само  собой,  вы  можете  прервать  мой
рассказ, когда вам будет угодно, но,  мне  кажется,  он  объяснит,  почему
Чарльз - замкнутый и несчастливый юноша.
   Она смотрела на меня молча, потом схватилась за подлокотники  кресла  и
сказала:
   - Я слушаю.
   - Изучавшим переписку Моцарта известны несколько писем кузине, жившей в
Аугсбурге.  В  тех,  что   опубликованы,   много   звездочек,   означающих
сокращения.  Ни  один  издатель  и  биограф  не  решится  опубликовать  их
полностью из боязни огорчить читателя и бросить тень на образ композитора.
Эти письма к Basle - так в Германии и  в  Австрии  уменьшительно  называют
двоюродную сестру - сплошная цепь детских непристойностей.  Не  так  давно
знаменитый  писатель  Стефан  Цвейг  купил  их  и   напечатал   со   своим
предисловием, чтобы ознакомить с ними своих  друзей.  Я  этой  брошюры  не
видел, но один знакомый музыковед из Принстона подробно пересказал мне  их
и предисловие Стефана Цвейга. Письма - что называется, скатологические, то
есть речь идет о телесных отправлениях. Судя по пересказу, в них  нет  или
почти нет намеков  полового  характера  -  только  "клозетный  юмор".  Они
написаны в позднем отрочестве и ранней юности. Чем объяснить, что  Моцарт,
так рано созревший, опустился до  инфантильных  шуток?  Прекрасные  письма
отцу, в которых Моцарт подготавливает его к известию  о  смерти  матери  в
Париже, написаны вскоре после этого. Герр Цвейг указывает, что Моцарт  был
лишен нормального детства. Ему еще не было десяти,  а  он  уже  сочинял  и
исполнял музыку целыми днями, до поздней ночи. Отец возил  его  по  Европе
как  вундеркинда.   Помните,   он   взобрался   на   колени   к   королеве
Марии-Антуанетте? Я не только преподавал в мужской  школе,  по  и  работал
летом воспитателем в лагерях, где приходится спать в одной палатке с семью
- десятью сорванцами. У  мальчиков  бывает  период,  когда  они  буквально
одержимы этими "запретными" темами.  Нестерпимо  смешными,  волнующими  и,
конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но  уверяю  вас,
мальчики  девяти  -  двенадцати  лет  будут  полчаса  хихикать  по  поводу
какого-нибудь мелкого  физиологического  происшествия.  Свои  переживания,
связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт -  если  говорить
фигурально - никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда  не  купался  на
бойскаутском привале. - Я помолчал. - Ваш сын Чарльз был оторван от  своих
сверстников,  и  весь  этот  совершенно  естественный   процесс   детского
постижения нашей телесной природы был загнан в подполье - и стал болезнью.
   Она холодно возразила:
   - Мой сын Чарльз никогда в жизни не произнес неприличного слова.
   - В том-то и дело, миссис Фенвик!