и душевными силами, служили наперегонки, хоть и на разный манер, и не делили его, а, напротив, совместными усилиями укрепляли его нуждающийся в утверждении мир. Его искренне и дружно хвалили, поощряли, им гордились, его успехам радовались. Он отвечал им полнейшей взаимностью, и бессмысленный вопрос, которую из них он больше любит, никогда перед ним не ставили.
     Тень безотцовщины, которой обе они когда-то боялись, вообще не возникла. Когда он научился говорить ?мама? и ?баба?, ему показали фотографию, с которой покойный Левандовский посылал неопредел„нную улыбку, и сказали ?папа?. Лет семь это его вполне удовлетворяло, и только в школе он заметил некоторый семейный недоч„т. Спросил ?где?? и получил правдивый ответ - погиб. Известно было, что папа был пианист, и Шурик привык считать, что старенькое пианино в доме и есть свидетельство отцовского былого присутствия.
     Если для гармонического развития реб„нка действительно необходимы две воспитательные силы, мужская и женская, то, вероятно, Елизавета Ивановна с е„ тв„рдым характером и внутренним спокойствием обеспечила это равновесие, помимо пианино.
     Любуясь своим рослым и ладным мальчиком, обе женщины с интересом ожидали времени, когда в его жизни появится третья - и главная. Обе были почему-то настроены на то, что их мальчик рано женится, семья пополнится, даст новые побеги. С тревожным любопытством они присматривались к Шуриковым одноклассницам, танцующим нервный и бесполый танец твист на Шуриковом дне рождения, и гадали: не эта ли...
     Девочек в классе было гораздо больше, чем мальчиков. Шурик пользовался успехом, и на день своего рождения, шестого сентября, он пригласил чуть ли не весь класс. После лета всем хотелось пообщаться. К тому же начинался последний школьный год.
     Загорелые девчонки щебетали, слишком громко смеялись и взвизгивали, мальчики не столько плясали, сколько курили на балконе. Время от времени Елизавета Ивановна или Вера Александровна бочком входили в большую из комнат, собственно говоря, в бабушкину, вносили очередное блюдо и воровским взглядом цепляли девочек. Потом, на кухне, они немедленно обменивались впечатлениями. Обе они пришли в единому мнению, что девчонки чудовищно невоспитанны.
     - Звуки, как на вокзале в очереди, а интеллигентные, кажется, девочки, - вздохнула Елизавета Ивановна. Потом помолчала, поиграла кончиками морщинистых пальцев и призналась как будто нехотя, - но какие вс„-таки прелестные... милые...
     - Да что ты, мамочка, тебе показалось. Они ужасно вульгарные. Не знаю, чего ты там милого нашла, - возразила даже с некоторой горячностью Вера.
     - Беленькая, в синем платье, очень мила, Таня Иванова, кажется. И восточная красавица с персидскими бровями, тоненькая, прелесть, по-моему...
     - Да что ты, мам, беленькая это не Таня Иванова, а Гуреева, дочка Анастасии Васильевны, преподавательницы истории. У не„ зубы через один растут, тоже мне прелесть, а восточная твоя красавица, не знаю, не знаю, что за красавица, у не„ усы, как у городового... Ира Григорян, ты что, не помнишь е„?
     - Ну ладно, ладно. Ты, Верочка, прямо как коннозаводчик. Ну, а Наташа, Наташа Островская чем тебе не хороша?
     - Наташа твоя, между прочим, с восьмого класса дружит с Гией Кикнадзе, - с оттенком некоторого личного оскорбления заметила Вера.
     - Гия? - изумилась Елизавета Ивановна. - Такой карапуз смешной?
     - Видимо, Наташа Островская так не думает...
     Елизавета Ивановна кое-чего не знала, что было известно Вере. Шурик в Наташу был горячо влюбл„н с пятого класса, а она предпочла смешного сонного Гию, который был в ту пору молчалив, зато когда открывал рот, все покатывались со смеху: в остроумии ему не было равных.
     Словом, бабушке девочки не нравились в массе, но каждая в отдельности казалась ей привлекательной. Вера, напротив, была убеждена, что школа Шурика чуть не лучшая в городе, класс прекрасный, исключительно дети интеллигентных родителей, то есть в сумме ей все нравились, зато каждая девочка в отдельности обладала отталкивающими недостатками...
     А Шурику нравилось вс„, - и в общем, и в частности.
     Он научился твисту ещ„ в прошлом году, и ему нравился этот смешной танец: как будто ты стягиваешь с себя прилипшую мокрую одежду. Ему нравилась и Гуреева, и Григорян, и даже Наташе Островской он простил измену, тем более что Гия был его другом. Также ему очень понравился фруктовый торт со взбитыми сливками, который испекла бабушка. И новый магнитофон, который ему подарили к семнадцатилетию.
     К десятому классу Шурик окончательно определился - решил поступать на филфак, на романо-германское отделение. Куда же ещ„?..

глава 6

     В самом начале последнего школьного года Шурик купил себе абонемент на лекции по литературе, которые читали лучшие университетские преподаватели. Каждое воскресенье Шурик бегал в университет на Моховую, занимал место в первом ряду Коммунистической, бывшей Тихомировской, аудитории и старательно записывал интереснейшие лекции крохотного старого еврея, крупного знатока русской литературы. Лекции эти были столь же восхитительны, сколь и бесполезны для абитуриентов. Лектор мог битый час говорить о дуэли в русской литературе: о дуэльном кодексе, об устройстве дуэльных пистолетов с их гран„ными стволами, тяж„лыми пулями, забиваемыми в ствол с помощью короткого шомпола и молотка, о жребии, брошенном серебряной монеткой, о фуражке, наполненной розово-ж„лтой черешней и о черешневых косточках, предвосхитивших отсроченный полет пули... о прозрении поэта и о сотворении жизни по образцу вымысла, словом, о вещах, не имеющих ни малейшего касательства к тематическим сочинениям ?Толстой как зеркало русской революции? или ?Пушкин как обличитель царского самодержавия?...
     Справа от Шурика сидел Вадим Полинковский, слева - Лиля Ласкина. С обоими он познакомился на первой же лекции.
     Маленькая, броская, в белых остроносых ботиночках и в кожаной мини-юбке, убивающей без разбора нравственных старушек, безнравственных студенток и незаинтересованных прохожих, Лиля крутила стриженой, плюшевой на ощупь головой, как заводная игрушка, и беспрестанно стрекотала. Кончик е„ длинного носа еле уловимо двигался при артикуляции вверх-вниз, ресницы на часто моргающих веках трепетали, а мелкие пальчики, если не теребили платок или тетрадь, стригли вокруг себя тяж„лый воздух. К тому же она не отошла ещ„ от детской привычки проворно и бегло поковыривать в носу.
     Обаяния в ней была бездна, и Шурик влюбился в не„ так крепко, что это новое чувство затмило все прежние его мелкие и многочисленные влюбл„нности. Опыт чувственной приподнятости, когда кажется, что даже электрические лампочки усиливают свой накал, был знаком ему с детства. Он влюблялся во всех подряд - в бабушкиных учеников - как девочек, так и мальчиков, в маминых подруг, в одноклассниц и учительниц, но теперь Лилино вес„лое сияние вс„ прежнее обратило в смутные тени...
     Полинковского Шурик воспринимал как соперника до тех пор, пока однажды, в начале лекции, указав глазами на пустующее Лилино место, он не прошептал:
     - Мартышечки-то нашей сегодня нет...
     Шурик изумился:
     - Мартышечки?
     - А кто же она? Вылитая мартышка, ещ„ и кривоногая...
     И Шурик полтора часа размышлял о том, что есть женская красота, пропустив мимо ушей тонкие соображения лектора о второстепенных персонажах в романах Льва Николаевича, - чудаковатый лектор всегда находил способ уйти подальше от школьной программы в каменоломни спорного литературоведения...
     В тот раз некого было провожать до дому, и они с Полинковским прошлись от Моховой до самого Белорусского вокзала. Шурик больше помалкивал, переживая смущение, в которое Полинковский поверг его своим небрежным отзывом о прелестной Лиле. Полинковский же, время от времени отряхивая снежинки с кудрей, пытался об Шурика разрешить свою собственную проблему: он вс„ не мог склониться в правильную сторону, то ли сдавать ему в Полиграфический, где отец преподавал, то ли в университет, а может, плюнув на вс„, податься в геолого-разведочный... У Белорусского Шурик предложил Полинковскому зайти в гости, и они свернули на Бутырский вал. Проходя мимо железнодорожного мостика, перекинутого над полузаброшенным полотном, Полинковский сообразил, что по этой дороге, через мостик, можно выйти к мастерской его отца и предложил Шурику посмотреть мастерскую. Но Шурик торопился домой, и уговорились на завтра. Полинковский написал ему адрес на клочке бумаги, потом они немного потоптались во дворе и зашли к Шурику. Елизавета Ивановна накормила их ужином, и они стали слушать в Шуриковой комнате музыку, которой у него было много записано на коричневых магнитных лентах. Полинковский выкурил заграничную сигарету и уш„л.
     Оставшуюся часть вечера Шурик промаялся, не решаясь позвонить Лиле. Е„ телефон был у него записан, но он пока ещ„ ни разу ей не звонил, дело ограничивалось лишь корректными проводами до подъезда старого дома в Чистом переулке.
     На другой день, в понедельник, Лиля вс„ не выходила у него из головы, но позвонить он не решался, хотя номер е„ телефона сам собой всплывал и напрашивался... К вечеру он так умаялся, что вспомнил про вчерашнее необязательное приглашение Полинковского и пош„л под вечер из дому - прогуляться, как сказал матери.
     Записочку с адресом он уже потерял, но адрес запомнился, он состоял из одних троек.
     Мастерские эти оказались не так уж близко за мостиком, он довольно долго искал описанный Вадимом дом с большими окнами. Наконец разыскал и дом, и номер нужной мастерской, постучал в чуть приоткрытую дверь. Вош„л - и остолбенел. Прямо перед ним на низкой подставке сидела совершенно голая женщина. Некоторые женские части были не видны, но грудь бело-розовая, в голубых прожилках, во всех е„ потрясающих подробностях, светила, как прожектор. Вокруг женщины расположилось десятка два художников.
     - Дверь! Дверь прикройте! Дует же! - прикрикнул на Шурика сердитый женский голос. - Чего же вы опаздываете? Садитесь и начинайте работать.
     Красивая женщина в ч„рной мужской рубашке, с ч„рной блестящей ч„лкой, свисающей на глаза, махнула неопредел„нно позади себя. Подчинившись е„ жесту, он сел в дальнем углу помещения на нижнюю ступень стремянки. Все рисовали, грубо шурша карандашами. Шурик плохо соображал. Он догадывался, что где-то здесь его новый знакомый Вадик, но не мог отвести глаз от крупного коричневого соска, уставленного в него, как указательный палец. Шурик испугался, что голая женщина поднимет голову и пойм„т, что с ним происходит. А с ним происходило... Он понимал, что надо уйти. Но уйти не мог. Он протянул руку к стопке сероватой бумаги, лежавшей на полу, и отгородился листом ото всех. Пребывание его здесь было почти преступным, он ждал, что сейчас его обнаружат и выгонят. Но сдвинуться с места он не мог. Рот его попеременно то высыхал, то наполнялся большим количеством жидкой слюны, и он судорожно, как у зубного врача, заглатывал е„. При этом он воображал, что подходит к сидящей женщине, поднимает е„ с подиума и проводит рукой там, где тень была особенно густа... Весь этот сладкий кошмар длился, как показалось Шурику, нескончаемо долго. Наконец натурщица встала, надела бордово-ж„лтый байковый халат и оказалась не очень молодой коротконогой женщиной с толстыми хомячьими щеками и полностью лиш„нной волшебства - как любая из его бывших соседок по коммунальной квартире. Пожалуй, это и было самым поразительным... Значило ли это, что каждая из тех женщин в байковых халатах, которые выходили на общую кухню с пригорелыми чайниками, носили под своими халатами такие же могучие соски и притягательные складки и тени...
     Люди, молодые и старые, стали складывать бумаги и деловито расходиться. Вадима среди них не было. Красивая женщина в ч„рной рубашке издали приветливо ему кивнула и сказала:
     - Останься, поможешь убрать.
     И он остался. Передвинул стулья, куда она указала, часть вынес в коридор, сдвинул помост, а когда закончил, она усадила его за шаткий столик и протянула чашку чая.
     - Как Дмитрий Иванович? - спросила она. Шурик замялся и что-то промычал.
     - Ты ведь Игорь, да?
     - Александр, - выдавил он из себя.
     - А я была уверена, что ты Игорь, Дмитрия Ивановича сын, - засмеялась она. - Откуда же ты взялся?
     - Я случайно... Я Полинковского искал...- пролепетал Шурик, наливаясь малиновым цветом. Из глаз его едва не капали сл„зы. ?Она, наверное, думает, что я приш„л на голую натурщицу смотреть...?
     Женщина смеялась. Губы е„ прыгали, над верхней губой растягивалась и сокращалась т„мная полоска маленьких волосиков, узкие глаза сошлись в щелочки. Шурик готов был умереть.
     Потом она перестала смеяться, поставила чашку на стол, подошла к нему, взяла его за плечи и крепкими руками прижала к себе:
     - Ах ты, дурачок...
     И через грубошерстную ткань куртки он ощутил крепость е„ большого соска, упершегося ему в плечо, а потом уже почуял бездонную и т„мную глубину е„ тела. И легчайший, еле ощутимый кошачий запах...
     Самое удивительное, что Полинковского Шурик больше никогда в жизни не видел. На курсах с тех пор он ни разу не появился. Вероятно, в сценарии Шуриковой жизни он оказался фигурой совершенно служебной, лиш„нной самостоятельной ценности. Много лет спустя, вспоминая об этом экстравагантом экспромте, Матильда Павловна как-то сказала Шурику:
     - А Полинковского и не было никакого. Это был мой личный бес, понял?
     - Я к нему не в претензии, Матюша, - хмыкнул Шурик, к тому времени уже не малиновый подросток, а несколько бледноватый и упитанный тридцатилетний мужчина, выглядевший, пожалуй, даже старше...

глава 7

     Прошло чуть больше двух месяцев с тех пор, как завязалась история с Матильдой, и как же вс„ изменилось. С одной стороны, он как будто оставался вс„ тем же: смотрел на себя в зеркало и видел овальное розовое лицо с ч„рным налетом щетины по вечерам, прямой широковатый нос с точечками в расширенных порах, круглые брови, красный рот. У него были широкие плечи, худые, недобравшие мускулатуры руки и тяжеловесные икры. Безволосая плоская грудь. Он немного занимался боксом и знал, как собирается вс„ тело, как устремляются все силы в плечо, в руку, в кулак перед нанесением удара, как подтягиваются ноги перед прыжком и как вс„ тело, до самой маленькой мышцы, участвует в каждом движении, имеющем назначенную цель, - удар, бросок, прыжок... Но с другой стороны, вс„ это было полной глупостью, потому что, как оказалось, из тела можно извлекать такое наслаждение, что никакой спорт в сравнение не ш„л. И Шурик с уважением смотрел в запотевшее зеркало в ванной комнате и на свою безволосую грудь, и на плоский живот, посреди которого, пониже пупка, была прочерчена тонкая волосяная дорожка вниз, и он почтительно клал руку на сво„ таинственное сокровище, которому подчинялось вс„ тело, до последней клетки.
     Конечно, это Матильда Павловна запустила в действие этот замечательный механизм, но он предчувствовал, что теперь это никогда не кончится, что ничего лучше в жизни не бывает, и смотрел с этой поры на всех девочек, на всех женщин изменившимся взглядом: каждая из них, в принципе, могла запускать в действие его бесценное орудие, и при этой мысли рука его наполнялась отяжелевшей плотью, и он морщился, потому что понедельник был только вчера и до следующего надо было ждать пять дней...
     Зато до встречи с Лилей оставалось всего четыре. Эмоции эти никак не пересекались. Да и как, по какому поводу могла бы пересечься вес„лая хрупкая Лиля, которую он провожал с лекций по воскресеньям, стоял с ней часами в высоком подъезде старого дома, грел в горящих ладонях е„ детские пальчики и не смел поцеловать, - с великолепной Матильдой Павловной, обширной и спокойной, как холмогорская корова, в которой он тонул весь без остатка по понедельникам, именно по понедельникам, когда приходил к ней в мастерскую после окончания сеанса, помогал убирать стулья, а потом провожал в однокомнатную холостяцкую квартирку неподалеку, где ожидала е„ кошачья семья - три крупные ч„рные кошки, находящиеся в кровосмесительном родстве. Матильда давала кошкам рыбу, мыла руки и, пока кошки мерно, не торопясь, но с аппетитом расправлялись со своим кормом, она тоже, не торопясь и с аппетитом, подкрепляла себя с помощью прекрасно для этого приспособленного молодого человека.
     Мальчик этот был случайностью, прихотью минуты, и она вовсе не собиралась с ним тешиться больше одного случайного раза. Но как-то затянулось. Ни распутства, ни цинизма, а уж тем более половой жадности, толкающей зрелую женщину в неумелые объятья юноши, не было в Матильде. Трезвость и чрезмерное увлечение работой смолоду помешали е„ женскому счастью. Когда-то она была замужем, но, потеряв первенца и едва не отправившись на тот свет, незаметно упустила своего пьющего мужа, он обнаружился в один прекрасный миг почему-то у е„ подруги и, не больно о нем печалясь, она зажила трудовой жизнью мужика-ремесленника: лепила, формовала, работала и с камнем, и с бронзой, и с деревом. Со временем вошла в колоду скульпторов, хорошо зарабатывающих на государственных заказах, и отваяла целый полк героев войны и труда. Работала она, как мать е„, крестьянка из Вышнего Волочка, от зари до зари, не из понуждения, а из душевной необходимости. Время от времени у не„ заводились любовники из художников или из работяг-исполнителей. Каменотесы, литейщики. Мужики почему-то попадались всегда пьющие, и связи превращались сами собой в довольно однообразное мытарство. Она зарекалась от них, потом снова ввязывалась, и ей вс„ было наперед известно с этим народцем, который постоянно толокся возле не„, так что у не„ в последнее время уже и рука набилась выпроваживать их прежде, чем они поутру попросят е„ сгонять за бутылкой на опохмел.
     Этот мальчик приходил к ней по понедельникам как будто по уговору, хотя никакого уговора между ними не было, и ей вс„ казалось, что это в последний раз позволяет она себе такое баловство. А он вс„ ходил и ходил.
     Незадолго до Нового года Матильда Павловна заболела жестоким гриппом. Два дня пролежала она в полузабытьи, в окружении встревоженных кошек. Шурик, не найдя е„ в мастерской, позвонил в дверь е„ квартиры. Естественно, был понедельник, начало девятого.
     Он сбегал в дежурную аптеку, купил какой-то никчемной микстуры и анальгина, убрал за кошками, вынес помойку. Потом вымыл полы на кухне и в уборной. Кошки за время е„ болезни изрядно набезобразничали. Матильде Павловне было так плохо, что она почти и не заметила его хозяйственного копошения. Назавтра он приш„л снова, прин„с хлеба и молока, рыбы для кошек. Вс„ с неопредел„нной улыбкой, без утомительных для Матильды Павловны разговоров.
     К пятнице у не„ упала температура, а в субботу Шурик сл„г - схватил-таки вирус. В очередной понедельник он не приш„л.
     - Хорошенького понемножку, - решила Матильда Павловна с некоторым даже удовлетворением. Но заскучала. Зато когда он появился через неделю, встреча у них получилась особенно сердечная, и их бессловесное постельное общение оживилось одним тихо произнес„нным Матильдой словом - дружочек.

глава 8

     После Нового года Шурик с особым усердием принялся за подготовку в университет. Елизавета Ивановна, ушедшая на пенсию, усиленно занималась с ним французским. Все, что с юности любила она, проходила она теперь заново с внуком. Елизавета Ивановна была вполне довольна успехами Шурика. Язык он знал лучше, чем многие выпускники е„ педагогического института. Зачем-то она велела ему учить наизусть длинные стихотворения Гюго и читать старофранцузскую поэзию. Он втянулся, находил в этом вкус.
     Когда, уже после окончания института, во время Олимпиады, он познакомился с молоденькой француженкой из Бордо, первой живой иностранкой в его жизни, от его старомодного языка она пришла в полное исступление. Сначала хохотала едва не до сл„з, а потом расцеловала. Вероятно, он звучал как Ломоносов, доведись тому выступать в Академии Наук году в девятьсот семидесятом. Зато сам Шурик едва понимал по-южному ?рулящую? и по-студенчески усеч„н