до пяти утра... Возить Марию в школу прид„тся, конечно же, ему, и это должно сильно поменять жизнь.
     - А Стовба? Ты ей уже сообщила?
     Лицо Веры омрачилось:
     - Шурик, ну как ты думаешь, она же не враг своему реб„нку? Это же как выиграть миллион!
     - Нет, я только хотел сказать, что вдруг она уедет, и на что тогда эта школа? Коту под хвост!
     - Мурзик может стать настоящей звездой. Как Уланова. Как Плисецкая. Как Алисия Алонсо. Поверь моему слову.
     Шурик вздохнул и поверил: а что ему оставалось делать?
     В конце августа приехала Стовба, и счастливая Мария в первую же минуту рассказала матери, что е„ приняли в Хореографическое училище Большого театра.
     Вера собиралась Стовбу предварительно подготовить к этому сообщению, но Стовба нисколько не возражала, а даже обрадовалась.
     Взяли Марию сразу в первый класс, без подготовительного, и сразу же поставили к станку. Первые недели она была в полном шоке - молчала, ни слова не говорила ни Шурику, ни Верусе... От балетной уч„бы она ожидала совсем другого...
     Мария за минувший год посмотрела с Верой весь зв„здный балетный репертуар - и ?Лебединое?, и ?Красный мак?, и ?Золушку?... И примерила на себя сольные партии. Да, да... это ей подходило. Она совсем уж была готова танцевать в белой пачке на сцене Большого театра... Но е„ поставили лицом к стене, обе руки на станок, и по полтора часа без перерыва на скучный сч„т она вс„ тянула ножки, пяточки, укрепляла позвоночник.
     Только это, и ничего другого. Никакого вольного кружения под музыку, никакой телесной импровизации, которые предлагала Вера.
     Лишь через полгода разрешили повернуться боком, справа, слева... и опять вс„ то же самое - тянем ножки, пяточки... Плечи вниз, подбородок вверх! Прямая линия! Прямая линия!
     Классы вела преподавательница из бывших балерин, но осевшая, полная, похожая лицом на старую бульдожку. Ещ„ была воспитательница, которая называлась инструктор. Она водила девочек на уроки, всем руководила. Звали е„ Вера Александровна, что Марии очень не нравилось, даже оскорбляло: какая ещ„ Вера Александровна, есть у не„ уже своя любимая Веруся... А эта была молодая, но лицо в морщинах, ходила как балерина, по первой позиции, носочками в разные стороны, и голову держала по-балетному, запрокинув затылок. Но танцевать-то не танцевала! Девочки говорили, что она ушла из балета после травмы, потому и злая. Все знали, что большего несчастья, чем потерять балет, нет на свете...
     Эта фальшивая Вера Александровна всюду их водила, даже и в столовую, торопила одеваться, раздеваться, и голос у не„ был высокий, визгливый. Всех девочек она не любила, Марии же казалось, что е„ - особенно. И замечаний, казалось Марии, она получает больше других: что вертится, когда надо стоять смирно, что ест она слишком быстро, что не сделала положенный книксен, последнее от императорских врем„н сохранившееся правило - приветствовать преподавателей пружинным л„гким движением с приседанием.
     Уставала Мария ужасно. И было скучно. Но молчала - Вере ни слова. И Шурику - ни слова. Они выходили из дому в половине восьмого, и всю дорогу она медленно просыпалась. Только около самой школы она подпрыгивала, обхватывала Шуриковы плечи, целовала его в небритую щеку и убегала. Шурик тащился домой, досыпать.
     В школе у Марии подружки не заводились. Девочки уже проучились год в подготовительном классе, сдружились. Она была новенькой, всех выше, и ножку выше всех поднимала. И поставили очень скоро Марию к среднему станку, куда всегда самых лучших... Она ещ„ не знала, что лучших - не любят. К тому же большинство девочек были старше, многие жили в училище, в интернате, у них уже завелись компании, куда Марию не принимали.
     В конце первого года разрешили встать на пальцы... И опять - батман, тондю, плие... И опять - лучше всех... Но себе Мария не нравилась. Класс был малорослый, все девочки, как будто специально подобранные, были светловолосыми, белокожими, и она страдала, что на других не похожа, а в особенности страдала от размера своей обуви - тридцать седьмого. Однажды в раздевалке они долго потешались над е„ огромными балетными туфлями и даже немного поиграли ими в футбол.
     Назавтра она отказалась идти в школу:
     - Я не хочу больше заниматься балетом. Я буду ходить в обычную школу, без балета.
     Вера оставила е„ дома. Позавтракали вдвоем, отпустив Шурика досыпать. Завтрак накрыли в бабушкиной комнате, а не на кухне, как обычно. Чашки Вера достала красивые, и самую золотую поставила перед Марией.
     До того дня за неделю Вера с Шуриком были на собрании. Шурик был взят не просто как сопровождающее лицо, но и в качестве родителя. Вера Александровна испытала смутно-приятное чувство: как будто Мария их с Шуриком дочка, и она все два часа забавлялась этой мыслью.
     Преподавательница балетного класса Марию очень хвалила, учителя по общеобразовательным дисциплинам тоже были ею довольны, только инструкторша-тезка отзывалась о Марии с неприязнью: замкнута, резка, с одноклассницами плохой контакт.
     ?Завидуют, завидуют?, - сразу же поставила диагноз Вера. Акт„рский мир она знала. И не стала допытываться у девочки, что же такое произошло в школе, отчего она не хочет больше туда ходить. И за особенным завтраком в бабушкиной комнате Вера сказала важные, но не вполне правдивые слова:
     - Мурзик мой дорогой! Когда я была девочкой, чуть постарше тебя, я училась в театральной студии. И хотя мне очень нравились занятия, я оттуда ушла. Потому что ко мне плохо относились. Теперь я знаю, что девочки мне завидовали. Это очень плохое качество. Но так бывает очень часто. Если ты хочешь стать балериной, это надо перетерпеть. Пройд„т немного времени, и ты пойм„шь, что из-за этого нельзя огорчаться. Потому что большинство девочек, которые к тебе плохо относятся, никогда балеринами не станут: их отчислят до окончания училища. А тебя - не отчислят, потому что ты очень талантливая. Ты будешь танцевать сольные партии, а они - в лучшем случае танцевать в кордебалете. Поэтому ты отдохни несколько дней, хочешь, пойд„м с тобой на каток, в музей - куда захочешь! А потом снова пойд„шь на занятия. Потому что нельзя сдаваться из-за такой ерунды. Ты меня поняла?
     Тут Мария, как маленькая, влезла к Верусе на руки и заплакала, и проплакалась, и рассказала про то, как играли в футбол е„ розовыми туфлями, и теперь они страшно грязные... И что размер у не„ тридцать седьмой, а у девочек - тридцать третий...
     Три дня они развлекались. Ходили в уголок Дурова, смотрели на говорящего ворона, потом на репетицию в театр, где раньше Вера Александровна работала, тоже было замечательно, и купили в магазине ВТО новые балетки, и ещ„ Вера Александровна подарила ей повязку на волосы, заграничную, из эластичной ткани такого яростного розово-красного цвета, какого в природе не бывает.
     Потом Шурик снова пов„л Марию в школу. Она была собранна, готова к отпору, и подбородок гордо смотрел вверх не только у балетного станка. Она готовилась к нападению. Жгучая красная повязка, лицо, посреди зимы имеющее оттенок свежего южного загара, подч„ркивали вызов.
     Спустя несколько дней в девчачьей раздевалке произошла драка. Инструкторша вбежала, когда в середине раздевалки, между шкафчиками, бился комок из тонких рук и ног и над всем этим стоял оглушительный визг. Инструкторша взвизгнула ещ„ оглушительней, комок распался, последней на ноги встала Мария, серо-коричневая, в разорванном купальнике. Кроме е„ купальника, пострадал ещ„ один нос и одна рука: нос был разбит, а рука укушена. Как засвидетельствовали, Марией.
     Девочки единогласно и почти хором сообщили, что Мария набросилась на них, как бешеная, а они даже знать не знают, по какой такой причине. Про то, что девочки отняли у не„ новые туфли и стали гонять их по раздевалке, Мария не сказала. Веру Александровну вызвала в школу инструкторша и начала е„ ругать, как будто это она подралась с девочками в раздевалке. Вера терпеливо выслушала, а потом, со своей стороны, сказала, что девочку травят одноклассницы, и она усматривает в этом проявление расизма, не свойственного советскому человеку.
     - Я бы сказала, что здесь какая-то педагогическая недоработка, - кротко закончила Вера Александровна-бабушка.
     Вера Александровна-инспекторша вдруг испугалась: ей и в голову не пришла такая острая трактовка конфликта.
     ?Только расизма мне не хватало?, - испугалась инструкторша Вера Александровна и миролюбиво, но подловато улыбнулась.
     - Что вы! Вы просто не знаете нашего контингента, у нас дочка самого Сукарно училась, и дочь гвинейского посла, и из Алжира одна девочка, миллионера дочь, так что вы за расизм не беспокойтесь - никакого расизма. Но с девочками я поговорю...
     И сама задумалась: действительно, в бумагах ничего такого нет, а вдруг внучка какого-нибудь Лумумбы или Мобуты?
     У инструкторши отношения с начальством были сложные, зато к ней хорошо относилась сама Головкина, и потому педагогический коллектив был расколот на две партии - болеющих ?за? и болеющих ?против?. Поскольку в педагогическом коллективе Вера-инструктор была не единственной неудачницей, а было ещ„ несколько десятков несостоявшихся балерин с кривыми биографиями, неверными мужьями и ещ„ более неверными любовниками, обстановка была весьма нервной, и только страх перед великой начальницей и престиж места сдерживали воспал„нные страсти. Здесь никому ничего не прощали.
     Дальше вс„ пошло именно так, как того хотела Веруся. Вверх по начальству не донесли, решили вс„ по-домашнему. Марию пожурили, но и девочек пожурили тоже.
     Шурик был, естественно, вовлеч„н во все перипетии балетной жизни, которая постепенно заняла центральное место в доме.
     Теперь, когда Стовба приезжала из Ростова, Шурик уступал Лене свою комнату, переселялся в бабушкину, Марии ставили раскладушку у Веры, но раскладушка обыкновенно пустовала: Мария укладывалась матери под бок и наслаждаясь е„ близостью. Вечерами Стовба ходила с Марией на балетные спектакли, и Лена осваивала роль матери балерины. Когда смотрели ?Дон Кихота?, Мария сидела, сцепив руки, как замороженная, а после окончания спектакля сказала матери:
     - Вот увидишь, моя Китри будет лучше.
     Роль Китри была е„ самая большая мечта.
     Стовба смирилась: девочка в руках Веры действительно становилась балериной.
     Временами Лена приходила в отчаяние: планы Энрике рушились один за другим. Он уже получил американское гражданство и просил Лену встретиться в какой-нибудь социалистической стране, куда можно выехать из России по туристической пут„вке, но Лена боялась, что если это обнаружится, то тогда уж никогда ей из России не выехать. Энрике хотел приехать в Россию сам, но этого приезда Лена боялась больше всего, она была уверена, что его посадят: у него была паршивая предыстория, теперь он был ещ„ и американец.
     Изредка, сложными путями, они обменивались письмами и фотографиями. Энрике разглядывал фотографии дочки, восхищался сходством с его покойной матерью. Сам Энрике заматерел и растолстел, Лена похудела и лицом лишь отдал„нно напоминала ту белокурую матрешку, в которую до безумия влюбился Энрике десять лет тому назад. Но было в их характерах нечто общее, что, видимо, когда-то их и соединило: если б не фотографии, они бы не узнали друг друга, встретившись на улице, но препятствия разжигали страсть до безумия.
     Приехав в очередной раз, Лена рассказала Шурику о новой возможности отъезда, на этот раз совсем уж головоломной, к тому же рассчитанной ещ„ на несколько лет ожидания и гнусный обман. Именно о гнусном обмане Лена Шурику и поведала как-то ночью, на кухне, когда Мария и Вера крепко спали.
     В Ростове-на-Дону, в сельскохозяйственном институте на третьем курсе учился виноградарству некий прокоммунистический испанец, которого занесло к донским казакам каким-то дурным ветром. Он был из детей тех испанских детей, которых взрастила советская власть, и, как обычно это происходит с дважды перемещ„нными людьми, он был сбит со всякого толку. Этот самый Альварес уже в двенадцатилетнем возрасте вернулся в Испанию из Москвы, а теперь снова приехал на бывшую родину получать образование, которое в Испании да„тся каждому крестьянскому парню, причем без отрыва от виноградника. Ему было двадцать пять, то есть он был несколько моложе Лены, собой он был сильно неказист, в Лену влюбл„н до поноса. Шутки никакой в этом не было, потому что всякий раз, когда они встречались в доме у Лениной приятельницы, его действительно одолевала желудочная слабость.
     - Ну вот, - докуривая пачку, меланхолично объясняла Лена, - мигну глазом и выйду за него замуж. Через два года он закончит институт. Ну, через два с половиной поеду с ним в Испанию, а оттуда уж - раз! - и куда угодно. Энрике приедет и вс„ уладит.
     - А он тебя не убьет? Или один испанец другого? - трезво поинтересовался Шурик.
     - Да нет, конечно. Мы с Энрике не романтики, мы маньяки. Нам просто надо увидеть друг друга. Поженимся, а может, через три дня развед„мся. Я теперь уже ничего не понимаю. - Лицо е„ злело, глаза темнели.
     - Ну а как же этот, Альварес? - не удержался Шурик, увлеч„нный сюжетом.
     - Да вот о чем я тебе и говорю, что на него мне наплевать с высокой горы. Я и сама понимаю, что нехорошо. Вроде обман. Но и не совсем - я спать с ним буду. Он ведь этого очень хочет, я же тебе говорю, он в меня влюбл„н до поноса. А мне, Шурик, если не с Энрике, то совершенно вс„ равно с кем. Хочешь, с тобой?
     - Да поздно уже, мне вставать скоро, Мурзика в школу везти, - честно ответил Шурик, и тогда Лена рассердилась:
     - Подумаешь, дело большое! Я и сама могу е„ в школу отвезти.
     Шурик подумал, что судьба у него такая. В его комнате спала Мария. Бабушкина, где ему было постелено, была смежная с комнатой Веруси.
     Лена сбросила окурки в помойное ведро, открыла форточку, вытерла чистый стол и пошла в ванную. Оглянулась, и Шурик понял, что его приглашают.
     Лена давно не делала вид, как раньше, что перепутала. Открыла кран, и пока вода наполняла ванну, страшно бесстыдно разделась: медленными, длинными движениями и улыбаясь совершенно не своей улыбкой... В остальном вс„ было здорово, но совершенно обыкновенно. Вода, к слову сказать, была лишней, потому что когда ложились, то она переливалась через край, а когда стояли, то вс„ равно хотелось лечь.
     И в школу Марию отв„л, как обычно, Шурик, потому что Лена спала крепким сном и он пожалел е„ будить.
     И теперь, если новый план Стовбы исполнится, ещ„ полных три года, не считая, конечно, зимних, весенних и летних каникул, Шурику предстояло водить Марию в школу и, разумеется, забирать. Впрочем, иногда забирала сама Вера.
     Нагрузка у Марии с каждым годом возрастала, были репетиции, концерты, ежегодные экзамены, к которым готовились с напряжением всех семейных сил. Е„ африканский темперамент в сочетании с жестокой дрессурой тела выработали в ней могучий характер. Вера Александровна знала, что даже если не получится из не„ балерины, она не потеряется среди тысяч сверстниц и добьется в жизни всего, чего захочет. В училище Мария подавала большие надежды, е„ знала сама Головкина и кивала снисходительно, когда в коридоре девочка замирала перед ней в книксене.
     Утренний книксен делала Мария перед Верой, прежде чем поцеловать е„ в щеку. И каждый раз Вера размякала.
     Нет, неправа была мама: мальчики одно, а девочки совсем другое, - она как будто оправдывалась перед покойной матерью за то, что родного Шурика в его детстве меньше любила, чем чужую Марию...

глава 52

     Чем большую власть приобретала немощь над тучнеющим телом Валерии, тем сильнее она сопротивлялась, и дух бойца возрастал в ней. Она уже несколько лет не покидала дома, и даже в пределах двадцати четыр„х квадратных метров - большая, прекрасная комната! - двигаться ей становилось вс„ труднее. Ноги давно сдались, но пока держали руки, она кое-как добиралась до отгороженной ширмами импровизированной уборной - кресла с вырезанным в сиденье отверстием и стоящим под ним ведром. Здесь же прижился фаянсовый умывальный кувшин и умывальная миска с синими потрескавшимися цветами - Валерия хранила благообразную пристойность дома.
     С послеоперационного времени Валерия держала двух прислуг: утреннюю - Надюшу, пожилую женщину, бывшую дворничиху, приносившую простые продукты и помогавшую с туалетом, и вечернюю - Маргариту Алексеевну, медсестру, вызываемую по необходимости. Шурик, благодаря ловкому дирижированию, ни разу не встретился ни с одной из них: Валерии было важно, чтоб он считал е„ самостоятельной... Но при этом ей хотелось, чтобы он вс„-таки н„с ответственность, понимал, как она от него зависит...
     А на самом деле - и не так уж она от него зависела! Самостоятельность определяется исключительно деньгами, которые она зарабатывала, - уверилась Валерия и работала много, быстро и с удовольствием. В то время как Шурик расширял поле деятельности за сч„т освоения технического перевода, Валерия, умевшая с помощью телефонной трубки совершать чудеса общения с самыми разными людьми - от заведующей продовольственным магазином до секретаря редакции - почти монополизировала женские журналы по части переводов с польского статей о моде, косметике и прочей дамской красоте жизни.
     Широкая и безалаберная, потерявшая так или иначе почти вс„ семейное наследство, она решительно поменяла сво„ отношение к деньгам: прежде она понимала их как эквивалент удовольствий, которые могла себе позволить, теперь - как гарантию независимости. И, в первую очередь, от Шурика. Он занимал огромное место в е„ жизни, но, в сущности, не занимал, а заменял того идеального, воображаемого мужчину, которого она была достойна, но который в жизни е„ не случился.
     Талант переводчика, интуитивное умение выбрать точное слово и поставить его в правильное место, был лишь частью главного дарования Валерии - безошибочно размещать вокруг себя все элементы жизни: и людей, и предметы...
     Ходить в обыкновенном смысле она не могла уже давно, но, опираясь на спинку подставленного кресла, на костыли, она подтягивалась на своих мощных руках и передвигалась, волоча за собой бесчувственные ноги, и преодолевала несколько метров до туалета. Наступил момент, когда ослабели руки, и она уже больше не могла оторвать от постели отяжелевшего тела, и тогда ей пришлось предпринять переустройство мира: она сделала полную перестановку. Руками Шурика, конечно.
     Теперь она лежала в окружении тр„х столов: справа туалетный, с кремами и лаками, примочками и лекарствами, слева придвинутый вплотную к кровати письменный стол с пишущей машинкой, переводами, словарями, но также вязаньем, пасьянсными картами и телефоном, а на самой кровати, прямо над животом, располагался третий стол - л„гкий, складной, ею самой придуманный, сконструированный и выполненный на заказ смекалистым столяром. Возле туалетного столика стояла тем же столяром сработанная этажерка с дверками внизу, куда поместились унизительные предметы ежедневной необходимости.
     В замкнутом комнатном существовании время делалось текучим и аморфным, день легко превращался в ночь, завтрак - в ужин, и Валерия старалась отбивать бесформенное время, как только возможно: принудительно-строгим режимом, телефонными звонками в завед„нное время, радионовостями, телевизионными передачами - вс„ по местам, по часам, по дням недели. И подруги были расставлены по дням недели. Впрочем, для Шурика было сделано исключение: он один мог забежать к ней помимо вторника в любое время дня и ночи...
     За время долголетней болезни она не растеряла своих подруг, их даже прибавилось. Как, откуда брались? Подрастала дочка у приятельницы, и вот она уже забегала к Валерии с польским журналом - перевести про неизвестного в России Сальвадора Дали или про новый фасон юбки... Приходила обиженная жизнью маникюрша и оседала при доме подругой и почитательницей. К ней приходили за дружбой бывшие соученицы и сослуживцы, однопалатницы по больничным лежаниям, случайные попутчицы, подхваченные в те времена, когда она могла ещ„ выезжать в санатории,