учше и лучше, так что перешла в десятилетку, хотя почти все девочки после седьмого класса устроились ученицами на завод или пошли в ремесленное училище.
     Школу она закончила с серебряной медалью. Химичка, Евгения Лазаревна, классный руководитель, ссыльная москвичка, тоже осевшая в Казахстане, уговаривала Алю ехать в Москву, поступать в университет, на химический факультет.
     - Поверь мне, это такой же редкий талант, как у пианиста или у математика. Ты структуру чувствуешь, - восторгалась Евгения Лазаревна.
     Аля и сама знала, что мозги е„ окрепли, глазная память, позволявшая е„ деду с беглого взгляда в изменившей очертание отаре распознать пропажу одной-единственной овцы, принимала в себя отпечатки химических формул, их разветвл„нные структуры, кольца и побеги радикалов...
     - Нет, не сейчас, через два года поеду, - тв„рдо сказала Аля и объяснениями не побаловала.
     Евгения Лазаревна только рукой махнула: за два года вс„ потеряется, по ветру пойд„т...
     Галина Ивановна стала к тому времени инвалидом: одна нога в колене не гнулась, вторая еле ковыляла. Аля пошла на производство, правда, не в цех, а в лабораторию. Евгения Лазаревна устроила к своей бывшей ученице. Два года Аля работала, как каторжная, тянула полторы ставки, по двенадцать часов в день. Накопила денег на билет, купила себе синюю шерстяную кофту, ч„рную юбку и туфли на каблуках. Ещ„ сто рублей было припрятано на запас. Но главное было не это: кроме двухлетнего рабочего стажа было у не„ направление на уч„бу от родного завода, правда, не в университет, а в менделеевский институт, на технологический факультет. Она была теперь ?национальный кадр?. Мать, только что оформившая инвалидную ?вторую группу? по костному туберкулезу, просила е„ остаться, поступать здесь, в Акмолинске, в педагогический институт, раз уж такая охота к уч„бе приперла. Она уже собралась умирать и обещала долго дочку не задерживать. Но Аля этого просто не слышала.
     В туфлях на каблуках, на босу ногу, с чемоданом, набитым учебниками, она села в проходящий поезд. Пятки она раст„рла жесткими задниками до крови ещ„ по дороге на вокзал. Но это не имело значения: к себе она была ещ„ более безжалостна, чем к матери.
     Ещ„ в поезде она приняла тв„рдое решение никогда больше не возвращаться в Казахстан. Москвы она ещ„ не видела, но уже знала, что останется там навсегда.
     Ни мечте, ни воображению не удалось дотянуться до невиданного блеска живой столицы. Казанский вокзал, средоточие суеты, сутолоки и грязи, презираемая москвичами клоака города, показался Але преддверием рая. Она вышла на площадь - великолепие города поразило е„. Спустилась в метро и остолбенела: рай оказался не на небе, а под землей. Она доехала до ?Новослободской?, и цветные ст„клышки жалких витражей подземной станции оказались самым глубоким художественным переживанием е„ жизни. Полчаса, обливаясь благоговейными слезами, простояла она перед сияющим панно, прежде чем выйти на свет Божий. Но поверхность поначалу е„ разочаровала: от беломраморного дворца разбегались во все стороны мелкие и незначительные домики, не лучше, чем в Акмолинске. И пока она оглядывала невзрачный перекресток, вдруг откуда-то повеяло сладким хлебом так же сказочно и празднично, как от цветного стекла.
     Булочная была напротив, наискосок от метро. Старый одноэтажный дом. Пошла по волне запаха. Внутри сверкал сине-белый кафель, и это тоже было великолепие. Булочная и в самом деле была хороша, принадлежала когда-то Филиппову, в подвале сохранилась пекарня, и даже работал старик-пекарь, начинавший до революции мальчишкой при печах...
     Внутри булочной стоял такой дух, что, казалось, воздух этот можно откусывать и жевать. И хлеба было столько, что глаз не вмещал. Он был невиданный, и Аля сначала подумала, что стоит он так дорого, что ей не купить. Но стоил он обыкновенную цену, как в Акмолинске. Она купила сразу калач, калорийную булочку и ржаную лепешку. Надкусила, хотя и жаль было повредить красоту. С калача посыпалась мука, такая тонкая и белая, какой в Казахстане она не видывала. Ничего вкуснее этого хлеба она в жизни не знала...
     Останавливаясь каждые десять шагов, она доволочила тяжеленный чемодан до института. У не„ быстро приняли документы и дали направление в общежитие. Она с трудом его отыскала - в районе Красной Пресни, довольно далеко от метро. Управившись с делами заселения, получив койку в четыр„хместной комнате, она заткнула ненавистный чемодан под железную кровать и кинулась на Красную Площадь, смотреть на Кремль и Мавзолей Ленина, Мекку и Каабу этой части света.
     Это был величайший день е„ жизни: три чуда света открылись ей разом. Душе е„ предстала святыня искусства, выполненная из цветных ст„клышек пьяными исполнителями по эскизам бессовестных халтурщиков, телу - святыня незабываемого вкуса (освоители целинных земель, пришлые хлеборобы из ссыльных и призванных на подвиг комсомольцев хавали серый, сырой, землистый), а дух бессмертный поднял е„ на божественные высоты возле зубчатой стены великого храма. Алилуйя!
     Кто посмел бы разуверить е„ в тот день? Кто бы мог предложить большее? Возможно, соседки по общежитию не разделили бы восторга, даже если бы она с ними поделилась переживаниями. Но она хранила сво„ великое в тишине души.
     Вс„, что она задумала, получилось. Она сдала экзамены гораздо лучше, чем нужно было для зачисления. Ей дали в общежитии койку и тумбочку в комнате на четверых, с уборной и душем на этаже, с общей кухней и газовой плитой. Вс„ это принадлежало ей по праву. Поверх пробирок и колб она смотрела на своих однокурсников. Все они были прекрасны, как иностранцы, - красивые, нарядные, упитанные. Лучше всех был Шурик Корн. Потом она попала к нему в квартиру. Это был высший этаж рая. Теперь Аля тв„рдо знала, что всего можно добиться. Надо только работать. И работала. И была ко всему готова.

глава 13

     После смерти матери Вера резко постарела и одновременно ощутила себя сиротой, а поскольку сиротство есть состояние по преимуществу детское, она как будто поменялась местом с сыном-студентом, уступила ему старшинство. Все житейские проблемы, прежде решаемые неприметным образом Елизаветой Ивановной, легли теперь на Шурика, и он принял это безропотно и кротко. Мать смотрела на него снизу вверх и, прикоснувшись прозрачной рукой к его плечу, рассеянно говорила:
     - Шурик, надо что-то к обеду... Шурик, где-то была книжечка за электричество... Шурик, тебе не попадался мой синий шарф...
     Вс„ в форме неопредел„нной, недовысказанной.
     Свою бухгалтерскую зарплату она, как и прежде, складывала в гобеленовую коробочку на столике Елизаветы Ивановны. Шурик первым обнаружил, что денег этих совершенно недостаточно, и уже с половины сентября он начал давать уроки прежним бабушкиным ученикам. Ещ„ была стипендия.
     Вернувшись из института, он заходил в ближайший магазин, приносил пельмени, картошку, яблоки, без которых мама жить не могла, оплачивал счета за газ и электричество, находил шарф, проскользнувший в щель между стеной и галошницей...
     Раз в неделю покупал мелкую треску, относил к Матильде... Ждал писем от Лили. Их вс„ не было.
     Приближался Новый год, первый Новый год без Елизаветы Ивановны, без Рождественского праздника, пряничного гаданья, без бабушкиных щедрых и неожиданных подарков и даже, кажется, без „лки... Во всяком случае, Вера не знала, откуда брались „лки, кто их приносил в дом и каким образом колючее дерево оказывалось в хранимой Елизаветой Ивановной старой крестовине, закрепл„нным с помощью набора клинышков, которые тоже сберегались в специальной коробке.
     Отсутствие Елизаветы Ивановны по мере протекания недель и месяцев ощущалось вс„ острее, особенно в эту предновогоднюю неделю, которая в прежние годы была радостно-напряж„нной, подготовительной - почти каждый день приходили ученики, наводили лоск на французские стишки и песенки, а Вера вечерами, придя с работы, садилась за инструмент, аккомпанировала, вспоминая незабвенного Александра Сигизмундовича, и непроизвольно встряхивала головой в конце каждой музыкальной фразы, как делал некогда он, дети громко и фальшиво пели, Елизавета Ивановна, строго натянув верхнюю губу на шаткий зубной протез, постукивала носком туфли о старый ков„р, в горячей духовке досушивались цукаты из апельсинов и яблок, дом благоухал корицей и апельсинами, к которым примешивался праздничный запах мастики для полов...
     - Кстати, Шурик, а где записан телефон Алексея Сидоровича?..
     Алексей Сидорович был полот„р, приглашаемый Елизаветой Ивановной с незапамятных врем„н дважды в год, под Рождество и под Пасху, но телефона у него не было, жил он в Томилино, она посылала ему открытку, назначала время прихода. Адрес же держала в голове, в записной книжке его и не было...
     Декабрь, т„мный и медлительный, Вера с детства плохо переносила: всегда простужалась, кашляла, впадала в депрессию, которую в те годы называли попросту унынием. Обычно Елизавета Ивановна ещ„ с ноября усиливала обыкновенные заботы о дочери, давала ей какую-то бурду из листьев алоэ с медом, заваривала то подорожник, то девясил, по утрам ставила перед ней рюмку кагора...
     Этот декабрь, первый без матери, оказался для Веры особенно тяж„лым. Она много плакала и, что удивительно, даже во сне. Просыпаясь, она едва собиралась с силами, чтобы справиться с этими самочинными слезами. Она и на работе вдруг, ни с того ни с сего, начинала точить сл„зы, а в горле возникал душный комок. Она вс„ худела и худела, так что юбки крутились вокруг тощих бедер, а молоденькие артистки приставали с вопросами, на какой такой диете она сидит. Дело было, конечно, не в диете, а в щитовидке, которая с юности была увеличена, а теперь выбрасывала в кровь огромные дозы гормона, отчего Вера чувствовала слабость, плакала, не находила себе места. А поскольку симптомы болезни во всех пунктах совпадали с обыкновенными симптомами е„ характера - слезливостью, мнительностью, л„гкой утомляемостью - то болезнь долго не распознавали. Приятельницы намекали ей, что вид у не„ не блестящий, выглядит она утомл„нной.
     Может быть, один только Шурик чувствовал, что красота е„, поблекшая, бедненькая, как старая фарфоровая чашка или крылышко отлетавшей свой век бабочки, делалась вс„ более трогательной...
     Шурик е„ обожал. Он был воспитан предусмотрительной Елизаветой Ивановной в тв„рдом убеждении, что мама его человек особенный, артистический, прозябает на мизерной работе, никак не соответствующей е„ уровню, исключительно по той причине, что творческая работа требует от человека полной отдачи, а Веруся выбрала для себя другую долю - растить его, Шурика. Пожертвовала для него артистической карьерой. И он, Шурик, должен это ценить. И он ценил.
     Теперь, после ужасной истории с бабушкой, он панически боялся за мать. Произошла окончательная смена ролей - Вера поставила сына на место своей покойной матери, а он легко принял эту роль и отвечал за не„ если не как отец за реб„нка, то как старший брат за младшую сестру, и заботы Шурика о ней были не отвлеч„нными, умозрительными, а вполне практическими, отнимающими у него много времени.
     Шурику приходилось трудно. Несмотря на л„гкое поступление в институт, учение оказалось для него тяж„лым. Он был, вне всякого сомнения, гуманитарным мальчиком, и то проворство, с которым он усваивал иностранные языки, никак не распространялось на прочие предметы. К концу первого семестра он накопил много недопонятого во всех науках, с трудом сдавал зач„ты и постоянно пользовался помощью Али и Жени. Они его подгоняли, а то и просто делали за него задания. Хотя сессию он ещ„ не завалил, но был полон на этот сч„т дурными предчувствиями. Единственный предмет, который ш„л у него прекрасно, был английский. Недоразумение, послужившее косвенной причиной смерти Елизаветы Ивановны, как будто имело рецидив: его опять по ошибке зачислили не в ту языковую группу. Увидев свою фамилию в группе ?английский - продолжающие?, он даже не пош„л в деканат объясняться. Стал ходить на занятия, и преподавательница только в конце семестра обнаружила, что один из е„ студентов по ошибке за три месяца освоил полный курс школьного английского и отлично справился с новым объемом.
     В прежние времена Вера в сопровождении Шурика неукоснительно посещала лучшие театральные премьеры и хорошие концерты. Теперь, когда она предлагала Шурику куда-нибудь с ней выйти, он иногда отказывался: у него не хватало времени. Приходилось много заниматься, особые нелады были с химией - она казалась корявой, ветвистой, лиш„нной логики...
     Вс„ у Шурика поменялась разом - и в главном, и в мелочах. Одно только осталось неизменным с прошлого года - понедельничная Матильда. Впрочем, понедельники распространялись иногда и на другие дни недели. Поскольку Вера тяготилась одинокими вечерами, Шурик, подр„мывая над учебниками, дожидался одиннадцати, когда мама принимала сво„ снотворное, и, оставив в своей комнате маленький свет и тихую музыку, в одних носках, с ботинками в руке, открывал входную дверь, не скрипнув смазанными специально петлями, не щ„лкнув замком, надевал ботинки уже на лестничной клетке и катился вниз, бегом по лестнице, потом через двор, через железнодорожный мостик, к Матильде...
     Он открывал е„ дверь своим ключом, который был доверен ему не как знак их любовной связи, а как свидетельство дружбы, с того самого дня, как Матильда в первый раз оставила на него кошек. Сквозь дверной проем он видел широкую белую постель, лежащую на пышных подушках Матильду в белой просторной рубахе, с мягко-заплет„нной ночной косой на плече, с пухлой книжкой в газетной обертке, в окружении тр„х ч„рных кошек, спящих в самых причудливых позах на е„ раскинутом теле. Матильда улыбалась обратному кадру - густорумяному юноше в короткой спортивной куртке, со снегом в густых волосах. Она знала, что он всю дорогу бежал, как зверь на водопой, и знала, что бежал бы не двадцать минут, а всю ночь, а, может, неделю, чтобы поскорее е„ обнять, потому что голод его был молодой, зверский, и она чувствовала готовность ответить ему.
     Иногда ей приходило в голову, что мальчика можно было бы немного подобразовать, потому что он и в постели вс„ продолжал бег к ней, и не было времени для медлительной нежности, для неги, для тонкой ласки. Он же, добежав, внезапно отрывался от не„, ахал, глядя на часы, быстро одевался и убегал. Она подходила к окну и видела, как он проносился через двор на улицу, потом мелькал в просвете между домами...
     ?К маме спешит, - усмехалась она добродушно. - Не привязаться бы старой дуре...?
     Боялась привязанности, боялась расплаты. Привыкла, что за вс„ приходится расплачиваться.

глава 14

     Новый год собирался быть печальным: так его задумала Вера Александровна. Она настроилась на благородный минор, достала альбом Мендельсона и заранее разобрала Вторую сонату. Она не была слишком высокого мнения о сво„м исполнительском уровне, но единственный зритель, на которого она в новогодний вечер рассчитывала, был самым доброжелательным на свете.
     Акт„рская душа е„ не умирала. Старый спектакль е„ жизни развалился, отыгрался, и она стала собирать себе новый из подручного материала, из подбора, как говорили в театре. К Мендельсону шло ч„рное платье, закрытое, но с прозрачными рукавами, пристойное для исполнительницы. И ч„рное ей шло. На мещанские традиции - что в ч„рном Новый год не встречают - наплевать. Стол будет скромным: никаких маминых пирожков поросячьего вида, совершенно одинаковых, как будто машинного производства, никакого семейного крюшона в серебряном ведерке стиля а-ля рюсс... Кстати, куда оно делось, надо Шурика спросить... Маленькие бутербродики... Ну, тарталетки купить в буфете ВТО. Апельсины. И бутылка сухого шампанского. Вс„. Для нас двоих.
     Повешу мамину шаль на спинку кресла, и пусть Стендаль раскрытый лежит, как остался после того, как е„ увезли в больницу. И очки... А накроем на троих. Да, для нас троих.
     Вере и в голову не приходило, что у Шурика могут быть какие-то собственные планы. Ему на предстоящем празднике, как всегда, отведено было сразу несколько ролей: пажа, собеседника и восторженной толпы. Ну и, разумеется, мужчины, в высшем смысле. В самом высшем смысле.
     А Шурику было не до праздников. Рано утром тридцать первого он отправился сдавать зач„т по неорганической химии. Он постучал в дверь аспиранта Хабарова как раз в тот момент, когда тот хлопнул с лаборантом по мерному стограммовому стаканчику правильно развед„нного каз„нного спирта.
     Это была уже третья Шурикова попытка сдать зач„т, и, не сдай он его сегодня, к экзаменационной сессии его бы не допустили. Он неуверенно стоял в дверях. Аля, наставница и болельщица, выглядывала из-за его спины.
     - А тебе чего, Тогусова? - спросил Хабаров, давно поставивший ей зач„т за большие достижения безо всякой сдачи.
     - А так, - смутилась Аля.
     - Ох, делать вам нечего, ребята, - добродушно вздохнул Хабаров. Стаканчик как раз усвоился организмом, вс„ внутри и снаружи потеплело, подобрело. Хабаров был начинающим алкоголиком, и Шурик случайно попал в лучшие минуты его волнообразного состояния. Задачку Шурик решил сходу и неправильно. Хабарову это показалось смешным, он захохотал, дал другую и вышел в подсобную комнату к своему верному лаборанту, чтобы повторить. Минут через пятнадцать вернулся, обнаружил забытого им Шурика с реш„нной Алей задачей, расписался в зач„тке и подмигнул, помахивая пальцем:
     - А ведь ни хера, Корн, не знаешь!
     В коридоре Шурик подхватил Алю и закружил, смяв е„ старательную прическу:
     - Ура! Поставил!
     Аля вознеслась на седьмое небо - полный коридор народу, и все видели, как он подхватил е„. Вот оно, яснейшее доказательство того, что сосредоточенный труд завоевания дал первые плоды. Его радость, обращенная к ней, е„ смятая прическа всем показывали, что между ними что-то происходит. Сближение началось, и она готова была сколько угодно трудиться, чтобы завоевать свой главный приз.
     Костистой ручкой она поправила съехавший набок пучок и суетливым движением прошлась по воротничку синей кофты, по подолу юбки, щипнула себя за чулок на икре, подтягивая его вверх.
     - Ну, поздравляю, - жеманно повела плечиком.
     В этот момент она была почти хорошенькой, отдал„нно напоминала японку с глянцевого календаря, один из множества, в тот год добравшихся до России.
     - Тебе спасибо огромное, - вс„ ещ„ сиял удачей Шурик.
     ?Пригласит?, - решила она.
     Почему-то ей втемяшилось, что если он сдаст зач„т, то непременно пригласит е„ к себе домой справлять Новый год. Все суетились уже несколько дней, сговаривались на складчину, закупали продукты, обсуждали, у кого лучше собраться. Особенно важно это было для тех, кто жил в общежитии: строгое начальство преследовало выпивки и всяческое безобразие, которое неизменно в этот день происходило. Всем немосквичам хотелось в этот день уйти в какой-нибудь настоящий московский дом.
     Шурик перекладывал исписанные бумажки из карманов в портфель, а она стояла рядом и лихорадочно перебирала в уме, что бы такое сказать срочно, немедленно, чтобы заставить эту благоприятную минуту поработать на не„. Но ничего лучше не нашлось, кроме обыкновенного:
     - А ты где справляешь?
     - Дома.
     И разговор замялся, и дальше из него ничего нельзя было выкрутить: навязываться Аля не хотела.
     - Мне ещ„ „лку надо купить, я маме обещал, - доверительно сообщил ей Шурик и добавил просто и окончательно:
     - Спасибо тебе, Алька. Я бы без тебя не сдал. Ну, я пош„л...
     - Да, и мне пора, - надменно кивнула Аля и ушла, ритмично покачивая начесом из грубых ч„рных волос и мужественно сдерживая злые сл„зы неудачи.
     В общежитии шла боевая подготовка: Алины соседки гладили, что-то подшивали, красились немецкими красками из купленных совместно коробочек, смывали и накладывали заново румяна и тени. Они собирались на вечер в институт имени Патриса Лумумбы, но Алю с собой не позвали. Аля легла в постель, укрылась с головой одеялом.
     - Ты что, заболела? - спросила Лена Стовба, ловя в зеркаль