себе Его, Господа, третьим участником любви, не свидетелем и наблюдателем, а благосклонным участником происходящей радости. Радость довольно быстро оборачивалась страданием, тогда она меняла установку и понимала, что послан был ей не дар, а искушение... Заключительная стадия романа приводила е„ обычно к духовнику, старому ксендзу, живущему под Вильнюсом, где она - по-польски! - открывала сво„ изболевшееся сердце, плакала, каялась, получала сострадательное поучение и ласковое утешение, после чего возвращалась в Москву умиротвор„нная - до следующего приключения.
     Поскольку бурные романы протекали по какому-то раз и навсегда установленному порядку - мужчин она быстро запугивала своей несоразмерной щедростью, требующей ответных движений, и довольно быстро они от не„ сбегали, - с годами она становилась сдержаннее в проявлении своих страстей, да и романы случались теперь не так уж часто...
     Какой-то горький юмор, насмешливое отношение к самой себе выработались у Валерии на четв„ртом десятке, и ей, столь нуждающейся в подтверждении небесного покровительства, пришло в конце концов в голову, что Господь послал ей болезнь именно для укрощения е„ буйного нрава.
     Она заболела полиэмиелитом в пятилетнем возрасте, вскоре после смерти матери. Болезнь протекала поначалу в столь л„гкой форме, что на не„ почти и не обратили внимания. Семья - отец к тому времени женился на Беате, вдове своего друга, бывшей актрисе, бывшей красавице и бывшей баронессе - как раз переезжала в Москву, где отец получил значительный пост во всесоюзном министерстве. Он был специалистом по деревообработке, происходил из семьи богатого польско-литовского лесоторговца и образование получил в Швеции. Ещ„ в буржуазной Литве он успел стать профессором в лесохозяйственном институте, понимал не только в технологии обработки леса, но и в лесоустроительстве.
     За хлопотами переезда, тщательного устройства новой жизни в новом городе как-то упустили Валерию. С ногой происходили необратимые ухудшения. Валерию оперировали, потом отправили в детский санаторий, долго держали в гипсе. Хромала она вс„ сильнее, и к десяти годам ей самой стало ясно, что она никогда не будет бегать, прыгать и даже ходить, как все нормальные люди.
     Сильнейшие страсти с детства грызли е„ душу. Она была так ярко красива, так чувственна и так несчастна.
     Мужчины обращали на не„ внимание: больше всего на свете она боялась минуты, когда ей надо будет встать из-за стола, и мужчина, только что проявивший к ней острейший интерес, с сожалением отойд„т. Иногда такое действительно случалось. Ещ„ в отрочестве она, тогда обходившаяся без палки, завела свою первую трость - ч„рную, с янтарной ручкой, очень заметную, и она выбрасывала е„ перед собой как предупредительный знак. Не скрывать свой недостаток, а предъявлять его намеренно и заранее - вот чему она научилась.
     Несчастное племя советских людей, сплошь перекалеченное войной поколение безруких, безногих, обожж„нных и изуродованных физически, но обитающих в окружении гипсовых и бронзовых рабочих с могучими руками и крестьянок с крепкими ногами, презирало всяческую немощь. И Валерия остро чувствовала неприличие своей немощи. Она вместе с инвалидностью ненавидела и самих инвалидов.
     Проведя не менее тр„х лет, с перерывами, по больницам и санаториям, она рано выстроила теорию о телесной инвалидности, которая постепенно калечит душу. Наблюдала несчастных, страдающих, озлобленных людей, требовательных к окружающим, завидующих, и этой формы душевного уродства не переносила. Она желала быть полноценной.
     Окончив школу, уехала в далекий сибирский город, где объявился хирург, вытягивающий кости с помощью хитроумной машины, им изобрет„нной. Провела там ужасный год, перенесла целую серию операций, после которых на не„ надевали этот самый аппарат для растяжки костной ткани. Беата приезжала, сидела возле не„ в самые тяж„лые послеоперационные дни, потом уезжала и приезжала снова. Беата считала, что напрасно Валерия ид„т на такие страдания. Напрасно и получилось. Кому-то, кажется, этот аппарат помог, но Валерия вышла после года мучений с сильным ухудшением. Тазобедренный сустав не выдержал растяжки, металлический штырь разрушил сустав, и нога е„, прежде укороченная на семь сантиметров, но живая, теперь представляла собой лишь печальную декорацию. Ходила она теперь не с нарядной тростью, а с грубым костылем.
     Вскоре после е„ возвращения умер отец, они остались теперь вдво„м с Беатой, которая покончила со своей артистической карьерой ещ„ до войны и с тех пор никогда не работала. Положение их сильно изменилось. Беата хотела возвращаться в Литву, но Валерия е„ удерживала. Неожиданно для Беаты Валерия взяла как-то жизнь в свои руки, как будто приняла новое решение.
     Больше она не делала попыток исправить ситуацию с помощью медицины. Оформила вторую группу инвалидности, получила первую свою инвалидную машину с ручным управлением и, разъезжая на этой смешной, сильно фыркающей игрушке, окончила институт, а потом и аспирантуру. Беата финансировала - что-то продавала, что-то покупала. Кого-то консультировала. У не„ был отменный вкус и чутье делового человека. В те годы это называлось спекуляцией. Валерия же поддерживала е„ своей молодой энергией, бесконечной добротой и благодарностью.
     С годами Валерия привыкла к своему несчастью, научилась его игнорировать и более всего радовалась, когда могла кому-то помочь. Это для не„ значило, что она полноценный человек. Так оно и было. В доме, ещ„ не раздел„нном между последующими мужьями, всегда толпилась молод„жь, и Беата только удивлялась, как это бедная Валерия сумела образовать вокруг себя такое шумное веселье. Друзья совершенно забывали о физическом недостатке Валерии. Чужие, но воспитанные люди делали вид, что вс„ в порядке, люди попроще жалели е„, и именно сочетание красоты с физическим недостатком делало е„ ещ„ заметнее.
     У не„ бывали тяж„лые минуты, часы, дни. Но она умела бороться с тем, что называют плохим настроением. Совсем ещ„ девочкой, лежа месяцами на спине, в неподвижности, с непрекращающимся мучительным зудом под гипсовым панцирем, она научилась молиться. И молитва постепенно стала ровным и неизменным фоном - что бы ни делала она, далеко не отрывалась от постоянной, совершенно односторонней беседы, которую вела с Господом о вещах, которые никак не могли бы Его заинтересовать. И потому всегда добавляла: прости, что я к Тебе с полной ерундой. Но к кому же мне, как не к Тебе?
     Почему-то помогало.
     На втором курсе она вышла замуж за своего сокурсника, молодого человека из провинции. Он учился на художественно-графическом факультете, был прожж„нным карьеристом. Вселившись в богатый дом Валерии, он расположился с полнейшей бесцеремонностью, вынудил Беату уехать жить на дачу в Кратово. Прожив четыре счастливейших для Валерии года и окончив институт, он разв„лся с Валерией и отсудил треть квартиры. Мачеха была вне себя, продала кратовскую дачу и откупилась от бывшего зятя домиком в Загорске, куда он и переехал из отсуженной трети московской квартиры. Выписался - это и была дорогостоящая победа Беаты.
     Загорская жизнь пошла ему на пользу, со временем он достиг большого поч„та и славы, изображая православные древности Сергиева Посада и Радонежа. Валерия тщеславно следила за его карьерой и не упускала случая упомянуть о первом муже...
     Второго мужа, опять провинциала без московской прописки, Валерия подцепила на семинаре для библиотечных работников спустя несколько лет после первой брачной неудачи. Он был из Ижевска, здоровый мужик, дезертировавший в библиотечное дело с шинного завода, где чуть было не попал под суд за чужое, как говорил, воровство. Порядочным этот самый Николай себя не проявил: женился на Валерии, прописался, несмотря на настоящий семейный скандал, по этому поводу разразившийся. Беата, сухая и проницательная, стояла насмерть, защищая интересы идиотки-падчерицы, и разрешения на прописку на этот раз не давала. При полном несходстве характеров и темпераментов они любили друг друга - скрывающаяся от прошлого баронесса и хромая красавица, вс„ готовая отдать за любовь.
     - Ты умр„шь на помойке, - предрекала мачеха Валерии. Валерия целовала е„ в зачерствевшую щеку и хохотала...
     Разделили лицевой сч„т. Валерия оказалась обладательницей двух комнат из тр„х и вновь стала замужней дамой.
     Второй брак стоил Валерии ещ„ одной комнаты. Самым же гнусным в этой истории было то обстоятельство, что ровно через год ижевский Николай прив„з свою прежнюю жену с реб„нком, якобы для лечения реб„нка в Филатовской больнице, поселил их в квартире, некоторое время ходил из комнаты в комнату, к величайшему недоумению законной, до самого постыдного финала ничего не соображавшей Валерии, и в конце концов объявил, что вс„ же прежняя, старая любовь взяла сво„, опять же и реб„нок, которого Валерия, как ни тужилась, не смогла ему произвести, и он разв„лся с Валерией, чтобы снова жениться на своей ?бывшенькой?.
     Умная мачеха Беата, которая ко времени второго е„ развода уже отдыхала от ненавистной ей московской жизни на вильнюсском кладбище, вблизи своего первого мужа, уже ничем не могла помочь. Да и е„ бывшая комната тоже была к этому времени заселена чужими жильцами - сч„т-то лицевой они разделили ещ„ перед вторым замужеством Валерии.
     Квартира, таким образом, стала коммунальной. От мачехи Валерия унаследовала невзрачную деревянную шкатулку с бриллиантами.
     Итак, к моменту знакомства с Шуриком Валерия была обладательницей не только шкатулки, но и огромной комнаты в коммуналке, плотно заставленной французской музейной мебелью, собранной Беатой отчасти от скуки, отчасти из соображений практических: ни в какие времена, кроме революционных и военных, не стоили эти драгоценности столь ничтожных денег. Буфет был набит фарфором, который Беата всю жизнь то покупала, то продавала, до самого конца так и не успев решить, что же имеет больший смысл покупать: русский фарфор или немецкий... Русский почему-то ценился выше, но вкус Беаты склонялся скорее к немецкому. Валерия предпочитала русский.
     Вот и сидела она за овальным наборным столиком с двумя страдающими ожирением купидонами в рамке из плодоовощной смеси, опершись подбородком о натруженные костылями руки. Перед ней стояла крупная чайная чашка с почти ст„ршейся позолотой, поповская, и деш„вое печенье в вазочке, и свеча в подсвечнике, и растр„панная книжечка, способствующая разговору. В квартире было жарко и влажно - в ванной и в кухне постоянно сушилось соседское белье. Сильно топили. Даже под волосами было влажно. Синяя тушь, купленная у спекулянтки, слегка расплылась под глазами от влажной важности минуты.
     - Ну, хорошо, - обращалась она к своему главному Собеседнику, - признаюсь Тебе, хочу. Как кошка. Но чем я хуже? Она выходит, поорет-поорет, и к ней является мужик, неженатый, они все неженатые, и никакого им греха... Ну чем я хуже кошки? Ты же сам вс„ так устроил, сам дал мне это тело, ещ„ и хромое, и что мне с этим делать? Ты что, хочешь, чтоб я была святой? Так и сделал бы меня святой! Но ведь я правда реб„нка бы родила, девочку маленькую, или пусть даже мальчика. И если ты мне дашь это сделать, тогда не буду. Обет даю - не буду больше. Ну скажи, зачем ты так вс„ устроил?
     Она уже давала обеты, что больше не будет. И плакала, и обещала духовнику. Последний раз это было в прошлом году, после неудачного романа с пожилым профессором, из библиотечных завсегдатаев. Но там вс„ закончилось особенно печально, где-то их видели, сообщили жене, и профессора от страху хватил инсульт, и она только один раз его после этого видела - такая развалина, инвалид... Но теперь было другое, и ничего плохого здесь быть не может.
     - Я же не хочу ничего плохого. Только реб„ночка. И только один раз, - пыталась Валерия договориться, но никакого одобрительного ответа не слышала, но вс„ приставала и канючила, пока не стало стыдно. Тогда она допила остывший чай и решила внепланово вымыть голову. Потрогала волосы - да, хорошо бы! И пошла в коммунальную ванную, где были развешаны для просушки пел„нки и всякая детская мелочь - бывший е„ муж со своей кошмарной бабой родили ещ„ одного, и в отцовом кабинете жила теперь семья, ожидающая ещ„ и третьего, для верности, чтобы получить отдельную квартиру. В ванной стоял таз, Валерия его отодвинула и поставила табурет. Уже давно она пользовалась только душем, брезгуя коммунальной ванной.
     На завтра вс„ было договорено: Шурик ш„л с матерью в консерваторию, потом отправлял е„ домой в такси, и к ней обещал придти около десяти. От улицы Герцена до Качалова - всего ничего. Зачем? Помочь книги с верхней полки снять, перевязать стопками и отнести в машину. Уже давно Валерия Адамовна собиралась передать в иностранный отдел книги на шведском языке, принадлежавшие отцу.

глава 31

     Вс„ складывалось очень удачно. Концерт был великолепный. Играл Дмитрий Башкиров. Это был та самая программа, что когда-то исполнял Левандовский, и Вера впала в приятнейшее состояние: музыка соединила воедино воспоминания о покойном возлюбленном и сидевшего рядом их сына, которому она успела перед началом концерта шепнуть, что отец его исполнял все эти вещи великолепно, просто бесподобно. Башкиров тоже справился совсем неплохо. Не хуже Левандовского. Публика в зале в этот день была избраннейшая - сплошь из ценителей и знатоков, да и музыкантов много пришло на концерт.
     - Был бы жив твой отец, сегодняшний концерт был бы для него праздником, - сказала Вера в гардеробе, и Шурик слегка удивился: мать крайне редко упоминала его отца.
     ?Пожалуй, - подумал Шурик, - она стала о нем чаше говорить после смерти бабушки?. Его интуиция обострялась, когда дело касалось матери.
     Такси взять долго не удавалось: публика была знатная, и никто, кажется, не хотел ехать на троллейбусе. Прошли по Тверскому бульвару. Возле театра Пушкина Вера вздохнула, и Шурик отлично знал, что она скажет.
     - Проклятое место, - сказала торжественно Вера, и Шурику было приятно, что он вс„ заранее знает. Но об Алисе Коонен на этот раз она не упомянула. Он в„л е„ под руку, и был он того же роста, что Левандовский, с которым много было здесь хожено, и в„л е„ с той же почтительной тв„рдостью, что и его отец.
     ?Какое счастье?, - подумала Верочка.
     Они вышли на улицу Горького. На углу, возле аптеки, Шурик остановил такси. Вера Александровна была, пожалуй, даже довольна, что едет домой одна, - ей хотелось побыть наедине со своими мыслями.
     - Ты не очень поздно? - спросила она сына уже из машины.
     - Веруся, ну конечно же поздно, сейчас уже одиннадцатый час. Валерия Адамовна сказала, там томов восемьдесят, их надо снять, связать в пачки, погрузить в машину...
     Вера махнула рукой. Она знала, что она сделает, когда прид„т домой. Достанет письма Левандовского и перечитает...
     Валерия встретила Шурика в голубом кимоно с белыми аистами, просторно летящими по е„ полному телу с запада на восток. Давний подарок Беаты. Вымытые волосы - лесной орех, славянский редкий цвет - падали на плечи, слегка загибаясь вверх.
     - Ну, голубчик, ну, спасибо! - радовалась Валерия, покуда он топтался в прихожей. - Нет-нет, здесь не раздевайтесь! В комнате, в комнате!
     Она, стуча костылем, прохромала в комнату. Он прош„л за ней. Снял в комнате куртку, огляделся. Комната была разгорожена мебелью на отсеки, точно так же, как когда-то у них в Камергерском. Шкафы с книгами. Бронзовая люстра с синей стеклянной вставкой...
     - Похоже на нашу старую квартиру в Камергерском, - сказал Шурик. - Я там родился.
     - Ну, я-то родилась в Вильно, в Вильнюсе, как теперь говорят. Но в школу уже пошла в Москве, в русскую. Я до семи лет по-русски не говорила. Родной язык у меня польский. И литовский. Дело в том, что мачеха моя по-русски очень плохо говорила, хотя последние двадцать лет здесь прожила. С папой мы по-польски говорили, а с Беатой по-литовски. Так что русский у меня получился третий.
     - Вот как? - удивился Шурик. - А со мной бабушка тоже очень рано начала по-французски говорить... А потом немецкому меня обучила...
     - Ну, вс„ и понятно... Вы, значит, как и я, родимое пятно капитализма...
     - Как? - удивился Шурик. Валерия засмеялась:
     - Ну, раньше так говорили про всех бывших... Чай, кофе?
     Овальный столик на одной ноге, как бабушкин, накрыт был заранее. Шурик сел и заметил, что ботинки его оставляют мокрые следы.
     - Ой, извините... Можно я ботинки сниму?
     - Как вам удобнее... Конечно.
     Он снова подош„л к двери, расшнуровал ботинки, стащил с ног. Вынул из кармана куртки носовой платок, высморкался, пров„л рукой по волосам...
     Она называла его то на ?ты?, то на ?вы?, иногда, на службе, подчеркнуто, Александром Александровичем, а то просто Шуриком. И теперь она была в растерянности, особенно после того, как он снял ботинки. Нет, расстояние надо было сокращать.
     - Ну, как складываются твои дела в Сибири? Что слышно от дочери? - Валерия сделала шаг в интимное пространство.
     - А я и не знаю, - простодушно отозвался Шурик. - Она мне больше не звонила.
     - А сам? - улыбнулась Валерия.
     - Мы не договаривались. Я ведь просто помог ей... ну, выкрутиться из сложного положения. А больше ничего...
     Ход оказался бесперспективным.
     ?Либо я поглупела, либо потеряла женскую квалификацию?, - подумала про себя Валерия. На самом же деле она жаждала мужского интереса со стороны молодого человека, он же был приветлив, доброжелателен и совершенно индифферентен.
     - О! - вскинула волосами Валерия. - У меня есть чудесный коньяк. Откройте, пожалуйста, дверку того маленького шкафчика... Нет-нет, другого, с живописью. Это во вкусе Фрагонара, не правда ли? Мачеха обожала... Вот-вот, и две рюмки коньячные. Как славно, когда обслуживают... Я вс„ стараюсь так устроить, чтобы поменьше на кухню выходить, - она указала на чайничек, стоявший на спиртовке. - А теперь наливайте, Шурик. Вы любите, я вижу, когда вами руководят?
     - Кажется, да. Я уже думал об этом. Шурик налил коньяк почти до верху рюмки.
     - Вы налили хорошо, но неправильно, - засмеялась Валерия. - Я немного поруковожу. Знаете, я ведь могу вас не только библиотечному делу поучить. Есть ещ„ множество вещей, которые я, вероятно, лучше вас знаю. - Она сделала паузу. Эта последняя фраза ей удалась. - Например, относительно коньяка. Наливают одну треть рюмки... Но это для светского при„ма. А для нашего случая как раз правильно по полной.
     Валерия подняла рюмку, протянула е„ к Шуриковой, дотронулась до не„ осторожно. Едва коснулась. Она сделала медленный глоток, Шурик проглотил разом.
     - У меня есть знакомый грузин, винодел. Он учил меня этой науке - пить вино и пить коньяк. Говорил, что питье - занятие чувственное. Требует обостр„нных чувств. Сначала он долго греет рюмку с коньяком. Вот так.
     Она обняла круглое, как электрическая лампочка, дно рюмки обеими ладонями, приласкала его, немного поплескала нежными круговыми движениями по внутренним стенкам рюмки. Медленно поднесла рюмку к губам, коснулась рта. Прижала стекло к губе.
     - Это надо делать очень нежно, очень любовно...
     Она уже не рюмку держала в руке, она уже опробовала приближение к нему. Диванчик, на котором она сидела, был ?дишес?, двухместный.
     ?Сядь, сядь сюда, - мысленно приказала ему Валерия. - Пожалуйста...?
     Он не пересел. Но именно в этот момент понял, чего от него ждут. И ещ„ он понял, что она в смятении и просит у него помощи. Она была так красива, и женственна, и взросла, и умна. И хочет от него так немного... Да ради Бога! О чем тут говорить? ?Господи, как всех женщин жалко, - мелькнуло у Шурика. - Всех...?
     Она сделала ещ„ один маленький глоток и сдвинулась совсем к краю дивана. Шурик сел рядом. Она поставила рюмку и положила горячую руку на тыльную сторону его ладони. Дальше вс„ было очень просто. И довольно обыкновенно. Единственное, что удивило Шурика, это температура. Она была высокая. Там, внутри у этой женщины, был жар. Влажный жар. У не„ была большая красивая грудь с тв„рды