- Слушай, да у тебя волосы поредели! Вот здесь, на макушечке. Надо за ними последить...
     И она тут же полезла на специальную бабушкину полочку, где хранилась всякая народная медицинская мудрость и вырезки из журнала ?Работница?... Там было про мытье головы ч„рным хлебом, сырым желтком и корневищем лопуха.
     В тот же день Шурик сделал совершенно неожиданный мужской и сильный жест:
     - Я решил, что тебе пора уходить на пенсию. Хватит тебе тянуть эту лямку. У нас есть бабушкин запас, а я, честное слово, смогу тебя содержать.
     Вера проглотила комок, которого в горле давно уже не было.
     - Ты думаешь? - только и смогла она ответить.
     - Совершенно уверен, - сказал Шурик таким голосом, что Верочка шмыгнула носом.
     Это и было е„ позднее счастье: рядом с ней был мужчина, который за не„ отвечал.
     Шурик тоже чувствовал себя счастливым: мама, которую он почти уже потерял за двое суток сидения на больничной лестнице, оправлялась после болезни, а химии предстояло процветать впредь уже без него...
     Вечером того памятного дня позвонила Аля, пригласила его в общежитие:
     - У Лены день рождения. У не„ вс„ так паршиво, все разъехались. Приезжай, я пирог испекла. Ленку жалко...
     Был восьмой час. Шурик сказал маме, что едет в общежитие на день рождения к Стовбе. Ему не очень хотелось туда тащиться, но Ленку и впрямь было жалко.

глава 22

     Лене Стовбе исполнялось девятнадцать, и это был ужасный - после стольких счастливых - день рождения. Она была любимой и красивой сестрой двух старших братьев. Отец, как все большие начальники, не знал языка равенства: одними он командовал, понукая и унижая, перед другими сам готов был унизиться - добровольно и почти восторженно. Лена, хоть и собственный реб„нок, относилась к существам высшим. Он поместил е„ на такую высокую ступень, что даже мысль о возможном замужестве дочери была ему неприятна. Не то что готовил он свою дочь к монашеству, нет! Но в неисследованной глубине его партийной души жило народное представление, а может, отголосок учения апостола Павла, что высшие люди детей не рождают, а занимаются делами более возвышенными, в данном конкретном случае - наукой химией...
     Когда жена его робко, с большими предуготовлениями, сообщила ему о том, что дочь собирается замуж, он огорчился. Когда же к этому добавилось, что избранник дочери - человек другой, ч„рной расы, его ударило вдвойне: в душе белого мужчины, даже никоим образом с ч„рной расой не соприкасавшегося, есть тайный страх, что в ч„рном мужчине живет особо свирепая мужская сила, намного превосходящая силу белого ... Ревность была особого рода: неосознанная, невыговариваемая, немая. То, что Леночку его боготворимую, белую, чистую будет... вот именно, что слова не мог подобрать обкомовский секретарь, отлично знающий по своей начальствующей повадке все слова от А до Я, которыми можно было прибить козявку... да что там, невозможно было и слово найти, соединяющее его дочь и ч„рного мужика в интимном пространстве брака, когда от одного того, что будет он е„ просто руками трогать, в виски начинало бить тяжким звоном.
     Осторожно сообщившая о намечающемся браке жена вынуждена была сказать через некоторое время и об отмене этого брака. Но одновременно с этим и о реб„нке, который вскорости должен был родиться. И было сообщено. Эффект превзош„л вс„ ожидаемое. Сначала сам ревел медведем, могучим кулаком разбил обеденный стол. И руке не поздоровилось - две трещины в кости - потом одели в гипсовую перчатку. Но ещ„ прежде гипса велел домашним, чтоб имени Ленкина больше не поминали, видеть он е„ не хочет и знать ничего не желает... Жена обкомовская знала, что со временем растопчется, простит он Ленку, но того не знала, простит ли Ленка ему такое отречение от не„ в трудную минуту...
     Словом, день рождения у Лены Стовбы был самый что ни на есть грустный. На шатком стуле сидела растолстевшая, с от„кшими ногами именинница, яблочный пирог, испеч„нный Алей, выглядел по-бедняцки, нарезанные сыр-колбаса и яйца, фаршированные самими собой, но с майонезом.
     Гостей было двое - Шурик и Женя Розенцвейг, приехавший с дачи, чтобы поздравить одинокую Стовбу. Он приехал с корзинкой, которую собрала ему информированная о Стовбином положении сердобольная еврейская мама. Содержимое корзинки почти в точности соответствовало перечню продуктов, доставляемых Красной Шапочкой своей больной бабушке: двухлитровая бутыль деревенского молока, домашний пирог с ягодами и самодельное масло, покупаемое на привокзальном рынке у местных рукодельниц... Дно корзины было уложено бело-зел„ными яблоками сорта белый налив с единственного плодоносящего дерева садового участка Розенцвейгов. Ещ„ Женя написал шутливо-возвышенное стихотворение, в котором ?девятнадцать? авангардно рифмовалось с ?наций?, а само предстоящее событие, связанное с прискорбным легкомыслием, а также с пылкостью и поспешностью героя и слабой информированностью героини, интерпретировалось поэтом почти как революционное преобразование мира.
     И вс„-таки Лена развеселилась - она была благодарна и Але, вспомнившей о е„ дне рождения в тот самый момент, когда она проклинала само событие своего рождения, и Шурику, прибежавшему е„ поздравить с бутылкой шампанского и второй - красного ?Саперави?, и с шоколадным набором, выдержанным в мамином шкафике и приобретшим л„гкий запах вечных бабушкиных духов...
     И они принялись есть и пить: оба пирога, и сыр-колбасу, и яйца. Оказалось, что все почему-то голодны, как собаки, и вс„ быстро съели, и тогда сообразительная Аля пошла на коммунальную кухню и сварила ещ„ и макарон, которые доедали уже после пирогов... И всем было хорошо, даже Лена впервые за несколько месяцев подумала, что, если б не е„ беда, никогда бы и не образовались у не„ эти настоящие друзья, которые поддержали в трудную минуту жизни. Справедливости ради надо сказать, что кубинские друзья Энрике, лысый биолог и второй, Хосе Мария, тоже е„ не оставляли, а на день рождения не пришли, потому что не знали...
     Так или иначе, последнее вино было выпито за друзей, и когда доедены были все макароны, разговор с возвышенного переш„л на житейские рельсы, и стрелку эту перев„л самый из всех непрактичный Женя.
     - Ну, хорошо, а квартиру-то ты сняла?
     Это был больной вопрос: место в общежитии Стовба должна была освободить к первому сентября, академический отпуск она уже взяла, но квартиру снять не смогла. Поначалу Аля, как группа поддержки, поехала с ней в Банный переулок, на ч„рный рынок жилья, но оказалось, что е„ азиатское присутствие делу только помеха - одна из сдатчиц так и сказала: нерусских не бер„м.
     Почти каждый день Лена ходила в Банный, но беременной одиночке сдавать никто не хотел. Согласилась только одна квартировладелица - старая пропойца из Лианозова. Более приличные хозяйки отказывали: не хотели брать с реб„нком. Одна было согласилась, но попросила паспорт, долго его изучала - искала штамп о браке и, не найдя, отказала...
     Вопрос Жени о квартире вернул Лену к е„ горестным обстоятельствам, и она расплакалась - впервые за последние два месяца:
     - Да если б штамп проклятый стоял, я бы, может, и домой поехала. Родила бы здесь и приехала - привык бы отец... А так - для него позор... по его положению...
     Шурик сочувствовал. Шурик таращил свои и без того круглые глаза. Шурик искал выхода. И наш„л:
     - Лен, так пошли да распишемся. Всех дел!
     Стовба ещ„ не успела осознать полученного великодушного предложения, а Алю как кал„ным железом прожгло: она Шурика для себя готовила, пасла для своего личного употребления, как молодого барашка, это на ней он должен был жениться, с ней расписаться...
     Но Стовба вместила в себя предложение - вс„ могло сложиться правильно. Так, так, так...- щ„лкало в белокурой голове:
     - Шурик, а мама твоя как отнес„тся?
     - Нет, Лен, ей и знать не надо. Зачем? Мы распишемся, снимем тебе комнату, родишь, а там, может, домой тебя отправим. А когда вс„ образуется, развед„мся... Подумаешь...
     ?Вот какие дела, - думала Стовба, - Гена Рыжов, до смерти влюбл„нный, сбежал от страху, а этот московский мальчик, вшивый интеллигент, маменькин сынок готов помочь ни с того, ни с сего...?
     Лена с интересом взглянула на Альку - та окислилась, глазки ещ„ больше, чем обычно, закосели. Лена усмехнулась про себя: из всех здесь присутствующих она одна поняла, что у Альки в душе творится, и легчайшее злорадство всплеснулось - не собиралась Стовба соревноваться с этой трудолюбивой и незначительной казашкой, а просто так вышло само собой. Раз - и победила...
     Слезы у Лены разом высохли, пропавшая е„ жизнь пошла на поправку.
     - И в Банный со мной сходишь, Шурик?
     - А почему нет? Конечно, пойду.
     Женя восторженно заорал:
     - Ура! Шурик, ты настоящий друг!
     А Шурик действительно чувствовал себя настоящим другом и хорошим мальчиком. Ему всегда нравилось быть хорошим мальчиком. Назавтра уговорились подать заявление в ЗАГС - в качестве свидетелей должны были выступать Женя с Алей. Аля проклинала себя за пирог, за день рождения, праздновать который ей самой и пришло в голову, но придумать для спасения своего будущего ничего пока не могла...
     И действительно, назавтра пошли в ЗАГС, теперь уж, конечно, не во Дворец бракосочетаний, а в простой, районный. Подали заявление. Регистрацию, принимая во внимание выразительный живот, назначили через неделю. Шурик было забыл, но ровно через неделю утром позвонила Стовба и сказала, что через час жд„т его возле ЗАГСА. И Шурик побежал, и успел вовремя: расписался с Еленой Геннадиевной Стовбой, временно спас репутацию, и теперь она могла ехать домой в достойном положении замужней женщины...

глава 23

     Матильда с кошками ещ„ в самом начале мая уехала в деревню. Собиралась пожить там недели две, продать унаследованный дом и вернуться никак не позже начала июня. Однако вс„ повернулось неожиданным для не„ образом: дом оказался живым и т„плым, и ей было в нем так хорошо, что она решила его не продавать, а устроить загородное жилье. Не хватало там только мастерской, и Матильда принялась за е„ устройство. Никакого строительства как такового и не нужно было - огромный двор, крытое помещение для скотины, в котором давно уже скотины не держали, надо было укрепить и окна прорезать, и было бы идеальное помещение для скульптурной работы. Одна была беда - мужики местные пили не просыхая, и работников найти на простую плотницкую работу оказалось нелегко. На ум Матильде приходил Шурик - он бы ей здесь ой как пригодился. Не по плотницкой части, а скорее по житейской. Несколько раз она даже ходила на почту за восемь километров звонить в Москву, но дома у него никто не отвечал. В середине лета случилась оказия - сосед деревенский ехал в Москву на два дня на машине и предложил взять Матильду с е„ котами. Она собралась и приехала.
     В городе скопилась масса дел, но за два месяца отсутствия московские дела как бы поблекли и выцвели, а теперешние, деревенские - купить гвозди, соседкам лекарства, семена цветочные, сахару хоть килограммов десять, и так далее, и так далее - занимали более важное место в голове. Однако уже в дороге - езды было пять-шесть часов, как повез„т - начало происходить какое-то замещение: вспомнила, что за мастерскую не заплачено, что у подруги Нины дочка, наверное, уже родила, а она даже и не позвонила... И про Шурика вспомнила - как всегда, с улыбкой, но отчасти и с волнением. Приехавши, подняла телефонную трубку и набрала Шуриков номер - подошла его мать, алекнула слабым голосом, но Матильда с ней разговаривать не стала... Второй раз Матильда позвонила уже в одиннадцатом часу, снял трубку Шурик, она сказала, что приехала, он долго молчал, потом сказал:
     - А-а... это хорошо...
     Матильда сразу же на себя разозлилась, что позвонила, и ловко закруглила разговор. Повесив трубку, села в кресло. Константин, кот-родоначальник, л„г у не„ в ногах, а Дуся с Морковкой толкались у не„ на коленях, устраиваясь поудобнее. Матильда не любила столь привычного у женщин самокопания: л„гкую досаду, возникшую от неловкого звонка мальчишке, с которым образовалась случайная связь, и который вот теперь дал ей понять, что не очень она ему и нужна, она отгоняла с помощью целой череды забот, которые ложились на завтра: гвозди, лекарства, сахар, семена... Хотя какие уж теперь семена, лето того гляди кончится...
     В телевизоре мелькали цветные картинки, звук она не включала, и потому он совсем не мешал ей обдумывать главную свою мысль: надоела ей Москва, и эта деревня под Вышним Волочком, родина покойной матери, знакомые ей с детства леса, поля, пригорки пришлись ей как обувка по размеру - точно, ладно, удобно. Она наблюдала не совсем ещ„ истребл„нную деревенскую жизнь и ощутила впервые, может быть, за многие годы, что и сама она деревенский человек, и старухи-соседки, бывшие доярки и огородницы, гораздо милей и понятнее, чем московские соседки, озабоченные покупкой ковра или отбиванием в свою пользу освободившейся в коммуналке комнаты. И покойная т„тка предстала ей теперь в другом свете: оказалось, сосед давно приставал к ней, чтоб продала ему или завещала свой дом, одну из лучших в деревне изб, поставленную в конце девятнадцатого века бригадой архангельских мужиков, промышлявших строительством. Но т„тка, нелюбимая матильдина т„тка, наотрез отказывалась: пусть Матрене дом пойд„т, если я чужим дом отпишу, наш род здесь вовсе перевед„тся. А Матрена городская, богатая, не дура, она дом сохранит... Там, в деревне, называли е„ настоящим именем, которого она с детства стеснялась и, перебравшись в город, назвалась Матильдой...
     И Мотя-Матильда улыбалась, вспоминая т„тку, которая тоже оказалась не дура, рассчитала вс„ правильно. Более чем правильно - если Матильда сразу так к этому дому присохла, что уже готова и жизнь свою ради него поменять...
     В половине двенадцатого, когда Матильда уже вымела из себя неприятный осадок от разговора с Шуриком и лежала в постели, окруж„нная своими кошками, раздался звонок в дверь.
     Матильда совсем не ждала своего малолетнего любовника, но он прибежал к ней, как и прежде, бегом, и дыхание его было сбито, потому что и на шестой этаж поднимался он бегом, и он кинулся к Матильде, успев сказать только:
     - Ты позвонила, а я и говорить не мог, мама сидела рядом с телефоном...
     И тут Матильда поняла, как она стосковалась - тело не обманешь, и, кажется, во всю жизнь чуть ли не в первый раз так обернулось, что ничего одному от другого не нужно, кроме одного плотского прикосновения. Это самые чистые отношения: никакой корысти ни у меня к нему, ни у него ко мне, одна только радость тела, - подумала Матильда, и радость обрушилась полно и сильно.
     А Шурик вовсе ни о чем не думал: он дышал, бежал, добежал, и снова бежал, и летел, и парил, и опускался, и снова поднимался... И вс„ это счастье совершенно невозможно без этого природой созданного чуда - женщины с е„ глазами, губами, грудями и тесной пропастью, в которую проваливаешься, чтобы лететь...

глава 24

     К осени жизнь совершенно поменялась: Шурик ходил на первую настоящую работу и в правильный вечерний институт, Вера, напротив, оставила службу и тоже зажила по-новому. Чувствовала она себя после операции гораздо лучше, и хотя всегдашняя слабость е„ не покидала, внутренне она оживилась и переживала нечто вроде обновления: она как будто возвращалась к себе, молодой. Теперь у не„ было много досуга, она с наслаждением перечитывала старые, давно читаные книги, пристрастилась к мемуарам. Иногда выходила погулять, добредала до ближайшего сквера, а то и просто сидела во дворе на лавочке, стараясь держаться подальше от молодых мамаш с их шумным приплодом и поближе к молодым тополям и серебристым оливам, которые в виде удачного эксперимента были высажены вокруг дома. Ещ„ она занималась гимнастикой и разговаривала по телефону с одной из двух пожизненных подруг, бездетной вдовой известного художника Нилой, всегда готовой к длительным телефонным обсуждениями писем Антона Павловича или дневников Софьи Андреевны... Удивительное дело - про ту жизнь вс„ было понятнее и интереснее, чем про теперешнюю. Со второй подругой, Кирой, длинных разговоров не получалось, потому что у той вечно что-то убегало на плите...
     Шурик к выходу матери на пенсию притащил в дом большой телевизор. Вера слегка удивилась, но вскоре оценила новое приобретение: часто показывали спектакли, в большинстве сво„м старые, и она быстро, сделав скидку на неуклюжесть этого искусства, привыкла смотреть ?в ящик?.
     У Шурика свободного времени почти не было, общались они с матерью гораздо меньше, чем ей хотелось бы: она вставала поздно, обычно он уже уходил на работу, оставляя на кухне зав„рнутую в махровое полотенце овсянку, которую вв„л в семейный рацион дедушка Корн, страдавший в его молодые годы англоманией.
     Зато в воскресные утра они завтракали вместе, потом Шурик давал в середине дня два остаточных, как называла их Вера, французских урока, и вечер они проводили вдво„м. Вера опасалась пока самостоятельных выходов из дому, и именно в эти воскресные вечера они вместе посещали концерты, спектакли, наносили визиты подругам Кире и Ниле. Получал ли Шурик удовольствие от этой светской жизни? Может быть, молодой человек выбрал бы себе какое-нибудь иное воскресное развлечение? Эти вопросы не возникали у Веры. Не возникали они и у Шурика. В его отношении к матери, кроме любви, беспокойства о ней и привязанности, была ещ„ и библейская покорность родителям, л„гкая и ненатужная.
     Вера не требовала никакой жертвы - она подразумевалась сама собой, и Шурик с готовностью помогал матери надеть ботинки и пальто, снять ботинки и пальто, поддержать при входе в вагон, усадить на самое удобное место. Вс„ так естественно, просто, мило...
     Вера делилась с ним своими мыслями и наблюдениями, пересказывала прочитанные книги, информировала о состоянии душ и телес своих подруг. Даже политические темы возникали иногда в их разговорах, хотя вообще-то Вера была боязлива гораздо более, чем е„ покойная мать, и обычно не позволяла себе влезать в острые разговоры, предпочитая громогласно заявлять, что политикой она не интересуется, и интересы е„ лежат исключительно в сфере культуры. Она одобряла Шурикову работу в библиотеке как культурную, хотя и догадывалась, что работа эта не вполне мужская.
     Но Шурику нравилось. И нравилось ему вс„: станция метро ?Библиотека имени Ленина?, и старый корпус Румянцевской библиотеки, и разнообразные запахи книг - старинных, старых и теперешних, которые отличались для чуткого носа тысячью оттенков кожи, коленкора, клея, ткани, вложенной в корешки, типографской краски, - и милые женщины, особой библиотечной породы, тихие, учтивые, все одного неопредел„нно-приятного среднего возраста, даже и молодые. Когда в обеденный перерыв они садились за каз„нный стол попить чаю, все угощали его бутербродами с сыром и колбасой, тоже одинаковыми...
     Выделялась из всех только начальница - Валерия Адамовна Конецкая. Впрочем, среди начальников - заведующих отделами - она тоже выделялась. Все другие отделы возглавляли более почтенные люди, и даже редкого в библиотеке мужеского пола. Она была самой молодой, самой энергичной, лучше всех одевалась, даже носила бриллиантовые серьги, сверкающие острыми голубыми огнями из ушей, когда они изредка показывались из-под густейших, рассчитанных не менее чем на тр„х женщин, волос, прихваченных то бархатным обручем, то плоским ч„рным бантом сзади на шее. О е„ присутствии заранее сообщал густой запах духов и постукивание костыля. Красавица припадала на ногу, и припадание это было сильным, глубоким - на каждом шаге она как будто слегка ныряла, а потом выныривала, вздымая одновременно синие ресницы... Е„ должны бы не любить за нарушение общей однородности, которое она собой являла. Но е„ любили: за красоту, за несчастье, которое она бодро преодолевала, даже за инвалидную машину ?Запорожец?, которую сама водила, изумляя других водителей и пешеходов полной непредсказуемостью своего шоф„рского поведения, за вес„лый характер