еловитая деревенская старуха с миской в руке.
     ?Нет, нет, только не здесь, - решил Шурик. - Если б здесь, - бабушка знала бы?.
     И Шурик ускорил шаг, почти побежал. В душе его поднялось неиспытанное прежде счастье, наполовину состоящее из благодарности неизвестно кому - живая мамочка, дорогая мамочка, поздравляю с Дн„м рождения, поздравляю с Международным женским дн„м Восьмого Марта, с Праздником Солидарности Трудящихся, с Дн„м Седьмого ноября, поздравляю, поздравляю... красное на голубом, ж„лтое на зел„ном, рубиновые зв„зды на т„мно-синем, вся сотня открыток, которые он написал маме и бабушке, начиная с четыр„х лет. Жизнь прекрасна! Поздравляю!
     Дома Шурик встал под холодный душ - горячей воды почему-то не было, а та, что поднималась из не прогретой ещ„ глубины земли, обжигала холодом. Он вымылся, зам„рз, вылез из ванной - звонил телефон.
     - Шурик! - ахнула трубка. - Наконец-то! Никто ничего не знает. Третьи сутки звоню. Что случилось? Когда? В какой больнице?
     Это была Фаина Ивановна. Он объяснил, как мог, сам себя перебивая.
     - А навестить можно? И что нужно?
     - ?Боржом?, сказали.
     - Хорошо. ?Боржом? я сейчас завезу. Я в театре, сейчас машина прид„т, и я заеду.
     И трубкой - бабах! И сразу же раздался следующий звонок. Это была Аля. Она задала вс„ те же вопросы, с той лишь разницей, что боржома у не„ не было, а были занятия с вечерниками - лаборантские полставки - и освобождалась в половине одиннадцатого.
     - Я после занятий сразу к тебе, - радостно пообещала она, а он даже не успел сказать: может, завтра?
     Фаина прикатила через час, он только успел выпить чаю с ч„рствым хлебом и отрытой в глубине буфета банкой туш„нки. Фаина поставила красивый заграничный пакет с четырьмя бутылками боржома возле двери.
     - Мыс тобой вс„ обсудим, - она говорила медленно, приближая к нему красивый развратный рот.
     ?Нет, нет и нет?, - тв„рдо сказал Шурик самому себе.
     Рот приблизился, захватил его губы, сладковатый, немного мыльный язык влез ему под небо и упруго шевельнулся.
     Шурик ничего не мог поделать - вс„ в нем взметнулось навстречу этой роскошной похабной бабе.
     Около одиннадцати пискнул звонок, потом ещ„. Немного погодя зазвонил телефон, потом снова робко торкнулись в дверь. Но оттуда, где находился Шурик, его вряд ли могла извлечь даже иерихонская труба.
     На следующий день он сказал Але, и это было правдоподобно:
     - Не спал двое суток. Добрался до постели и как провалился.
     Редко встречаются люди, которые бы так ненавидели вранье, как Шурик.

глава 19

     Эти летние недели - шесть больничных и последующие - Шурик ускоренно и в сокращ„нном виде проходил науку, похожую на науку выращивания новорожд„нного: от молочка, кашки, самодельного творожка до кипячения подсолнечного масла, смягчающего швы, примочек и промываний. Самое же главное в этой науке - приобретение сосредоточенного внимания, которое переживает мать, родившая своего первенца. Пожалуй, только пел„нки миновали его.
     Сон Шурика стал необыкновенно чутким: Вера только опускала ногу с кровати на пол, он уже мчался к ней в комнату: что случилось? Он слышал л„гкий скрип пружин, когда е„ легчайшее тело переворачивалось с боку на бок, улавливал, как она звякала стаканом, откашливалась. Это было особое состояние связи - между матерью и младенцем - которого, строго говоря, сама Вера никогда не знала, поскольку Елизавета Ивановна, оберегая ослабленную родами и перенес„нным несчастьем дочь, взяла на себя именно эту часть взаимоотношений с реб„нком, оставив Вере только кормление грудью. Разумеется, это была совсем не декоративная часть: у Верочки были маленькие, с узкими протоками, соски, молоко шло плохо, приходилось часами сцеживаться, грудь болела... Но вс„-таки именно Елизавета Ивановна спала в одной комнате с младенцем, вставала на каждый его писк, пеленала, купала и в положенное время подносила закрученное в чистые пел„нки поленце к Верочкиной груди.
     Ничего этого Шурик знать не мог, но в голосе его появилась особая интонация, с которой женщины обращаются к младенцам. Всплыло даже имя, которым он называл мать на втором году жизни: не умея выговорить Веруся, как говорила бабушка, он называл мать Уся, Усенька...
     С деньгами настала полная неопредел„нность. Собственно, они кончились. Стипендию в институте Шурику уже не давали, весеннюю сессию он кое-как сдал, но с хвостом по математике - пересдача была на осень. Правда, по больничному листу Вера Александровна получала почти всю зарплату - стаж у не„ был большой... Главный Шуриков заработок прекратился: учеников в летнее время не было, все разъехались по дачам. У бабушки, он знал, в это время всегда собиралась группа-другая абитуриентов...
     Однажды, в Шуриково отсутствие, приезжала Фаина, привезла какие-то деньги от месткома. В день, когда месткомовские деньги кончились, Вера нашла под бумажкой, проложенной на дне ящика бабушкиного секретера, две сберегательные книжки. В сумме этих двух вкладов хватило бы на автомобиль - огромные по тем временам деньги. В одной книжке была доверенность на имя внука, во второй - дочери.
     Неустановившимся после операции тихим голосом, пошмыгивая носом от набежавшей сл„зы, Вера говорила Шурику почти те же самые слова, которые он некогда слышал от бабушки:
     - Бабушка с того света помогает нам выжить...
     Неожиданное это наследство совершенно отменяло печальную перспективу семейного обнищания. Шурик тотчас вспомнил давнишний рассказ бабушки и металлический скелетик дедушкиного японского ордена с черными дырочками отсутствующих бриллиантов. Это было в бабушкином характере - она считала разговоры о деньгах неприличными, с брезгливостью отодвигала экономические выкладки приятельниц о том, кто сколько зарабатывает - излюбленный кухонный разговор, - сама всегда широко тратила деньги, каким-то особым, только ей свойственным способом отделяла нужное от лишнего, необходимое от роскошества и ухитрилась оставить своим детям такую огромную сумму денег... Всего три года прошло с тех пор, как они въехали в этот дом. Нет, почти четыре... А ведь когда покупали квартиру, вложили, вероятно, вс„ до последнего, иначе она бы не продавала этих последних камешков... Трудно вс„ это понять.
     На другой день утром, взявши свой паспорт, Шурик пош„л в сберкассу и снял первые сто рублей. Он решил, что купит всего-всего. И действительно, накупил на Тишинском рынке уйму продуктов, потратил вс„ до копейки... Вера посмеялась над его барскими замашками и съела половину груши.
     Вообще же настроение у не„ было прекрасное - тень, которая лежала на е„ жизни последние годы, оказывается, происходила от ядовитых молекул, выделявшихся чрезмерно из обезумевшей железы. Теперь же, впервые после смерти матери, Вера воспрянула духом и часто вспоминала свои молодые, счастливейшие годы, когда она училась в Таировской студии. Как будто вместе с вырезанным куском разросшейся щитовидки из не„ удалили двадцатилетнюю усталость. Она вдруг начала делать пальцевые упражнения, которым давным-давно научил е„ Александр Сигизмундович - д„ргала последнюю фалангу, как будто срывала крышечку, выкручивала каждый палец туда-сюда, потом крутила кистями и ступнями, а под конец встряхивала.
     Спустя пару недель после выписки из больницы она попросила Шурика снять с антресолей древний чемодан с бумажной наклейкой на боку, исписанной рукой Елизаветы Ивановны, - перечень предметов, содержащихся внутри. Вера достала из чемодана линяло-синий балахон и головную повязку и начала по утрам под музыку Дебюсси и Скрябина производить ломаные движения, по гибридной системе Жак-Далькроза и Айседоры Дункан - как преподавали эту революционную дисциплину в десятых годах... Она принимала странные позы, замирала в них и радовалась, что тело подчинялось модернистической музыке начала века.
     Шурик иногда заглядывал в распахнутые двойные створки и любовался: е„ тонкие руки и ноги белыми ветвями выкидывались из балахона, и волосы, не убранные в пучок, - во время болезни она их сильно укоротила, только чтоб увязывались сзади - летели вслед за каждым е„ движением, то плавным, то резким.
     Никогда в жизни Вера не бывала толстой, но в последние годы, поедаемая злыми гормонами, весила сорок четыре детских килограмма, так что кожа стала ей великовата и кое-где повисала складками. Теперь же она, несмотря на гимнастику, стала прибавлять в весе, по килограмму в неделю. Достигнув пятидесяти, она забеспокоилась.
     Шурик вникал во все е„ заботы. Он готовил завтрак и обед, сопровождал е„ на прогулках, ходил для не„ в библиотеку за книгами, иногда в библиотеку Иностранной литературы, где за ними ещ„ сохранялся бабушкин абонемент. Они много времени проводили вдво„м. Вера снова стала играть. Она музицировала в большой бабушкиной комнате, а он лежал на диване с французской книжкой в руках, по старой привычке читая что-нибудь, особенно бабушкой любимое: Мериме, Фобер... Иногда вставал, приносил из кухни что-нибудь вкусное - раннюю клубнику с Тишинского рынка, какао, которое Вера снова, как в детстве, стала любить...
     Вера не вникала в заботы сына и не обратила внимания, что рядом с Мериме на диване лежит учебник французской грамматики... что однокурсники его ходят на производственную практику, а он сидит дома, разделяя с ней блаженство выздоровления.
     Шурик же получил освобождение от производственной практики по уходу за матерью, его направили в одну из институтских лабораторий, где он совершенно не был нужен, но приходил туда раз в два-три дня, спрашивал, не найд„тся ли для него работа, и уходил восвояси. Аля тоже проходила производственную практику не на химзаводе, а в деканате. Там, в деканате, в подходящую минуту она вытянула из шкафа Шуриковы документы, и он, ни слова матери не говоря, подал заявление о при„ме на вечернее отделение бабушкиного плохонького института. На иностранные языки. Химию он больше не мог ни видеть, ни обонять, хвост по математике сдавать и не думал...

глава 20

     Тем временем самые дурные предположения лысоватого кубинца подтвердились: Энрике действительно был арестован и надеяться на его скорое возвращение не приходилось.
     В середине лета прилетела из Сибири мать Стовбы. Она привезла Лене кучу денег и объяснила, что доброе имя отца превыше всего, и ехать ей домой в таком виде никак нельзя. У отца слишком много недоброжелателей, а по городу и так ходят гадкие слухи... Словом, рожать ей прид„тся здесь, в Москве, и с внебрачным реб„нком домой ей путь закрыт. Пусть снимает здесь квартиру или комнату, деньгами ей помогать будут. Но лучше всего было бы, чтобы она сдала незаконного в Дом реб„нка...
     Стовба к этому времени давно уж не парила в облаках, но такого удара она не ожидала. Однако выдержала: деньги взяла, поблагодарила, ни в какие объяснения входить с матерью не стала.
     Возник у не„ смелый вариант, которым она поделилась с Алей: в школьные годы произошла с ней ужасная история, о которой много говорили в городе. Она училась тогда в седьмом классе, и многие мальчики заглядывались на не„, а один десятиклассник, Генка Рыжов, влюбился в не„ до смерти. Почти до смерти. Ходил, ходил за ней следом, а у не„ тогда был другой кавалер, более симпатичный, и она Генке этому отказала. В чем отказала? В провожаниях из школы домой... И бедный влюбл„нный повесился, но неудачно. Он был вообще из неудачливых... Вынули его из петли, откачали, перевели в другую школу, но любовь не выветрилась. Генка писал ей письма, а окончив школу, уехал в Ленинград, где поступил в Военно-морскую академию. Писал он ей уже четв„ртый год, слал фотографии, на которых морячок то в бескозырке, то с зач„санными назад плоскими волосами, с выражением лица гордым и глупым... В письмах своих выражал уверенность, что она ещ„ выйдет за него когда-нибудь замуж, а уж он постарается сделать е„ счастливой. Намекал, что карьера уже на мази, и если она чуток подожд„т, то не пожалеет... ?Я из-за тебя хотел умереть, а теперь только для тебя и живу...?
     И Стовба вс„ примерила, прикинула и решила - пусть так и будет. Написала письмо, в котором рассказала о сво„м несостоявшемся замужестве, о реб„нке, который в начале октября должен был родиться.
     Генка приехал в ближайший выходной. Рано утром. Аля ещ„ не ушла в при„мную комиссию, так что успела рассмотреть его, пока пили чай.
     Он был в красивой курсантской форме, собой совсем неплох, высок ростом, но узкоплеч и костляв. Глаза зел„ные, скажем так, морской волны... Теребил руками носовой платок и молчал, только покашливал время от времени. Аля, наскоро попив чаю, оставила их вдво„м, хотя в при„мной начинали в десять, и ещ„ два часа было до начала работы.
     Когда Аля ушла, Генка ещ„ долго молчал, и Стовба молчала. В письме было вс„ написано, а чего не было написано, можно было теперь разглядеть: она сильно располнела, отекла, молочно-белое лицо попорчено было ржавыми пятнами на лбу, вокруг глаз и на верхней губе. Только пепельные волосы, тяжело висящие вдоль щ„к, были прежние. Он был в смятении.
     - Вот такие дела, Геночка, - с улыбкой сказала она, и тут он узнал е„ наконец, и смятение его прошло, сменилось уверенностью, что он победил, и победа эта хоть и подпачканная, но желанная, нежданная, как с неба свалившаяся.
     - Да ладно, Лен, всякое в жизни бывает. Ты не пожалеешь, что мне доверилась. Я и тебя, и реб„нка твоего любить всегда буду. Ты только дай мне слово, что того мужика, который тебя бросил, никогда больше знать не будешь. В моем положении глупо говорить, но я ревнивый до ужаса. Я про себя знаю, - признался он.
     Тут задумалась Лена. Она не писала в сво„м письме о подробностях и теперь понимала, что лучше было бы соврать что-нибудь обыкновенное: обещал жениться, обманул... Но не смогла.
     - Ген, история-то не так проста. Жених мой кубинец, у меня с ним любовь была большая, не просто так. Его отозвали и на родине в тюрьму посадили, из-за брата. Там брат его что-то такое натворил. Все говорят, его теперь никогда сюда не впустят.
     - А если впустят?
     - Не знаю, - честно призналась Лена.
     И тогда морячок притянул е„ к себе - живот мешал, и мешало пятнистое лицо, но она вс„ равно была той Леной Стовбой, солнцем, звездой, единственной, и он стал е„ целовать, клевать сухими губами куда прид„тся, и халатик е„, летний, светлый, так легко распался надвое, и там под ним была настоящая грудь, и женский наполненный живот, и он ринулся вперед, расст„гивая боковые застежки нелепых ч„рных клешей без ширинки, и достиг своей мечты. А мечта, развернув его в приемлемое для беременной положение, покорно лежала на боку и говорила себе: ничего, ничего, другого выхода у нас нет...
     Потом они пошли на Красную площадь, потом поехали на автобусе на Ленинские горы - смотреть на университет: он был в Москве первый раз в жизни и хотел ещ„ на ВДНХ, но Лена устала, и они вернулись в общежитие.
     Уезжал он в Ленинград в полночь, ?Красной стрелой?. Лена пошла его провожать на вокзал. Приехали заранее. Он вс„ гнал е„ домой, беспокоился - время позднее. Но она не уходила.
     - Береги себя и реб„ночка, - сказал он ей на прощанье.
     И тут она вспомнила, что забыла ему сказать об одной детали:
     - Ген, а он будет смугленький. А может, и ч„рненький.
     - В каком смысле? - не понял новоиспеч„нный жених.
     - Ну, отчасти негр, - пояснила Стовба. Она-то знала, каким красивым будет е„ реб„ночек...
     И тут раздался последний звонок, и поезд тронулся, и пов„з прочь потряс„нное лицо Гены Рыжова, выглядывающее из-за спины проводника в форменной фуражке.
     Гена оказался по-своему порядочным человеком - долго мучился, вс„ не мог написать письма, но в конце концов написал: я человек слабый, к тому же военный, а в армии народ строгий - мне насмешек и унижения из-за ч„рного реб„нка не снести... Прости...
     Но Стовба поняла это ещ„ на вокзале. Рассказала вс„ по порядку Але. И про то, что было самое противное: не отказала, дала... И обе они ревели от унижения. Но самое нестерпимое было в том, что никто ни в чем и виноват-то не был... Так получилось.

глава 21

     Это был запасной вариант Елизаветы Ивановны. Собственно, поначалу он был основным, но она была уверена, что в случае неудачи с университетом она найдет возможность устроить Шурика в свой институт. Двойки он получить не мог ни по одному из предметов, а недобранный балл на филфаке - поч„тная грамота в е„ захудалом институте... Теперь, после года в Менделеевке, Шурик и сам понимал, что полез не в сво„ дело.
     Он подал документы на вечернее отделение. Простоял в очереди среди девочек, уже провалившихся на филфак, мальчиков в толстых очках - у одного вместо очков была палочка: заметно хромал. Прошлогодних университетских абитуриентов и сравнить нельзя было с этими, третьесортными.
     Зачумл„нная жарой и очередью девица, принимавшая документы, внимания не обратила на Шурикову известную здесь фамилию, и он вздохнул с облегчением: он любил независимость, заранее корчился, представляя себе, как сбегутся бывшие бабушкины сослуживицы - Анна Мефодиевна, Мария Николаевна и Галина Константиновна - и станут его целовать и поглаживать по голове...
     Экзамен по французскому языку принимала пожилая дама с большим косым пучком из крашеных в ж„лтое волос. К ней все боялись идти: она была председателем при„мной комиссии и лютовала больше всех. Шурик понятия не имел, что дама эта была той самой Ириной Петровной Кругликовой, которая лет десять домогалась профессорского места, занимаемого Елизаветой Ивановной. Она беглым взглядом посмотрела в его экзаменационный лист, спросила по-французски:
     - Кем вам приходится Елизавета Ивановна Корн?
     - Бабушка. Она в прошлом году умерла.
     Дама была прекрасно об этом осведомлена...
     - Да, да... Нам е„ очень не хватает... Превосходная была женщина...
     Потом она спросила его, почему он поступает на вечерний. Он объяснил: мама после тяж„лой операции, он хочет работать, чтобы она могла выйти на пенсию. Из вежливости Шурик отвечал по-французски.
     - Понятно, - буркнула дама и задала довольно сложный вопрос по грамматике.
     - Бабушка считала, что эта форма вышла из употребления со времен Мопассана, - с радостной, не подходящей к случаю улыбкой сообщил Шурик, после чего толково ответил на вопрос.
     Разнообразные мысли копошились в голове Ирины Петровны. Она просунула в волосяное гнездо карандаш, почесала голову. Елизавета Ивановна была враг. Но враг давний, и теперь уже м„ртвый. Она много способствовала выходу на пенсию Елизаветы Ивановны, но после того, как заняла е„ место, неожиданно обнаружила, что любили Елизавету Ивановну многие сотрудники кафедры не потому, что она была начальством, а по другой причине, и это было ей неприятно...
     Мальчик знал французский превосходно, но засыпать можно было любого. Она вс„ никак не могла прийти к правильному решению.
     - Что ж, языку вас бабушка научила... Когда вс„ сдадите, зайдите ко мне на кафедру, я буду до пятнадцатого. Подумаем насч„т вашей работы.
     Она взяла экзаменационный лист, вписала ?отлично? ручкой с золотым пером. И поняла, что поступила не только правильно, но гениально. Она подула, как школьница, на бумагу и сказала, глядя Шурику прямо в лицо:
     - Ваша бабушка была исключительно порядочным человеком. И прекрасным специалистом...
     Через две недели Ирина Петровна Крутикова устроила Шурика на работу - в библиотеку Ленина. Попасть туда было посложнее, чем на филфак поступить. Кроме того, Ирина Петровна вызвала его перед началом занятий и сказала, что перевела его в английскую группу:
     - Что касается французского, базовый вам не нужен. Можете посещать наши спецкурсы, если захотите.
     Его зачислили в английскую группу, хотя там было битком набито.
     Уже после того, как вс„ устроилось, он сообщил матери, что поменял институт и устроился на работу. Вера ахнула, но и обрадовалась.
     - Ну, Шурка, не ожидала от тебя такого! Какой ты скрытный, оказывается...
     Она запустила пальцы в его кудрявую голову, взъерошила волосы, а потом вдруг озаботилась: