я в состоянии беспечного удовлетворения. Ему и дела не было до материнского горя. Вместо пропавшего материнского голубоватого молока ему давали теперь из бутылочки развед„нное и подслащ„нное коровье, и оно отлично у него шло.

глава 3

     На семейную легенду к середине двадцатого века пошла вдруг повальная мода, имеющая множество разнообразных причин, главной из которых, вероятно, было подспудное желание заполнить образовавшуюся за спиной пустоту.
     Социологи, психологи и историки со временем исследуют все побудительные причины, толкнувшие одновременно множество людей на генеалогические изыскания. Не всем удалось докопаться до дворянских предков, однако и всяческие курь„зы вроде бабушки - первого врача Чувашии, менонита из голландских немцев или, похлеще, экзекутора при пыточной палате петровских врем„н тоже имели свою семейно-историческую ценность.
     Шурику не понадобилось никаких усилий воображения - его фамильная легенда была убедительно документирована несколькими газетными вырезками шестнадцатого года, восхитительным свитком толстой, а вовсе не тонкой, как воображают несведущие люди, японской бумаги и наклеенной на волокнистый бледно-серый картон недостижимого и по сей день качества фотографии, на которой его дед, Александр Николаевич Корн, громоздкий, с большим тв„рдым подбородком, упирающимся в высокий ворот парадной сорочки, изображ„н рядом с принцем Котохито Канин, двоюродным братом микадо, совершившим длительное путешествие из Токио в Петербург, большую часть пути по Транссибирской магистрали. Александр Николаевич, технический директор железнодорожного ведомства, человек европейского образования и безукоризненного воспитания, был начальником этого специального поезда.
     Фотография сделана двадцать девятого сентября 1916 года в фотоателье господина Иоганссона на Невском проспекте, о чем свидетельствовала синяя художественная надпись на обороте. Сам принц, к сожалению, выглядел кое-как: ни японского наряда, ни самурайского меча. Ординарная европейская одежда, круглое узкоглазое лицо, короткие ноги - похож на любого китайца из прачечной, какие в ту пору уже завелись в Петербурге. Впрочем, от прачечного китайца, заряженного несмываемой до смерти улыбкой, его отличало выражение непроницаемого высокомерия, ничуть не смягч„нное ровной растяжкой губ.
     Изустная часть легенды содержала дедушкины воспоминания в бабушкиных пересказах: о длинных чаепитиях в пульмановском спецвагоне на фоне многодневной тайги, переливающейся за окнами ясными осенними красками лиственных и мрачно-зел„ных хвойных.
     Покойный дед высоко оценивал японского принца, получившего образование в Сорбонне, умницу и свободомыслящего сноба. Свободомыслие его выражалось в первую очередь именно в том, что он позволил себе невозможную для японского аристократа вольность личного и даже доверительного общения с господином Корном, который был, в сущности, всего лишь обслуживающим персоналом, пусть и высшего разряда.
     Принц Котохито, проживший в Париже восемь лет, был большим поклонником новой французской живописи, в особенности Матисса, и встретил в Александре Николаевиче понимающего собеседника, каких в Японии ему не находилось. ?Красных рыб? Александр Николаевич не знал, но готов был поверить принцу на слово, что именно в этом сво„м шедевре Матисс наиболее явно обнаружил следы внимательного изучения японского искусства.
     Последний раз Александр Николаевич был в Париже в одиннадцатом году, до войны, когда ?Красные рыбы? были ещ„ икрой замыслов, зато именно в тот год Матисс выставил на осенней выставке другой свой шедевр, ?Танец?... Далее рассказы бабушки о воспоминаниях дедушки плавно перетекали в е„ собственные воспоминания о той их последней совместной заграничной поездке, и Шурик, легко допускавший умершего дедушку к знакомству с японским принцем, внутренне сопротивлялся тому, что его живая бабушка действительно бывала в городе Париже, само существование которого было скорее фактом литературы, а не жизни.
     Бабушке от этих рассказов было большое удовольствие и она, пожалуй, несколько злоупотребляла ими. Шурик выслушивал е„ смиренно, слегка перебирая ногами от нетерпеливого ожидания давно известного конца истории. Дополнительных вопросов он не задавал, да бабушка в них и не нуждалась. С годами е„ прекрасные истории застыли, отвердели и, казалось, невидимыми клубками лежали в ящике е„ секретера рядом с фотографиями и свитком. Что же касается свитка, то он был наградным документом, удостоверяющим, что господину Корну пожалован орден Восходящего Солнца, высшая государственная награда Японии.
     В шестьдесят девятом году произошло великое переселение семьи из Камергерского переулка - Елизавета Ивановна упрямо и провидчески пользовалась исключительно старыми названиями - к Брестской заставе, на улицу, судя по е„ названию, проложенную когда-то в пригородном лесу. Вскоре после переезда, уже здесь, на Новолесной, в е„ мелком рукаве, сбегающем к откосу железнодорожной ветки, соединявшей Белорусскую и Рижскую железную дорогу - Брестскую и Виндавскую, уточняла Елизавета Ивановна, - в новой тр„хкомнатной квартире, неправдоподобно просторной и прекрасной, бабушка впервые предъявила пятнадцатилетнему внуку самое сердце легенды: оно лежало в тр„х последовательно снимавшихся футлярах, из которых верхний был неродной - шкатулка карельской бер„зы безо всяких выкрутасов, с выпуклой крышкой, - зато два внутренние - подлинные японские, один из яблочного нефрита, второй ш„лковый, серо-зел„ный, цвета переливов зимнего моря. Внутри возлежал он, орден Восходящего Солнца. Сокровище это было совершенно м„ртвым и обесславленным, от него остался лишь драгметаллический скелет, а множество бриллиантов, составляющих его душу и, строго говоря, основную материальную ценность, полностью отсутствовали, напоминая о себе лишь пустыми глазницами.
     - А камни съели. Последние пошли на эту квартиру, - известила Елизавета Ивановна пятнадцатилетнего внука, похожего в ту пору на годовалого щенка немецкой овчарки, уже набравшего полный рост и массивность лап, но не нагулявшего ещ„ ширины грудной клетки и солидности.
     - А как же ты их вынимала? - заинтересовался молодой человек технической стороной вопроса.
     Елизавета Ивановна вытянула из подколотой косы шпильку, ковырнула ею в воздухе и пояснила:
     - Шпилькой, Шурик, шпилькой! Прекрасно выковыривались. Как эскарго.
     Шурик никогда не ел улиток, но прозвучало это убедительно. Он покрутил в руках останки ордена и вернул.
     - Пятьдесят лет со смерти твоего деда прошло. И все эти годы он помогал семье выжить. Эта квартира, Шурик, его последний нам подарок, - с этими словами она уложила орден во внутренний футляр, потом во второй. А уж потом в деревянную шкатулку. Шкатулку заперла маленьким ключиком на зел„ной линялой ленточке, а ключик положила в жестяную коробку из-под чая.
     - Как же это он помогал, если умер? - попытался уяснить Шурик. Он выпучил ж„лто-карие глаза в круглых бровях.
     - Право, у тебя соображение как у пятилетнего дитяти, - рассердилась Елизавета Ивановна. - С того света! Разумеется, я продавала камешек за камешком.
     Привычным движением с подковыркой она воткнула шпильку в пучок и задвинула крышку секретера.
     Шурик пош„л в свою комнату, к которой ещ„ не совсем привык, и врубил магнитофон. Взвыла музыка. Ему надо было обдумать это сообщение, оно было одновременно и важным, и совершенно бессмысленным, а под музыку ему всегда думалось лучше.
     Комната его по размеру почти не отличалась от того выгороженного двумя книжными шкафами и нотной этажеркой закута, в котором он обитал прежде. Но здесь была дверь с шариком в замке, она плотно закрывалась и даже слегка защ„лкивалась, и ему это так нравилось, что для усиления эффекта он ещ„ и повесил на дверь записку ?Без стука не входить?. Но никто и не входил. И мать, и бабушка его мужскую жизнь уважали от самого его рождения. Мужская жизнь была для них загадка, даже священная тайна, и обе они ждали с нетерпением, как в один прекрасный день их Шурик станет вдруг взрослым Корном - серь„зным, над„жным, с большим тв„рдым подбородком и властью над глупым окружающим миром, в котором вс„ постоянно ломалось, расплывалось, приходило в негодность и только мужской рукой могло быть починено, преодолено, а то и создано заново.

глава 4

     Происходила Елизавета Ивановна из богатой купеческой семьи Мукосеевых, не столь известной, как фамилии Елисеевых, Филипповых или Морозовых, но вполне преуспевающей, известной по всем южным городам России.
     Отец Елизаветы Ивановны, Иван Поликарпович, торговал зерном, чуть не половина оптовой торговли юга находилась в его руках. Елизавета Ивановна была старшей среди пятерых сест„р, самой толковой из всех и самой некрасивой: зубки по-кроличьи вылезали вперед, так что рот даже не совсем закрывался, подбородочек маленький, а лоб большой, выпуклый, над всем лицом нависающий. С раннего возраста было намечено е„ будущее - племянников растить. Такова была судьба старых дев. Отец Иван Поликарпович любил е„, жалел за некрасивость и ценил быстрый ум и сообразительность.
     По мере того как число дочерей росло, а наследник никак не появлялся, отец вс„ внимательней к ней присматривался и, хотя держался самых что ни на есть домостроевских взглядов, отправил е„ в гимназию. Единственную из всех. Покуда младшие преуспевали в красоте, старшая возрастала в познаниях.
     После рождения пятой дочери, сильно переболев, мать Елизаветы Ивановны перестала рожать, и с этого времени отец вс„ более внимательно относился к Елизавете. После окончания гимназии он определил е„ в единственное коммерческое училище, куда брали девиц, в Нижнем Новгороде. Хотя Мукосеевы были к тому времени москвичами, сохранилась память об основателе рода, прасоле, занявшемуся хлебной торговлей и пришедшем в Москву именно из Нижнего Новгорода.
     Елизавета послушно поехала на новую уч„бу, однако вскоре вернулась домой и убедительно объяснила отцу, что учение там бессмысленное, ничему там не учат такому, чего и дурак не знает, а ежели он хочет в самом деле иметь в ней хорошего помощника, то пусть пошл„т е„ на уч„бу в Цюрих или в Гамбург, где и впрямь делу учат, и не по старинке, а в соответствии с теперешней наукой экономикой.
     Дуня, вторая дочка Ивана Поликарповича, уже была выдана. Наташа, третья, просватана, и две младшие обещали надолго не засидеться: приданое за ними давали хорошее и собой они были миловидны. Дуня уже принялась рожать, но родила, к большой обиде отца, первую девочку. Вс„ сходилось к тому, что пока дочери не родят наследника, дело в крепких руках должна передержать Елизавета. Словом, он отправил дочь за границу на ученье. И она поехала в Швейцарию, как на брак - во вс„м новом, с двумя пахнущими кожей кофрами, со словарями и благословениями.
     В Цюрихе она увлеклась новомодной профессией и, несмотря на увесистые благословения, потеряла веру предков, легко и незаметно, как зонтик в трамвае, когда дождь уже прош„л. Так, выйдя из домашнего мира, она вышла и из семейной религии, очерствевшего, как третьеводнишный пирог, православия, в котором она не видела теперь уже ничего, кроме бумажных цветов, золотых риз и всеобъемлющего суеверия. Как многие и не худшие молодые люди своего поколения, она быстро обратилась к иной религии, исповедующей новую троицу - скудного материализма, теории эволюции и того ?чистого? марксизма, который ещ„ не спутался с социальными утопиями. Словом, она приобрела прогрессивные, как считалось, взгляды, хотя ни в какие революционные движения, вопреки моде е„ юности, не вступила.
     Отучившись год в Цюрихе, Елизавета Ивановна не поехала домой на вакации, а, напротив, пустилась путешествовать по Франции. Путешествие вышло недолгим: Париж е„ так очаровал, что даже до Лазурного Берега она не доехала. Она написала отцу, что в Цюрих больше не верн„тся, а останется в Париже изучать французский язык и литературу. Отец разгневался, но не слишком. К этому времени появился у него долгожданный внук, и в глубине души ?Лизкин взбрык? он воспринял как доказательство женской неполноценности и уверился, что напрасно сделал для старшей дочери исключение.
     ?Нет, оттого что баба нехороша собой, мужиком она не становится?, - решил он. Плюнул и велел ей возвращаться. Пособие прекратил. Но возвращаться Елизавета Ивановна не торопилась. Училась, работала. Как ни странно, работала по бухгалтерской части для небольшого банка. То, чему учили е„ в Швейцарии, оказалось весьма полезным.
     В Россию Елизавета Ивановна вернулась только через три года, к концу девятьсот восьмого, с тв„рдым намерением начать отдельную от семьи трудовую жизнь. Она была к этому времени совершенно по-европейски эмансипированная женщина, даже и курила, но поскольку французского шарму не набралась, а воспитания была хорошего, то эмансипированность е„ в глаза не бросалась. Она хотела преподавать французскую литературу, но на государственную службу е„ не взяли, а в гувернантки она и сама не пошла. Проискав некоторое время подходящую работу и испытав полное разочарование, она приняла неожиданное предложение: муж гимназической подруги определил е„ в статистический отдел Министерства путей сообщения.
     Это были годы, когда заканчивался перевод частных железных дорог в каз„нное ведомство, и Александр Николаевич Корн осуществлял этот многолетний проект государственной важности. Елизавета Ивановна попала под его начало, на самую скромную должность статистика. Составленные ею документы аккуратно доставлялись по служебной лестнице ему на стол, и уже через полгода самые сложные вопросы, связанные с эксплуатационными расходами на версту перевозок и пробегом грузов он стал поручать исключительно Елизавете Ивановне. Никто, как она, не мог разобраться в пудоверстах и рублях.
     Старый Мукосеев не ошибся в своей дочери, е„ деловые качества действительно оказались самые превосходные. Александр Николаевич, солидный сорокапятилетний вдовец, со вс„ возрастающей симпатией и уважением смотрел на доброжелательную и милую сослуживицу и на третьем году знакомства сделал ей предложение. На этом следует поставить восклицательный знак. Ни одна из е„ хорошеньких сест„р и мечтать не могла о таком браке. Выйдя замуж за Александра Николаевича, Елизавета вовсе отошла от всяких философий своей юности, закончила Педагогический институт и стала успешно заниматься педагогикой. За эти годы она не то что бы разочаровалась в верованиях своей молодости, но они стали казаться не совсем приличными, и от прежних врем„н остались у не„ не крупные принципы, а бытовые установки: трудиться, выполняя сво„ дело добросовестно и бескорыстно, не совершать дурных поступков, определяя дурное и хорошее исключительно по указаниям собственной совести, и быть справедливой к окружающим. Последнее значило для не„, что в поступках следует руководствоваться не только своими собственными интересами, но принимать во внимание интересы других людей. Вс„ это было бы невыносимо скучно, если бы не оживлялось е„ искренностью и естественностью. Дочери Александра Николаевича е„ полюбили, отношения их были ненатужно-добрыми. Маленькую единокровную сестру Верочку обожали.
     Умер Александр Николаевич скоропостижно, летом семнадцатого года, и на женских весах радостей и горестей стрелка у Елизаветы Ивановны навеки замерла на самой высокой точке - те счастливые замужние годы остались с ней навсегда. Невзгоды, беды и лишения, которые обрушились на не„ после смерти мужа, она долгие годы относила именно за сч„т его отсутствия. Даже случившуюся вскоре революцию она рассматривала как одно из неприятных последствий смерти Александра Николаевича. Вероятно, не зря он постоянно посмеивался над е„ простодушием и природной невинностью. Качества эти она не потеряла за всю долгую жизнь.
     Как человек с недоразвитым чувством юмора и догадывающийся о сво„м изъяне, она постоянно пользовалась несколькими затверженными шутками и прибаутками. Маленький Шурик часто слышал от не„ кокетливое заявление:
     - Я - язычница. Преподаю языки.
     Преподавателем она была бесподобным, с какой-то особой методикой, необыкновенно привлекательной для детей и чрезвычайно эффективной для взрослых. Предпочитала она занятия с детьми, хотя всю жизнь преподавала в институте и писала сухие и малоинтересные учебники.
     Обычно для домашних занятий она составляла группу из двух-тр„х детей, часто неровного возраста, так как помнила, как было славно, когда братья и сестры занимались вместе. Именно так было когда-то в е„ родительском доме - из экономии приглашали одного учителя на всех.
     Первый урок французского с маленькими детьми она начинала с того, что сообщала, как будет по-французски ?писать?, ?какать? и ?блевать?, то есть с тех самых слов, произносить которые в хороших домах было не принято. С первого же дня французский язык превращался в некое подобие тайного языка посвященных. Особенно объединял учеников французский рождественский спектакль, который в течение всего года готовила с ними Елизавета Ивановна. Этот спектакль по жанру был скорее не домашним, а подпольным: российская власть, всегда влезающая в самые печенки обывателям, в те срединные послевоенные годы так же решительно искореняла христианство, как в предшествующие и последующие насаждала. Елизавета Ивановна своими рождественскими спектаклями проявляла врожд„нную независимость и почтение к культурным традициям.
     Шурик в этом спектакле переиграл все роли. Первая, младенца Христа, обычно обозначаемого зав„рнутой в старое коричневое одеяло куклой, досталась ему в тр„хмесячном возрасте. В последнем спектакле, сыгранном за полгода до смерти бабушки, он изображал старого Жозефа и, к восторгу волхвов, пастухов и осляти, смешно перевирал роль.
     Занятия всегда проходили на квартире Елизаветы Ивановны, и Шурик, даже если бы и не обладал хорошими способностями, был обреч„н выучить язык: комната в Камергерском переулке была хоть и очень большая, но одна-единственная. Деваться было некуда, - и он бесконечно выслушивал одни и те же уроки первого, второго и третьего года обучения. К семи годам он легко говорил по-французски и в более зрелом возрасте даже и вспомнить не мог, когда же он этот язык изучил. ?No„l, No„l...? был ему роднее, чем ?В лесу родилась „лочка...?
     Когда он пош„л в школу, бабушка начала заниматься с ним немецким, который он воспринимал как иностранный, в отличие от французского, и занятия шли как нельзя лучше. Учился он в школе хорошо, после школы играл во дворе в футбол, слегка занимался спортом и даже, к великому страху матери, ходил в боксерскую секцию, но никаких особенных интересов у него не проявлялось. Чуть ли не до четырнадцати лет любимым его вечерним времяпрепровождением было домашнее чтение вслух. Разумеется, читала бабушка. Читала она прекрасно, выразительно и просто, он же, лежа на диване рядом с уютной бабушкой, продремал всего Гоголя, Чехова и столь любимого Елизаветой Ивановной Толстого. А потом и Виктора Гюго, Бальзака и Флобера. Такой уж был у Елизаветы Ивановны вкус. Мать тоже вносила свой вклад в воспитание: водила его на все хорошие спектакли и концерты, даже на редкие гастрольные - так он маленьким мальчиком видел великого Пола Скофилда в роли Гамлета, о чем, без сомнения, забыл бы, если бы Вера ему время от времени об этом не напоминала. И, разумеется, лучшие „лки столицы - в Доме акт„ра, в ВТО, в Доме кино. Словом, счастливое детство...

глава 5

     Мама и бабушка, два ширококрылых ангела, стояли всегда ошую и одесную. Ангелы эти были не бесплотны и не бесполы, а ощутимо женственны, и с самого раннего возраста у Шурика выработалось неосознанное чувство, что и само добро есть начало женское, находящееся вовне и окружающее его, стоящего в центре. Две женщины, от самого его рождения, прикрывали его собой, изредка касались ладонями его лба, - не горит ли? В их ш„лковых подолах он прятал лицо от неловкости или смущения, к их грудям, мягкой и податливой бабушкиной, тв„рдой и маленькой маминой, он припадал перед сном. Эта семейная любовь не знала ни ревности, ни горечи: обе женщины любили его всем