ную речь француженки и постоянно переспрашивал, что она имеет в виду.
     Несмотря на свой преклонный возраст, Елизавета Ивановна ещ„ давала частные уроки, но учеников было не так много, как прежде. Но рождественский спектакль она вс„ же не отменила. Правда, начало января было таким холодным, что спектакль вс„ откладывался - до последнего дня школьных каникул.
     В центре большой комнаты места для „лки не было, там вс„ было заставлено стульями и табуретками, „лка же стояла в углу, как наказанная. Зато она была совершенно настоящая, украшена бережно сохран„нными Елизаветой Ивановной старинными „лочными игрушками: карета с лошадками, балерина в блестках, чудом выжившая стеклянная стрекоза, подаренная Елизавете Ивановне на Рождество тысяча восемьсот девяносто четв„ртого года любимой т„тушкой. Под „лкой, рядом с рыхлым и пожелтевшим от старости Дедом Морозом, стоял вертеп с девой Марией в красном ш„лковом платье, Иосифом в крестьянском зипуне и прочие картонажные прелести...
     Угощение было приготовлено особенное, рождественское. По всей квартире, даже на лестнице, стоял „лочно-пряничный запах: на большом подносе под белой салфеткой лежали, зав„рнутые каждый по отдельности, тонкие фигурные пряники. Елизавета Ивановна пекла их из какого-то специального медового теста, они были сухонькие, островатые на вкус, а поверху разрисованы белой помадкой. К каждой из зв„зд и „лочек, к каждому из ангелков и зайцев прилагалась записка, на которой каллиграфическим почерком по-французски была написана какая-нибудь милая глупость. Что-то вроде: ?В этом году вас жд„т большая удача?, ?Летнее путешествие принес„т неожиданную радость?, ?Остерегайтесь рыжих?. Вс„ это называлось рождественским гаданьем.
     Пряники были слишком красивы, чтобы их просто слопать, и к чаю, который устраивали после спектакля, подавали обыкновенные пироги и печенья... Каждый участник имел право привести с собой одного гостя, и обыкновенно приводили сест„р, братьев, иногда одноклассников.
     Вера, тихонько пошушукавшись с Елизаветой Ивановной, предложила Шурику привести на спектакль ту университетскую девочку, которую он каждое воскресенье так подолгу провожает. Отношения с матерью были как раз настолько доверительны, чтобы доложить о существовании Лили и не обмолвиться ни словом о Матильде Павловне.
     Целую неделю Шурик отговаривался. Ему не хотелось приглашать Лилю на детский праздник, он с большим удовольствием пош„л бы с ней в кафе ?Молод„жное? или на какую-нибудь домашнюю вечеринку к одноклассникам. Однако под давлением матери он вс„-таки буркнул Лиле что-то про детский спектакль, который устраивает его бабушка, а она с неожиданным азартом завопила:
     - Ой, хочу, хочу!
     Таким образом, пути к отступлению были отрезаны. Уговорились, что Шурик е„ встречать не выйдет, потому что у него перед спектаклем было много производственных забот.
     Он чуть не с утра возился с малышами, вправлял вывихнутое крыло неуклюжему ангелу, утешал плачущего Тимошу, обнаружившего вдруг унизительность своей роли и наотрез отказавшегося надеть на себя ослиные уши, сшитые Елизаветой Ивановной из серых шерстяных чулок. Вся эта ?мелочь пузатая?, как называл Шурик бабушкиных учеников, Шурика обожала, и иногда, когда у Елизаветы Ивановны поднималось давление и начиналась тяжкая боль в затылке, он заменял бабушку на уроках, к большому восторгу учеников.
     Лиля пришла сама, по адресу. Дверь открыла Вера Александровна - и остолбенела: перед ней стояло маленькое существо в огромной белой шапке, и сквозь падающие чуть ли не до подбородка лохмы неопрятного меха проглядывали накрашенные густой ч„рной краской игрушечные, как у плюшевого зверька, глазки. Они поздоровались. Девочка стащила с себя огромную шапку. Вера не удержалась:
     - Да вы просто как Филиппок!
     Находчивая девочка растянула длинный рот в улыбке:
     - Ну, это не самый страшный персонаж в русской литературе!
     Она раздернула фасонистую красную молнию на л„гкой, явно не по сезону куртке, и осталась в маленьком ч„рном платье, сплошь покрытом белыми волосами от шапки. В большом, едва не до пояса, вырезе светилась худая голая спинка, тоже покрытая волосками - тонким собственным пушком. От вида этой голубоватой детской спины у Веры от жалости и брезгливости защемило сердце.
     - Садитесь вон туда, в уголок, там уютное место. Шарфик не снимайте, там дует от окна, - предупредила Вера Александровна, но Лиля затолкала шарф в рукав куртки. - А Шурик сейчас выйдет, он там с маленькими возится...
     Протискиваясь в детской толпе мимо матери, Вера шепнула ей на ушко:
     - Эта Шурикова девочка - прямо на роль Иродиады...
     Елизавета Ивановна, уже кинувшая на не„ свой цепкий взгляд, поправила:
     - Скорее на роль Саломеи... Но, знаешь, Верочка, она очень изящна, очень...
     - Да ну тебя, мама, - рассердилась неожиданно Вера. - Она же просто маленькая нахалка... Наверное, Бог знает из какой семьи...
     И Вера испытала прилив ужасной неприязни к этой стриженой профурсетке...
     Но Лиля не почувствовала этой неприязни, напротив, ей, из е„ уголка, вс„ страшно нравилось: и смешанный запах „лки с пряником, и домашний спектакль с привкусом дворянской жизни, известной из русской литературы, и сами эти ?смешные бабуськи?, как сразу же про себя определила она обеих Шуриковых родительниц, - хрупкую, с длинной морщинистой шеей, окруж„нной ж„ваным кружевцем, со старомодным пучком седоватых волос Веру Александровну и более массивную, тоже с кружевц„м на шее, но по-иному уложенным, с ещ„ более старомодным пучком беленьких мелко гофрированных волос Елизавету Ивановну.
     Вера громко стучала по жестким клавишам пианино, так что через мелодии французских рождественских песенок прослушивались сухие щелчки е„ ногтей, но дети пели трогательно, и спектакль ш„л на редкость хорошо, никто ничего не забывал, не падал и не путался в костюмах, да и святой Иосиф блеснул импровизацией: когда настало время бегства в Египет, он подхватил на руки ослика с чулочными ушами, и деву Марию, опасливо севшую верхом на малолетнее животное, и старенькое коричневое одеяло, которое изображало младенца Христа, и все завизжали, захохотали и запрыгали. Наконец Шурик снял с себя плащ и лысину из капрона - это был единственный настоящий театральный реквизит, позаимствованный Верой Александровной специально для этого случая из цехов, - сгр„б в кучу остальные костюмы и ун„с. Дальше по программе полагалось быть чаю, и пили чай из электрического самовара, без особого интереса ели домашние пироги и ждали, наконец, обещанного гаданья.
     Елизавета Ивановна, розовая и влажная, как после ванны, запускала руку под салфетку и вышаривала оттуда очередной пряник с запиской. Взрослые тоже выстроились в очередь. Протянула руку и Лиля. ?Бабуська? посмотрела на не„ приветливо, что-то пробормотала по-французски и вытянула ей самый большой св„рток. Лиля развернула. Там был барашек, весь в спиралях из белой помадки. А в записке было написано ?Перемена квартиры, перемена жизни, перемена участи?. Лиля показала бумажку Шурику:
     - Вот видишь...

глава 9

     Лилины родители были тридцативосьмилетние еврейские математики, с байдарками, горными лыжами и гитарами. Мама е„ весело материлась через слово, а папа любил выпить. Но пить не умел. Однако отказаться от этого общенародного развлечения никак не мог, и время от времени мама притаскивала его из гостей бледного, пахнущего блевотинкой, засовывала в ванную, беззлобно и смешно ругала, а потом волокла его, голого, укутанного в полотенце, в комнату, укладывала, укрывала, поила чаем с лимоном и аспирином и приговаривала:
     - Что русскому здорово, то еврею смерть...
     Это был чистый плагиат, ещ„ Лесков эту пословицу где-то подобрал и использовал, но было смешно.
     Ко всему тому документы на отъезд уже были поданы, с работы оба уволились, и уже несколько месяцев семья жила на истерическом подъеме: и радостно, и весело, и страшно... Не совсем понятно было, то ли отпустят, то ли откажут, то ли вообще посадят. За отцом водились какие-то грешки: что-то где-то опубликовал, подписал, высказал. Уже год как длилось это затяжное прощание с Россией и с любимыми друзьями, и они то вдруг срывались в Ленинград, то снимали Лилю с уч„бы и тащили в Самарканд, то обнаруживать каких-то неизвестных родственников на Украине, приглашали их на прощанье, и целую неделю по квартире тяжко топали две толстые пожилые еврейки такого провинциального покроя, что и вообразить невозможно, - помесь Шолом Алейхема с антисемитскими пародиями.
     Лиля никак не могла решить, стоит ли пытаться поступать в университет. Что не примут, это само собой разумеется, но ведь надо себя проверить, попробовать. А если примут - ещ„ того глупее... Мама отговаривала - брось, занимайся языком, это тебе важнее. Мама имела в виду, конечно, иврит. Отец считал, что она должна поступать, и говорил матери в ночной тишине, секретно от Лили:
     - Пусть у не„ будет свой опыт, ей слишком хорошо жив„тся. Пусть завалится для укрепления еврейского самосознания...
     После Нового года Лиля как-то расслабилась, плюнула на подготовку к экзаменам, стала прогуливать школу и пристрастилась к бессмысленным и бесцельным прогулкам по утренней Москве. Шурик, напротив, исправлял наметившиеся было тройки по алгебре и физике и наводил лоск на предметы, по которым ему предстояло экзаменоваться.
     Ближе к весне Вера Александровна взяла отпуск, чтобы уделять мальчику побольше внимания. Но это было совершенно излишне: Шурик проявлял неожиданную высоко-организованность, много занимался и мало слушал Эллу Фицджералд. К нему теперь приходила на дом преподавательница русского языка и литературы, и к историку он ездил два раза в неделю. Экзамены на аттестат зрелости он сдал почти на отлично, даже удивив преподавателей математики и физики. Школа была окончена, оставался последний рывок, но, к неудовольствию Веры, каждый вечер он уходил из дому и возвращался Бог знает когда. Большую часть вечеров он проводил с Лилей. Некоторую - с Матильдой Павловной. Но об этом он не докладывал.
     Иногда Лиля и сама приезжала к Шурику. По каким-то таинственным признакам можно было заключить, что скоро Ласкины получат разрешение, и это придавало острый вкус их отношениям: было ясно, что расстаются они навсегда. Вера за это время несколько к Лиле смягчилась, хотя по-прежнему считала е„ взбалмошной и несерь„зной. Но очаровательной.
     Почти каждый вечер они гуляли по Москве. Заезжали иногда в какой-нибудь незнакомый район вроде Лефортова или Марьиной Рощи, и чуткая Лиля со своим прощальным зрением научала Шурика видеть то, чего она и сама раньше не умела: осевший на задние лапы, как старый пес, дом, слепой поворот обмелевшей улицы, старое дерево с протянутой рукой нищенки... Они терялись в проходных дворах Замоскворечья, вдруг выходили на пустую набережную, а то за двумя скучными домами находили чудесную церковку с освещенным полуподвальным окном, и Лиля плакала от неясных предчувствий, от необъяснимого страха перед желанным отъездом, и они, прислонившись к ветхому забору или устроившись на уютной скамеечке, сладко и опасно целовались. Лиля вела себя гораздо более дерзко, чем Шурик, и они неостановимо приближались если не к цели, то к некоторой границе. Шурикова недавнего опыта хватало, чтобы уклониться от последнего свершения, но девочкины ласки доставляли новое наслаждение и совсем иное, чем то, что он находил у Матильды Павловны. Впрочем, и то и другое было прекрасно, одно другому не мешало и не противоречило. Лиля, тонкая и безгрудая, была вовсе не костлява, а плотна и мускулиста повсюду, куда доставали его пальцы. Он знал на ощупь те влажные места, где поверхность, извернувшись, превращалась во внутренность, и от прикосновения к которым она тонко, как щенок, стонала.
     Далеко заполночь он приводил е„ к парадному. Свет обыкновенно горел в их втором этаже, и Лиля, пискнув в последний раз, вытирала влажные руки, оправляла юбочку и неслась наверх, навстречу укоризненному материнскому взгляду и бурчанию отца. Обыкновенно в доме ещ„ сидели последние, до утра не рассасывающиеся гости.
     В июле начались экзамены. Лиля документов не подала - ей уже мерещились новые берега: дунайские, тибрские, иорданские... Шурик написал сочинение на четв„рку, а по истории получил пять. Это был очень хороший результат, потому что пят„рок за сочинение почти не ставили. Теперь вс„ зависело от языка. Получи он ?отлично? по французскому, он бы прош„л.
     В день экзамена оказалось, что его нет в списке экзаменующихся. Он пош„л в при„мную комиссию, где густая толпа растр„панного народа осаждала злющую секретаршу. Обнаружилось, что его занесли в список абитуриентов, сдающих немецкий язык, поскольку в школьном аттестате значился у него немецкий. Шурик страшно растерялся, пустился в объяснение, что он при подаче заявления просил зачислить его в группу, сдающую французский, и это было согласовано, что готовился он именно к французскому... Но пожилая секретарша, подщ„лкивая новой, плохо подогнанной челюстью, производила какие-то гимнастические упражнения языком в глубине рта и слушать его не стала. Забот у не„ было по горло, во рту же ломило и поджимало, и она, не вникая в его путаные объяснения, цыкнула, чтобы он ш„л сдавать экзамены в соответствии со списком и не морочил ей голову.
     Разумеется, если бы мама или бабушка пошли его провожать на экзамен, этого бы не произошло. Уж они бы уговорили секретаршу перенести Шурикову фамилию в другой список, либо нажали бы на самого Шурика и заставили бы его экзаменоваться по-немецки. Ну, не готовился специально! Так ведь не зря с ним Елизавета Ивановна немецкие глаголы штудировала... Но Шурик сказал домашним ?нет?, и никто с ним не пош„л, потому что его мужское слово уважали.
     Теперь он вышел из волшебного здания на Моховой, тв„рдо зная, что никогда туда не верн„тся. Был чудесный июль, воздух полон цветочными запахами и солнечной пылью. Сумасшедшая городская пчела кружила вокруг Шуриковой несчастной головы, он отогнал е„, махнув рукой и больно зацепив себя ногтем по носу. Вс„ было так досадно. Он спустился на Волхонку, прош„л мимо Пушкинского музея, у бассейна свернул на набережную и с набережной л„гким кружным пут„м подош„л к Лилиному дому. Ласкины накануне получили долгожданное разрешение на выезд, и Шурик уже знал об этом из вчерашнего телефонного разговора. Он поднялся в Лилину квартиру. Она была дома одна, если не считать завала грязной посуды, оставшейся после грандиозной попойки. Родители побежали по инстанциям: надо было собрать мильон разнообразных бумажек в очень короткий срок. Это тоже входило в издевательскую процедуру отъезда - долго, иногда годами, тянуть с разрешением, а потом дать недельный срок на сборы.
     Шурик с порога, не дав ей и вопроса задать, рассказал о сво„м неожиданном провале. Она замахала руками, затрещала, обвалила на него ворох обрывчатых слов: скорей, пойд„м, надо что-то делать, немедленно позвони маме, пусть бабушка едет сейчас же в при„мную комиссию... Какая глупость, какая глупость, почему же ты не пош„л сдавать немецкий?...
     - Я не готовился по-немецки, - пожал Шурик плечами.
     Он обнял е„. Словесный поток иссяк, и она заплакала. И тут Шурик понял, что он потерял гораздо больше, чем университет, он потерял эту Лилю, потерял вс„... Она уедет через неделю, уедет навсегда, и теперь совершенно не имело никакого значения, поступил он в университет или нет.
     - Никуда я не буду звонить, никуда не пойду, - сказал он в е„ маленькое ухо.
     Ухо было мокрым от размазанных сл„з. Слезы лились густо, и его лицо тоже стало мокрым. Причина этих сл„з была огромна и не поддавалась описанию. Вернее, причин было множество, а не сданный Шуриком экзамен был последним камешком в этом камнепаде.
     - Не уезжай, Ласочка, - бормотал он, - мы поженимся, ты останешься. Зачем уезжать...
     Ему не хватало до восемнадцати лет тр„х месяцев, ей - полугода.
     - Ах, господи, надо было раньше, уже вс„ поздно, - плакала Лиля, вжимаясь ему в грудь, в живот всем своим маленьким телом. Слабо пришитые пуговицы ссыпались с е„ белого, сшитого из двух головных платков халатика, он чувствовал пальцами все тонкие мышцы е„ узкой спины. Она определ„нно тянула его к дивану, не переставая сыпать бессмысленными словами: надо позвонить Вере Александровне, надо в при„мную комиссию, ещ„ не вс„ потеряно...
     - Потеряно, вс„ потеряно, Ласочка! - Шурик тискал е„ детские руки, котом оцарапанные, с обкусанными ногтями, в цыпках, которые ей каким-то образом удалось сохранить с зимы, и он не умел выговорить, какие чувства вызывают в нем е„ руки, и кривые слабые ножки, и оттопыренное ухо, торчащее из жестких стриженых волос. И он лепетал:
     - Ты такая... Ты такая необыкновенная, и самое в тебе лучшее - твои ручки, и ножки, и ушки...
     Она засмеялась, смахивая сл„зы:
     - Шурик! Это мои самые главные недостатки - кривые ноги и торчащие уши! Я папу своего за них ненавижу, от него досталось, а ты говоришь - самое лучшее.
     Шурик, не слыша е„, гладил е„ ноги, в горсть забирал обе маленькие ступни, прижимал к груди:
     - Я буду скучать по отдельности по ручкам твоим, по ножкам, по ушкам.
     Так, совершенно случайно, Шурик открыл самый тайный и великий закон любви: в выборе сердца недостатки имеют более притягательную силу, чем достоинства - как более яркие проявления индивидуальности. Впрочем, он не заметил этого открытия, а у Лили была вся жизнь впереди, чтобы это понять...
     Лиля поджала под себя ноги, повернулась, упершись спиной в Шурикову грудь, а он теперь держал ладони на е„ шее и чувствовал биение жилок справа и слева, и биение это было быстрым-быстрым, переливчатым, как мелкий ручей.
     - Не уезжай, Лилечка, не уезжай...
     Вернувшаяся с работы соседка стучала в дверь и кричала:
     - Лиля! Лиля! Ты что, заснула? Ваш чайник сгорел!
     Смешно сказать, чайник! Вся жизнь у них сгорала...
     Про несданный экзамен больше не вспоминали...
     Дальнейшие события развивались так стремительно, что Шурик потом лишь с трудом смог восстановить их последовательность.
     Елизавета Ивановна, мужественно пережившая на сво„м веку смерть мужа, любимой падчерицы, гибель сест„р, эвакуацию и всякого рода лишения, незначительной неудачи с Шуриковым экзаменом не выдержала. В тот же вечер с тяж„лым сердечным приступом е„ увезли в больницу. Приступ развился в обширный инфаркт.
     Вера, привыкшая за всю свою жизнь к роскоши тонких и сильных эмоций, очень переживала. Вс„ у не„ валилось из рук, она ничего не успевала. Она варила матери бульон, стоя над булькающей кастрюлей в ожидании конца мероприятия, а перед уходом в больницу вспоминала, что забыла купить одеколон. Ехала в центр за хорошим одеколоном, а потом опаздывала в больницу к при„мному часу и платила большие деньги противнейшей гардеробщице, чтобы е„ впустили. И так было каждый день, каждый день...
     Елизавета Ивановна лежала под капельницей, была бледна, молчалива и не хотела умирать. Вернее сказать, она понимала, что не имеет права оставить дорогую, но такую беспомощную дочь (она бросала взгляд на мутный бульон, который Вера забыла даже посолить) и Шурика, совершенно сбрендившего из-за этой глупой неудачи - в этой точке Елизавета Ивановна оценивала ситуацию совершенно неправильно. Она полагала, что мальчик впал в депрессию. Другим образом она не могла объяснить себе того невероятного факта, что он ни разу не посетил е„ в больнице.
     А Шурик всю неделю занимался сборами, прощаниями и проводами. Последние сутки он пров„л в Шереметьево, помогал сдавать какой-то багаж. Потом наступил момент, когда Лиля поднялась по лестнице, куда уже не пускали, и он махнул ей в какой-то просвет на втором этаже, уже за границей, и она улетела, увозя от него свои кривые ножки и оттопыренные ушки.
     Вечером, приехав домой, он наконец расслышал то, что не доходило до него всю неделю, - что у бабушки инфаркт и это очень опасно. Шурик ужаснулся своей собственной ч„рствости: как мог он за неделю не выбрать времени, чтобы навестить бабушку? Но был уже веч