н справит свою нужду.
     Домой Шурик вернулся утром. Умирая от отвращения, он очень складно соврал, как на обратном пути от Фаины Ивановны таксист, который в„з его, столкнулся с другой машиной, и ему пришлось три часа просидеть в отделении милиции в качестве свидетеля, а позвонить из отделения милиционеры не позволили...
     - Ах, да ты бы и не дозвонился, мы всю ночь по моргам и по больницам звонили, - махнула рукой изнемогшая от воображаемой потери Вера.
     Поверили ему беспрекословно.
     Вера Александровна была вполне удовлетворена обретением исчезнувшего сына. Чуть позже опытная в разного рода уловках Фаина чутко уловила сюжет и подтвердила сво„ алиби - телефон был сломан.
     Совместные сл„зы и треволнения новогодней ночи сблизили Веру Александровну с химической отличницей. Она простила Але никчемную внешность и провинциальную речь.
     ?Сердечная девочка, - решила Вера. - Слава Богу, вс„ кончилось благополучно?.
     Мельком взглянула на себя в зеркало - даже в прихожей, где было темновато, отражение было никудышним: опухшие веки... под глазами - тьма... припухлость возле рта, которая так трогала когда-то Александра Сигизмундовича, превратилась в дряблые складки.
     - Проводи Алю и возвращайся поскорей домой, - попросила Вера.
     Желудок после Фаининого угощения болел, хотелось спать, но ещ„ больше хотелось посидеть, наконец, с сыном вдво„м, без посторонних, совершенно ненужных людей.
     А Шурик снова потащился на улицу Девятьсот пятого года, откуда только что выбрался. Ключ от Алиной комнаты висел на вахте, в решетчатом ящике. Вахтерши не было - это был шанс.
     - Поднимемся? - с жалкой игривостью предложила Аля.
     - А девочки? - попытался увернуться Шурик.
     Аля покраснела: до разоблачения был всего один шаг: она и сама забыла, что наврала вчера о соседках, ув„зших ключ от комнаты. Но отказаться от намерения не заставило бы е„ ни землетрясение, ни наводнение, ни пожар... Она сняла ключ и взяла Шурика под руку. Вырваться он не мог. Они поднялись на третий этаж. Соседки по комнате соотносили свои личные жизни с судьбами африканских студентов института Патриса Лумумбы на их территории, Шурик, под давлением этого обстоятельства, вынужден был сдаться. Сухой казахский цветок раскрылся перед ним на несколько минут, и оба остались вполне довольны: он, что не обманул е„ ожиданий, она, ошибочно полагая, что одержала великую победу.
     Единственной, кого не потребовалось обманывать, была Матильда, которая заснула в новогоднюю ночь в своей постели перед телевизором и только утром вспомнила, что Шурик-то не явился... И потому, когда он двумя днями позже приш„л, слегка смущ„нный невыполненным обещанием, она только засмеялась:
     - Дружочек мой, и говорить об этом нечего!

глава 16

     После Нового года мороз завернул ещ„ круче. Зима стояла на редкость бесснежная, ветер сметал сухую крупу к стенам и заборам, и повсюду чернели голые проплешины клумб и пустырей. Вера Александровна, любившая зимы за белизну и обманчивую чистоту, страдала от холода и зимней темноты, не смягч„нной благодатью снегопадов, сугробов, опушенных деревьев. В эту первую после смерти матери зиму Вера начала как-то особенно длинно болеть: простуды и ангины наезжали одна на другую. Елизавета Ивановна умела договариваться с болезнями, отгоняла их какими-то домашними средствами - молоком с медом, молоком с йодом, тысячелистником и золототысячником. Словом, полезными советами, напечатанными на последней странице журнала ?Здоровье?. Но теперь, кроме обыкновенных болезней, на Веру напали странные сердцебиения, обильные поты, которые заливали е„, как молотобойца в горячем цеху, таинственные приливы и отливы, время которых, казалось, давно для не„ прошло. И ещ„ были всякие маленькие блуждающие боли: то в виске, то в желудке, то в больших пальцах ног... Весь организм е„ расстроился, капризничал и кричал: мама! мама!
     Всесветные знакомства и обширные связи Елизаветы Ивановны были ещ„ живы, и Шурик, по просьбе матери перебирая отклеившиеся листы бабушкиной большой записной книжки, наш„л на букву А - анализы, Марину Ефимовну, которая оказалась заведующей биохимической лабораторией. О смерти Елизаветы Ивановны она знала от своей дочки, давней бабушкиной студентки, и с Шуриком и Верой Александровной обращалась мало сказать по-родственному, а так, что, казалось, они сделали честь лаборатории, выбрав е„ для производства анализов... Когда они приехали на следующий день в большую, полную света и стекла лабораторию, Марина Ефимовна, маленькая, со старомодным лицом кинозвезды немого кино, долго расспрашивала Веру Александровну о малейших оттенках е„ самочувствия утром, дн„м и вечером, заглянула ей под веко, потрогала кончики пальцев. Потом разглядывала на свет пробирку с нацеженной из вены кровью, слегка побалтывала е„, как дегустатор вино, и одобрительно кивала головой.
     Ещ„ через несколько дней после взятия крови она позвонила, сообщила, что ничего плохого не обнаружила, но по какому-то показателю верхняя граница нормы, и вообще-то, судя по всему, нужно проконсультироваться в Институте эндокринологии...
     И тут же эта Марина Ефимовна начала звонить, устраивать, хлопотать. Она, как и Елизавета Ивановна, была из породы услужливых, всем приятных людей, и сети е„ были раскинуты широко. Эндокринолог, к которому Марина Ефимовна послала Веру, была из той же породы, и Шурику, сопровождающему мать во всех е„ медицинских поездках, предстояло ещ„ много дивиться на многочисленных друзей и друзей друзей покойной бабушки - словно тайное общество или монашеский орден, с полуслова узнающие и помогающие друг другу... Они были ?свои? по какому-то неопределимому свойству. Все они имели строку в бабушкиной записной книжке, и располагались эти люди не по алфавиту, а совершенно произвольно: иногда по первой букве профессии - аптекарша, парикмахерша, дачная хозяйка, иногда по начальной букве фамилии или имени, а то и, как в случае машинистки Татьяны Ивановой, по названию улицы, где та жила... Возможно, у Елизаветы Ивановны и был какой-то особый код, которым она руководствовалась при выборе буквы, но Шурик его не открыл... И каждый из этих вписанных бабушкиной рукой людей имел, видимо, свою такую же книжечку и звонил, и не получал отказа, и они составляли целый мир взаимопомогающих людей...
     Большая часть телефонных номеров начиналась с букв - довоенная нумерация, смененная в пятидесятых. Шурик звонил по этим устаревшим телефонам и, как правило, находил неведомых, но готовых к услугам людей. Так, некая ?Аптечная Леночка?, долго охая и натурально всхлипывая, объясняла Шурику, какая необыкновенная женщина была его бабушка, а потом сама привезла им домой все необходимые лекарства, показала Шурику, как правильно заваривать золототысячник, а Вере Александровне подарила янтарные бусы, которые должны были целительно действовать на больную щитовидку...
     Впрочем, эндокринолог Брумштейн, которую вызвонила уже по своей книжке лабораторная Марина Ефимовна, была совсем не так приветлива, как прочие алфавитные персонажи. Сухая и почти совсем облысевшая, величаво-важная Брумштейн тем не менее приняла Веру Александровну без очереди, долго всматривалась в бумагу с результатами анализов, слушала сердце, считала пульс, мяла Верочкину шею, осталась очень недовольна и попросила сделать ещ„ какой-то редкий анализ, который делали только у них в институте.
     Перед уходом, когда Вера Александровна уже взялась за ручку двери, хмуро сказала:
     - Перешеек уплотн„н, доли железы увеличены... особенно слева... Операции вам в любом случае не миновать. Вопрос только в том, насколько это срочно...
     Тут Вера проявила неожиданную тв„рдость и отказалась. Решила прежде попробовать полечиться у гомеопата. Гомеопатия была не совсем под запретом, но в положении сомнительном - как абстрактное искусство, авангардная музыка или еврейское происхождение. Гомеопата нашли вс„ в той же бабушкиной записной книжке, поехали на дальнюю окраину Измайлова, разыскали в разползающейся бревенчатой даче хмурого бородатого доктора, сделавшегося старомодно-любезным после упоминания имени Елизаветы Ивановны. Он начертал на четвертушке ж„лтой старой бумаги какие-то магические слова и кресты, взял сто рублей денег - чудовищно огромный гонорар! - и поцеловал Вере на прощание руку.
     Шурик на другой день прив„з матери из специальной аптеки первый набор маленьких белых коробочек. Вскоре у Веры образовалось новое сосредоточенное выражение лица - она рассасывала неровные белые зернышки, чуть-чуть выпятив губы и прикрыв глаза. По всему дому были разбросаны бумажные коробочки - туя, апис, белладонна... Она брала самодельную коробочку в два пальца, слегка громыхала, растряхивала содержимое - горошинки немного слипались, - а потом высыпала на узкую ладонь: раз, два, три... Руки у не„ были как с испанских портретов, с заостр„нными пальцами, нежными складками на длинных фалангах. И два любимых кольца - с маленьким бриллиантом и с большой жемчужиной...
     Мало-помалу Вера заняла то место, которое когда-то принадлежало маленькому Шурику, а Шурик, взрослый, но с жарким детским румянцем во всю щеку, заменил, как мог, Елизавету Ивановну. Шурикова неуклюжая забота оказалась слаще материнской: он был мужчина. Лицом он не был похож на Александра Сигизмундовича, скорее на деда Корна, но волосы были кудрявые, плотные, как у отца, и руки большие, с красивыми ногтями, и ласковость движения, которым он обнимал мать за плечи... Оказалось, что быть несчастной рядом с Шуриком гораздо увлекательней, чем при матери...
     Елизавета Ивановна совсем не умела быть несчастной, может быть, оттого, что е„ деловая энергия не давала ей времени задуматься о таких абстрактных и непрактичных вещах, как счастье, - но она горячо любила свою дочь и к е„ состоянию меланхолической печали и незаслуженной обиды относилась с уважением, считая это проявлением тонкой душевной организации и нереализованности таланта. Александр Сигизмундович тоже всегда страдал оттого, что слишком тонко устроен. Вообще же душевное страдание, по Верочкиным понятиям, было привилегией. И надо отдать должное, даже в самые тяж„лые годы эвакуации, в грязи и холоде зимнего Ташкента она относительно легко переносила бытовые тяготы, отдавая предпочтение переживаниям, связанным с концом е„ артистической карьеры и потерей - временной, но тогда казалось, что окончательной, - обожаемого Александра Сигизмундовича...
     Никто кроме Елизаветы Ивановны не мог оценить, какую жертву принесла Вера, отдавая полжизни мелочной бухгалтерской работе. Вопрос, кому или чему приносится жертва, не поднимался - это подразумевалось само собой. Шурику в сво„ время с нежным укором об этом напоминала бабушка - для стимуляции любви к Верочке. Теперь, после бабушкиной смерти, Шурик размер этой жертвы ещ„ более преувеличил. И л„гкий нимб незримо присутствовал над аккуратно сложенным полугреческим пучком стареющих волос.
     В вечерние часы Вера всегда находила время, чтобы посидеть в проходной комнате. Угнездившись в обширном кресле, продавленном материнским телом, она открывала ящики письменного стола, перебирала старые письма, разложенные по годам, квитанции по оплате неведомых услуг, бессч„тные фотографии, главным образом, е„, Верины. Лучшие из них висели над столом в зыбких рамочках, не терпящих прикосновения: Верочка в сценических костюмах. Лучшее, но столь краткое время е„ жизни...
     Когда Шурик заставал е„ в этой меланхолической позе, он просто тонул от нежного и горького сочувствия: он знал, что помешал великой артистической карьере... Он порывисто обнимал мать за девичьи плечи и шептал:
     - Ну, Веруся, ну, мамочка...
     И Вера вторила ему:
     - Мамочка, мамочка... Мы с тобой одни на свете...

глава 17

     Шурик был убежд„н, что бабушка умерла из-за того дикого забвения, которое нашло на него, когда он провожал Лилю в Израиль. Его взрослая жизнь началась от т„мных приступов сердечного страха, будивших среди ночи. Его внутренний враг, раненая совесть, посылала ему время от времени реалистические, невыносимые сны, главным сюжетом которых была его неспособность - или невозможность - помочь матери, которая в нем нуждалась.
     Иногда сны эти бывали довольно затейливы и требовали разъяснения. Так, ему приснилась голая Аля Тогусова, лежащая на железной кровати своей общежитейной комнаты, почему-то в остроносых белых ботиночках, которые в прошлом году носила Лиля Ласкина, но только ботиночки эти были сильно изношены, в ч„рных поперечных трещинах. Он же стоит у изножия, тоже голый, и он знает, что сейчас ему нужно войти в не„, и что, как только он это сделает, она начн„т превращаться в Лилю, и Аля этого очень хочет, и от него зависит, чтобы превращение произошло в полной точности. Многочисленные свидетели - девочки, которые живут в этой комнате, Стовба среди них, и профессор математики Израйлевич, и Женя Розенцвейг, стоят вокруг кровати, ожидая превращения Али в Лилю. И более того, совершенно определ„нно известно, что если это произойд„т, то Израйлевич поставит ему зач„т по математике. Вс„ это совершенно никого не удивляет. Единственное, что странно, - присутствие матильдиных ч„рных кошек на тумбочке рядом с Алиной кроватью... И Аля выжидательно смотрит на него подвед„нными японскими глазами, и он готов, вполне готов потрудиться, чтобы выпустить из плохонькой Алиной оболочки чудесную Лилю. Но тут начинает звонить телефон - не в комнате, а где-то рядом, может быть, в коридоре, и он знает, что его вызывают к маме в больницу, и ему нельзя медлить ни секунды, потому что иначе с Верой произойд„т то, что произошло с бабушкой...
     Аля шевелит остроносыми ботиночками, зрители, видя его нерешительность, проявляют недовольство, а он понимает, что ему надо немедленно бежать, немедленно бежать, пока телефон не перестал звонить...
     Действительность отозвалась на сон - из почтового ящика Шурик вынул письмо от Лили. Из Израиля. Для Шурика - единственное полученное. Для Лили - последнее из нескольких отправленных. Она писала, что он очень помогает ей разобраться с самой собой. Она давно уже догадалась, что письма е„ не доходят, и вообще здесь, в Израиле, никто не знает, по каким законам они циркулируют - почему к одним людям письма приходят регулярно, а другие не получают ни одного - но она, Лиля, пишет Шурику письмо за письмом, и это дневник е„ эмиграции.

     ?После нашей семейной катастрофы я стала гораздо больше любить их обоих. Отец вс„ время мне пишет и даже звонит. Мама обижается, что я поддерживаю с ним отношения, - но я не чувствую, чтобы он был передо мной виноватым. И не понимаю, почему я должна проявлять какую-то женскую солидарность. И вообще мне е„ ужасно жалко, а за него я рада. У него такой счастливый голос. Фигня какая-то. Язык потрясающий. Английский - ужасная скукота по сравнению с ивритом. Я буду потом учить арабский. Обязательно. Я - лучшая ученица в ульпане. Это ужасное уродство жизни, что тебя здесь нет. Это так глупо, что ты не еврей. Арье на меня обижается, говорит, что сплю я с ним, а люблю тебя. И это правда?.

     Шурик прочитал письмо прямо возле почтового ящика. Оно было как с того света. Уж во всяком случае, оно было адресовано не ему, а другому человеку, который жил в другом веке. И в том же прошлом веке осталась прелесть прогулок по ночному городу, и лекции по литературе - они были слишком хороши, чтобы стать повседневностью. Для этого существовала раздражающая нос химия... В прошлом осталась и вс„ укрупняющаяся от ухода из времени бабушка, в тени которой не было ни жары, ни холода, а благорастворение воздухов. И здесь, между первым и вторым этажом, около зел„ной шеренги почтовых ящиков, его охватило молниеносное и огненное чувство отвращения ко всему: в первую очередь, к себе, потом к институту, к лабораторным столам и коридорам, к провонявшим мочой и хлоркой уборным, ко всем учебным дисциплинам и их преподавателям, к Але с е„ густыми жирными волосами с кислым запахом, который он вдруг ощутил возле своего носа... Его передернуло, даже испарина выступила по телу - но тут же вс„ и прошло.
     Он сунул письмо в карман и пон„сся в институт: у него назревала сессия, и весна назревала, и опять он запустил неорганическую химию, и лабораторные, и ещ„ не снял дачу, которую бабушка снимала из года в год, отчасти потому, что не наш„л в бабушкиной книжке рабочего телефона дачной хозяйки, отчасти из-за нехватки времени: известно было, что дачи снимают в феврале, а в марте ничего путного уже не снять.
     Он бежал в институт, и письмо Лилино было в его душе, как съеденный утром завтрак в желудке - необратимо и в глубине. Два факта, сообщ„нные Лилей, - о том, что родители е„ разошлись, и о том, что у не„ появился парень по имени Арье, - совершенно не тронули его. Тронуло само письмо - почти физически: вот бумага, на которой е„ рукой нечто написано, из чего следует, что она есть на свете, а не исчезла бесследно, как бабушка. Ведь до сих пор было такое чувство, что они удалились в одном направлении. И это письмо в кармане - как все мы любим себя обманывать - как будто намекало, что и бабушка может прислать письмо из того места, где она теперь находится.
     Шурик не додумал этого до конца, это приятное чувство не оделось такими словами, чтобы можно было другому человеку это объяснить. Но разве мама пойм„т это смутное, приятное чувство? Она подумает, что он просто Лилиному письму радуется...
     И он, отодвинув вс„ зыбкое и неконкретное, жил себе дальше, бегал в институт, сдавал какие-то коллоквиумы, ухитрялся немного зарабатывать - французские уроки, оставшиеся от бабушки. Деньги, о которых при бабушке и речи не заводилось, исчезали с невероятной скоростью и заставляли о себе думать. Шурику было совершенно ясно, что заботиться об этом должен он сам, а не слабенькая, совсем прозрачная мать.
     ?В будущем году наберу побольше новых учеников?, - решил он. Ему нравилось учить детей французскому языку гораздо больше, чем самому учиться науке химии. И хотя он кое-как ходил на занятия, делал лабораторные, но вс„ больше полагался на Алю Тогусову, а она старалась, лезла их кожи вон и даже переписывала ему конспекты лекций, которые он часто пропускал.
     Аля, залучившая себе Шурика в памятное новогоднее утро, по неопытности принявшая вынужденный жест мужской вежливости за крупную женскую победу, довольно быстро сообразила, что достигнутый ею успех не так уж велик, но эту новогоднюю удачу нельзя пускать на самот„к, а, напротив, чтобы росток рос и развивался, следует много и упорно трудиться. Эта мысль не была для не„ новой - она пришла к ней ещ„ в детстве, когда девочкой она впервые столкнулась с тем, что есть на свете некоторые женщины, которые ходят в туфлях, тогда как большинство, к которому принадлежит и е„ мать, зимой носят валенки, а летом резиновые сапоги... Словом, жизнь - борьба, и не только за высшее образование. Шурик ей, конечно же, очень нравился, может быть, она была в него даже влюблена, но все эти романтические эмоции и в сравнение не шли с тем высоким напряжением, которое рождалось из суммы решаемых задач: высшее образование в сочетании с Шуриком и принадлежавшей ему по праву столицей. Аля чувствовала себя одновременно и зверем, выслеживающим свою добычу, и охотником, встретившим редкую дичь, какая попадается раз в жизни, если повез„т...
     Напряжение Алиного существования подогревалось ещ„ одним обстоятельством: Лена Стовба в ту новогоднюю ночь тоже нашла сво„ счастье - познакомилась с кубинцем Энрике, темнокожим красавцем, студентом университета имени Патриса Лумумбы. Он пригласил е„ танцевать, и под звуки ?Бесаме мучо? целая стая пухлых младенцев - амуров, купидонов и других крылатых - разрядила свою луки в рослую парочку, и вялая от природы Стовба проснулась своим белым телом, встрепенулась навстречу танцующему всеми своими органами кубинцу и весь подготовительный путь, для прохождения которого требуется иногда довольно значительное время, прошла экстренно, начав за час до новогодней полуночи, и в два часа утра первого дня нового года успешно закончив его в крепких темнокожих объятиях.
     Хотя д