и бывшие е„ врачи, и давние любовники...
     Л„гкие на ногу, подвижные и мускулистые женщины страдали от одиночества, а Валерия распределяла в записной книжечке визиты таким образом, чтоб один на другой не наползал... Для многих - мучительная тайна, а для Валерии - разгаданная загадка: надо всегда что-то предлагать, давать, дарить, в конце концов, обещать. Шоколадку, варежки, улыбку, печенье, комплимент, заколку, дружеское прикосновение.
     Доброжелательность в ней была искренняя, неподдельная, но доля корысти здесь была подмешана, только вычислить е„ было невозможно: она была с детства завоевательница людей, ей нравилось быть всеми любимой. Но с годами поняла, что это значит быть нужной. И она старалась, трудилась, выслушивала исповеди, ободряла, утешала, призывала к мужеству. И постоянно дарила подарки. В дальних глубинах души она торжествовала сво„ преимущество перед подругами: почти все они были одинокие, либо матери-одиночки, а если уж состояли в браке, то непременно в тяж„лом, безрадостном... А у Валерии был тайный козырь, которым она никогда не била наотмашь, а только изредка слегка его показывала - мельком, невзначай, полунамеком: Шурик.
     Он приходил. Посетители отменялись. Из полумрака комнаты глядела с тахты густо накрашенная одутловатая женщина с синими, синим же подвед„нными глазами, с густыми, всегда хорошо уложенными волосами, в последнем из оставшихся у не„ кимоно, табачного цвета с розово-лиловыми хризантемами. Густо пахло духами. Она улыбалась с подушек, подставляла щеку. Усаживала на тахту. Заваривала чай - густо. Откладывала в сторону, на рабочий стол, принес„нные Шуриком переводы. Разворачивала копч„ную осетрину, нарезанную ловкой рукой продавщицы Елисеевского магазина, нюхала:
     - Свежайшая!
     - А я тебе знаешь ещ„ чего прин„с? Угадай!
     - Из сладкого или из соленого? - живо спрашивала она.
     - Из соленого, - поддерживал игру Шурик.
     - На какую букву? - продолжала она.
     - На букву ?М?...
     - Миноги?
     Он качал головой.
     - Маслины?
     И он доставал из портфеля ещ„ один пергаментный св„рток.
     Во вс„м она была дисциплинированна, только аппетита к вкусной еде не могла преодолеть. В чем и каялась перед Господом. А за Шурика - никогда не каялась. Только радовалась, что он - здесь. И всегда во всей готовности. Стоит ей только маленькую подушечку положить рядом со своей, большой, и отвести уголок одеяла...
     Она всегда была чистюля, и любила не только чистоту, но и сам процесс - мытья ли, стирки, уборки. И конечно, ухода за своим телом: с удовольствием чистила ногти, подщипывала лишние волоски, накладывала на лицо маски - то огуречные, то молочные... Надо ли говорить, как тщательно она мылась перед приходом Шурика. Но какой-то запах, почти неуловимый, болезненный, скорее тоскливый, чем противный, исходил от покрытой швами половины тела, укрытой кружевными нижними юбками, которые она не снимала с тех пор, как слегла. И от этого запаха у Шурика сжималось что-то в душе, видно, то место, в котором гнездится жалость, и она разливалась, как желчь, и в нем уже ничего не оставалось, кроме этой жалости, и пока он путался в нижних юбках, укрывающих холодные и неподвижные ноги Валерии, она проворно отыскивала на стене пупочку выключателя и гасила стеклянный тюльпан у себя над головой...
     А далее вс„ шло по-накатанному: до утра Шурик обычно не оставался, среди ночи собирался домой, к маме. Перед уходом, на последнем всплеске жалости и нежности, подкладывал под Валерию судно, обмывал е„, с навыком больничной няньки, из цветастого кувшина, промокал старым нежным полотенцем и уходил.
     Валерия снимала с головы бархатный обруч или помявшийся бант, или заколку, расчесывала освобожд„нные волосы, брала с туалетного столика ручное зеркало, стирала с лица краску и тушь, и так уже полуст„ршиеся, накладывала крем. Чтоб не стать смердящей кучей... За этот туалетный час настроение из счастливого и даже несколько воздушного опускалось до нижней точки. Она возвращала зеркало на место и с туалетного столика, не глядя, брала распятие слоновой кости, то самое, подаренное Беатой в детские ещ„ годы. Прижимала его ко рту, ко лбу, закрывала глаза и удерживала пальцы на тонких кукольных ножках, пробитых гвозд„м.
     Это должен был быть большой гвоздь - чтобы пробить обе стопы. Не короче того штифта, что вбили ей в бедро, уничтожив в конце концов сустав.
     ?Как Тебе повезло, - в тысячный раз говорила она Ему, - ты с гвозд„м тр„х часов не прожил! И вс„. А если бы гангрена или паралич, или ампутация, и потом ещ„ тридцать лет лежать на гнилом тряпье... Думаешь, лучше? И девочки нет у меня... Прости меня... Ведь я Тебя простила. Оставь мне Шурика до смерти. Хорошо? Пожалуйста...
     Она вс„ гладила тонкие костяные ножки Спасителя и засыпала, не выпуская из рук распятия.

глава 53

     Пока Мария возрастала в балетном искусстве, обозначалась в училище как будущая звезда, пока Вера, сидя на годовых и промежуточных выступлениях учениц и сжимая Шурикову руку, кормила надеждами сво„ когда-то похороненное и теперь воскресшее тщеславие, родители девочки боролись за сво„ воссоединение. Энрике совершил ещ„ одну неудачную попытку прислать Лене фиктивного жениха, Лена совершила решительный шаг. Промурыжив два года сельскохозяйственного испанца, она вышла за него замуж. От Марии замужество матери пока держали в секрете. Но в конце концов срок уч„бы испанского мужа закончился и, к большому горю Веры, Лена Стовба засобиралась. Вере почему-то казалось, что ей удастся уговорить Лену оставить Марию до тех пор, пока дела е„ окончательно не решатся;
     - Зачем травмировать реб„нка? Неизвестно, сколько времени займ„т воссоединение с Энрике, к тому же ты не знаешь условий, куда вез„шь Марию. Сможет ли она там заниматься? Устроишься, определишься, приедешь за дочкой...
     Но тут Стовба оказалась тверда как скала. Шурик, отец реб„нка, дал разрешение на выезд. Альварес уехал вперед, Лена ждала последних бумажек для выезда. Были куплены билеты на самолет в Мадрид через Париж. Энрике собирался встретить их в аэропорту. Стовба сообщила Альваресу, что взяла билеты, но числа как будто перепутала - неделей позже. За эту неделю вс„ должно было решиться, и теперь решать уже будет не она, а сам Энрике.
     Марии сообщили об отъезде за два дня, и два дня она рыдала не переставая. Ей было почти двенадцать лет, и внешне она была совсем уже девушка, своих одноклассниц обогнала уже не на сколько-то там сантиметров, а на целую эпоху жизни: у не„ начались менструации, выросла маленькая грудь с большими сосками.
     Е„ ожидала карьера, которая могла теперь рухнуть. Она не хотела расставаться с балетом. Она не хотела расставаться с Верусей. Она не хотела расставаться с Шуриком. Ко всему прочему, никто не говорил ей, куда именно они едут.
     - Мы едем на встречу с папой, - говорила Лена.
     Мария кивала и продолжала плакать. Накануне отъезда к вечеру у не„ проявились все обычные признаки начинающейся болезни: она хныкала, сидела на стуле, сгорбившись, и т„рла покрасневшие глаза. Вера отправила е„ в постель. Перед сном Мария позвала Шурика.
     - Дай сладенького, - попросила она.
     Это была их общая тайна последних двух лет: Мария имела природную склонность к полноте, и несмотря на огромные траты энергии в классах, она вс„ время сидела на диете, даже слегка голодала. Хлеба и сахара не было в е„ рационе, и Вера тщательно следила за е„ питанием. Но время от времени она просила Шурика ?сорваться?, и тогда они шли в кафе ?Шоколадница?, и Шурик покупал ей столько сладкого, сколько она могла съесть. Пирожные с кремом, взбитые сливки с шоколадным порошком, горячий шоколад, сладкий и густой, как глицерин. Она съедала сладости, выскребая блюдце и облизывая ложку или вилочку, целовала Шурика липкими губами. Потом садились в метро на Октябрьской площади, и она, сраж„нная сахарным ударом, всегда засыпала, привалившись к Шурикову плечу, и спала крепким сном, так что ему приходилось будить е„ на ?Белорусской?.
     - Дай сладенького, - попросила Мария, и он обрадовался, что в ящике его стола лежит плитка редкого шоколада, подаренная матерью ученика в честь какого-то праздника.
     Он прин„с шоколад, распечатал плитку, отломил кусок.
     - Покорми, - попросила Мария, и он положил ей в широко открытый рот шоколадный квадрат. Изнанка губ была воспал„нно-розовой, контрастировала с т„мными губами. Она слегка цапнула Шурика за палец, сморщила лицо, заплакала.
     - Не реви, - попросил он.
     - Поцелуй меня, - Мария села в кровати, обхватила его за шею.
     Он поцеловал е„ в голову.
     - Я тебя ненавижу, - сказала Мария, схватила плитку шоколада и швырнула е„ от себя.
     Как хорошо, что они уезжают, а то бы она до меня в конце концов добралась... Он давно уже знал, что Мария принадлежит к числу женщин, желающих получить от него любовный паек. Он провозился с ней много часов, учил языкам, гулял, возил в школу, и он любил девочку, но в глубине души знал, что, подрастая, она предъявит на него женские права, и теперь е„ отъезд был для него не столько потерей милого и любимого существа, сколько избавлением от назревающей неприятности.
     Вера сглатывала сл„зы и паковала в маленький чемоданчик четыре пары балетных туфель тридцать девятого размера, четыре купальника, хитон и сшитую в мастерских Большого театра пачку.
     ?Какая сильная женщина, добилась своего...- размышляла Вера. - Я никогда не смогла бы вот так...?
     Восхищение смешано было с раздражением и горечью: она ничем не хочет пожертвовать для Марии... как я в сво„ время всем пожертвовала для Шурика...
     Что-то сместилась в памяти, и она давно сжилась с мыслью, что она действительно пожертвовала ради сына артистической карьерой, а позорное отчисление из таировской студии за профнепригодность вытеснилось как совершенно незначительное. Теперь она переживала, что не смогла убедить Лену оставить дочку ещ„ на несколько лет, пока не укрепится е„ дарование, не сформируется из не„ новая Уланова.
     Тяж„лое предчувствие, что она никогда больше не увидит Мурзика, что закончилась счастливая полоса е„ жизни, а дальше ожидает е„ скучная и нетворческая старость, не давало ей заснуть. Ещ„ было немного обидно, что Шурик, верный Шурик как будто не понимает, какая это потеря для не„: сколько сил, надежд, труда было вложено в реб„нка, и теперь вс„ может пропасть совершенно! Неизвестно где, с кем, в какой стране окажется девочка, и сколько времени пройд„т, прежде чем она снова встанет к станку! Катастрофа! Полная катастрофа! А Шурик - как ни в чем не бывало!
     Вера долго ворочалась с боку на бок, потом встала, подошла к спящей Марии. Девочка лежала, свернувшись калачиком, но как будто сгорбившись, и сжатыми кулачками по-боксерски прикрывала рот и подбородок. Мария спала на месте Елизаветы Ивановны, а для Лены была поставлена здесь же раскладушка. Но Лены не было.
     ?Неужели? - изумилась Вера Александровна своей догадке...- Может, она просто ещ„ не ложилась??
     Вера накинула халат и вышла в кухню. - там горел свет, но никого не было. В ванной, в уборной тоже никого не было, и тоже горел свет.
     ?Курят у Шурика?, - решила Вера и, механически коснувшись выключателей, подошла к кухонному окну и обмерла: и природа, и погода давно уже покинули город, только на даче еще существовал дождь, ветер, суточное перемещение света и теней, но в эту минуту она поняла, что вс„ это есть и в городе, и за окном происходила настоящая драма - шла мартовская оттепель, сильнейший ветер гнал быстрые прозрачные облака, и их движение шло от края до края неба, но особенно ясно это было заметно на фоне яркой, почти полной луны, и Вера почувствовала себя как в театре на грандиозном спектакле, полностью захватывающем остротой сюжета и красотой постановки... голые ветви деревьев, как отлаженный кордебалет, рвались то в одну сторону, то в другую, потому что низовой ветер завивался и махрился порывами, зато поверху он несся единым сплошным потоком, слева направо, в то время как луна медленно съезжала в противоположном направлении, и соседняя крыша с двумя омертвевшими трубами была единственной точкой покоя и опоры во всей движущейся и колышащейся картине...
     ?Боже, как это величественно?, - подумала Вера Александровна и целиком отдалась переживанию, как это происходило с ней на хороших концертах и на лучших спектаклях... С тонким оттенком любования самой собой, способной к этому возвышенному переживанию...
     Скрипнула дверь. Она обернулась: в темноте коридора мелькнула белизной стройная спина. Лена прошмыгнула к ванной комнате.
     ?Как... как это возможно? - потряс„нная Вера прислонилась к подоконнику. - Надо немедленно уйти, чтобы они не узнали, что она оказалась свидетельницей этого... этого...?
     Раздался звук льющейся воды... Вера прокралась по коридору к себе в комнату и, не снимая халата, легла в постель. Е„ тряс озноб.
     Боже, как это безобразно... Значит, у них с Шуриком всегда были какие-то отношения? Но почему, почему она не осталась с нами ради Марии? Что это? Родительский эгоизм? Полная неспособность к жертве? Столько лет мечтать о встрече с любимым человеком, и вот так ... Она силилась понять, но не могла. Любовь - трагическое и высокое чувство, и это шмыганье в коридоре... А Шурик, Шурик? Какой фиктивный брак, если... Не одна мысль не додумывалась до конца, только обрывки возмущ„нного чувства, оскорбление, брезгливость, страх и горе потери клубились и завивались в душе... Заплакала она не сразу - только собравшись с силами. И плакала до утра.
     В Шереметьево Вера не поехала. Простилась с Марией возле лифта. Напоследок Мария горячо прошептала на ухо Вере:
     - Я тебе не сказала самого главного: я вырасту и приеду, а ты сделай так, чтоб Шурик не женился ни на ком, я сама на нем женюсь.
     Шурик был доволен, что мама не едет в аэропорт:
     - Конечно, Веруся, лучше оставайся дома. Для Марии ещ„ одно прощание будет дополнительной травмой.
     На самом деле от травмы он берег маму. И уберег: по пути в Шереметьево сломалось такси, шоф„р долго ковырялся в железных потрохах машины. Лена, проклиная сво„ невезение, вышла из машины и вытянула руку навстречу потоку машин. Ни одна сволочь не останавливалась. Вс„ гибло. Десятилетием вынашиваемый план срывался из-за какой-то гнусной железки. Следом за матерью выскочила из машины Мария, запрыгала, замахала руками и закричала:
     - И не поедем! И никуда не поедем!
     Стовба побелела лицом и глазами, сбила с Марии шапку и стала яростно хлестать е„ по лицу. Шурик, выйдя из столбняка, оттащил Марию к машине. Лена ринулась за ними. Ярость е„ перекинулась на Шурика. Она трясла его за воротник и кричала:
     - Бездарь! Тряпка! Маменькин сынок! Ну сделай же что-нибудь!
     Мария висела на его правой руке, левой он вяло отражал нападение.
     Скорее бы кончился весь этот бред, как в плохом кино... Какое счастье, что мама не поехала... Кошмарная баба... Ведьма сумасшедшая... Бедный наш Мурзик...
     Остановилась потр„панная машина. Шоф„р такси подош„л к водителю, перекинулись несколькими словами. Лена сообразила, что судьба над ней смилостивилась, и на рейс они не опоздают. Шоф„р перекладывал чемоданы из багажника в багажник, Шурик вытирал Марии расквашенный нос.
     За двадцать минут доехали до аэропорта. Без единого слова. Шурик выволок Стовбин чемодан. Мария несла свой маленький, собранный Верусей. Шурик время от времени подтирал Марии нос. Стовба шла впереди, не оглядываясь, с большой спортивной сумкой. Как хорошо, что никогда больше не надо будет е„ утешать...
     Шурик тащил огромный чемодан, в свободную руку вцепилась Мария. Посадка уже была объявлена, возле стойки остановились. Стовба разжала свед„нные губы:
     - Прости. Я сорвалась. Спасибо за вс„.
     - Да ладно, - махнул рукой Шурик. Мария прижалась губами к Шурикову уху:
     - Скажи Верусе, что я ещ„ приеду... И жди меня. Да?
     Они ушли в проход, Мария долго оглядывалась и махала рукой.
     Потом Шурик долго ехал в автобусе до аэровокзала. Настроение у него было самое поганое. Ему хотелось скорее домой, к маме. Он с удовольствием думал о том, что они будут опять вдво„м, что он не будет больше вставать в семь утра, тащиться с сонной Марией в троллейбусах и метро... Он чувствовал себя разбитым и невыспавшимся.
     ?Надо будет Верусю в санаторий отправить?, - думал он, засыпая на заднем сиденье в набитом автобусе.
     Мария и Лена Стовба летели в Париж. Всю дорогу они целовались.
     Зимнее пальто Мария разрешила с себя снять, но шапку - ни в какую. Это зимнее пальто и шапку из ч„рной цигейки, купленные в ?Детском мире?, Мария решится выбросить только через пять лет. Тогда же она напишет сво„ последнее письмо в Москву с сообщением о том, что е„ приняли в Нью-йоркскую балетную труппу. С тех пор следы Марии и е„ родителей окончательно затеряются...

глава 54

     Отсутствие Марии имело стереоскопический эффект: оно углублялось упрятанным позади него отсутствием Елизаветы Ивановны. Точно так же, как десятилетием раньше Вера натыкалась на осиротевшие вещи матери, теперь она вынимала из укромных углов завалявшуюся заколку, головную повязку или старый носок Марии и тут же замечала, что мамин чернильный прибор (а на самом деле корновский, отцовский) из слоистого серого мрамора с почерневшими бронзовыми нашлепками вс„ ещ„ стоит на письменном столе, над которым прежде возвышалась крупная фигура матери, в воспоминаниях вс„ более походившей на Екатерину Великую, а кресло, в котором Мария любила устраивать кукольное гнездо, прежде служило вместилищем большого тела Елизаветы Ивановны. Теперь уже не один, а два призрака населяли квартиру. Печальная и подавленная, Вера сидела в кресле перед выключенным телевизором, уставившись в экран пугающе-стоячим взглядом. Шурик предвидел, что мама будет тяжело переживать отъезд Марии, но не ожидал такой катастрофической реакции. Она очень изменилась и в отношении к самому Шурику: избегала обычных вечерних чаепитий, не затевала привычных разговоров о Михаиле Чехове или Пэрдоне Крэге. Ни о чем не спрашивала, ничего не поручала. Наконец Шурик заподозрил, что перемена эта связана не только с потерей Марии, но есть и какая-то иная причина странного между ними охлаждения.
     Причина действительно была: Вера вс„ не могла избавиться от потрясения, связанного с подсмотренным ночным эпизодом. Она пыталась найти объяснение этому чудовищно непристойному поведению, но вс„ более запутывалась: если Шурик любит Лену, то почему же она уехала... если Шурик е„ не любит, почему она оказалась у него в комнате, голой... а если она его не любит, то почему она, накануне отъезда к любимому человеку... если она его несмотря ни на что любит, зачем они затеяли развод и лишили Марию великой будущности...
     Шурик, после пятилетней школьной каторги вернувшийся к своему привычному рабочему режиму, вставал теперь как раз к тому времени, когда должен был забирать Марию из училища.
     Он варил себе геркулес - пять минут после закипания, по рецепту бабушки, - когда вошла мама и села на сво„ обычное место. Сложила перед собой руки и сказала тихо, еле слышно:
     - Ты вс„-таки должен мне вс„ объяснить...
     Шурик не сразу понял, каких именно объяснений жд„т от него Вера. А когда понял, застыл над кашей со слегка вытаращенными глазами. С детства сохранилась у него эта привычка - таращить круглые глаза в минуты непонимания.
     - Что объяснить?
     - Мне непонятен характер твоих взаимоотношений с Леной. Я бы не задавала тебе этот вопрос, если бы не Мария. Скажи мне, ты любил Лену? - Вера смотрела на него строго и требовательно, и на ум ему пришло обкомовское семейство Стовбы. Он поежился - объяснить что-либо матери было трудно. Он и сам себе не смог бы ничего объяснить.
     - Веруся, да какие такие особенные взаимоотношения? Никаких таких взаимоотношений не было. Ты Марию в доме поселила, а она, то есть Лена, и приезжала из-за не„. Я-то здесь ни при чем, - промямлил Шурик.
     - Нет-нет, Шурик. Ты меня как будто не понимаешь. Я не так стара, и в моей жизни тоже было многое.