Валерии Соню по прозвищу Чингисхан, чтобы найти один документ, без которого похороны стали бы ещ„ более сложными: это была бумага из кладбищенской конторы на владение могильным участком, где похоронен был отец Валерии.
     И вот, вместо ожидаемой Сони, пришли незнакомые трое, почти иностранцы, потому что по-русски говорил только старичок, и он назвал сво„ имя тихо и неразборчиво, потом указал на женщин: это Филомена и Иоанна.
     - Вы друг Валерии, она мне про вас говорила, - сказал старичок, подсасывая слабо посаженные зубы. И тогда Шурик догадался, что старичок этот - католический священник, к которому Валерия когда-то ездила в Литву, в лесные глубинные края, где он поселился после десяти лет лагерей.
     ?Доменик?, - вспомнил Шурик имя патера. Сидел как литовский националист. И ещ„ Валерия говорила, что он очень образованный человек, учился в Ватикане, потом ещ„ миссионерствовал где-то на Востоке, чуть ли не в Индокитае, говорит по-китайски и по-малайски, в Литву же вернулся незадолго до войны...
     - Проходите, пожалуйста... Как же вы узнали?
     Он улыбнулся:
     - Самое трудное - последние двенадцать километров, пешком до хутора. Позвонить из Москвы в Вильнюс - всего три минуты. Одна наша литовка позвонила. Те звонили в Шяуляй и так дале...
     Говорил он медленно, подыскивая слова, и тем временем снял крестьянскую тужурку, вязаную кофту, помог раздеться спутницам, открыл саквояж и вынул из него что-то белое в целлофановом пакете. Он двигался очень осознанно и устремл„нно, Шурик - замедленно и растерянно.
     - Мы приехали для прощания. Эта дверь имеет замок, да? Мы будем служить мессу для прощания с Валерией. Да?
     - А можно прямо дома? - удивился Шурик.
     - Можно везде. В тюрьме, в камере, на лесоповале можно. В красном уголке с Лениным один раз было можно, - и он засмеялся и поднял вверх ладони, и посмотрел в потолок. - Что нам мешает?
     Снова зачирикал звонок, провед„нный когда-то Шуриком прямо в комнату.
     - Это подруга Валерии, - предупредил Шурик и пош„л открывать.
     Литовки, которые вс„ молчали, что-то зашептали патеру, но он сделал неопредел„нный жест, и они замолчали. Вошли Шурик с Соней.
     - Это Соня, подруга Валерии. Доменик...- Шурик замялся...- Как правильно сказать - отец Доменик?
     - Лучше сказать ?брат?. Брат Доменик...- улыбался он хорошо, очень по-дружески.
     - Так вы Валерии брат? - обрадовалась Соня.
     - В каком-то смысле - да.
     Литовки смотрели исключительно в пол, но если от пола и отрывали глаза, то друг на друга. Шурик вдруг почувствовал, что эти трое существуют как один организм, понимают друг друга, как одна нога понимает другую при беге или при прыжке...
     - Валерия была наша сестра, скажем так, и мы приехали с ней попрощаться, служить здесь мессу. Вас это не пугает? Вы можете не быть тут, а можете быть. Как вы хотите. Но я прошу вас только не говорить другим людям.
     - Можно я побуду? Если вам не помешает... только я не католичка, я русская...- Соня даже вспотела от волнения.
     - Не вижу препятствия, - кивнул патер и снова полез в саквояж.
     - Давайте я чай сначала сделаю. Еда есть всякая... У Валерии всегда полный холодильник...- предложил Шурик.
     - Потом будем есть. Сначала сделаем мессу, - и он вынул из пакета белый халат с капюшоном, подпоясался тонкой веревочкой и надел на шею узкую золотистую тряпочку. Это было облачение доминиканца - хабит и стола. Женщины надели на головы какие-то чепчики с белыми отворотами. И в одно мгновение из простых, крестьянского вида людей превратились в особенных, значительных, и акцент их обозначал уже не то, что они приехали из провинциальной Литвы, а, напротив, из какого-то небесного мира, и по-русски они говорят как будто сверху вниз, снисходя к здешней бедности...
     - Вот эта тумбочка нам годится. Снимите с не„ вс„, - Шурик заторопился снять все Валериины игрушки, переложил на подоконник. Патер бросил быстрый взгляд, из-за кучки флаконов извлек костяное распятие, взял в руку, подн„с к окну: оно имело странный розовый оттенок, и особенно розовели ноги Спасителя. Он не догадался, что от губной помады...
     Задернули шторы, заперли дверь и зажгли свечи. На тумбочке лежало распятие, стояла чаша и стеклянное блюдечко.
     - Salvator mundi, salva nos! - произн„с брат Доменик, и это был не литовский язык, служить на котором уже лет десять как было разрешено. Это была латынь, - Шурик сразу узнал е„ мощные корни, но пока он радовался л„гкому узнаванию со странным чувством, что надо только чуть-чуть напрячься, и все слова до последнего откроют свой смысл, раздалось тихое пение - не женское и не мужское, а определ„нно ангельское. Розовощекие, в чепчиках и длинных юбках, из-под подолов которых выглядывали толстые ноги в грубых башмаках, пожилые некрасивые женщины запели:
     - Liebere me Domini de morte efernae...
     Смысл слов, действительно, открылся - Господь освобождал от смерти. Непонятно было, как именно он освобождал, но Шурик яснейшим образом понял, что смерть существует только для живых, а для м„ртвых, перешагнувших этот порог, е„ уже нет. И нет страдания, нет болезни, нет увечья. И где бы ни пребывала сейчас та сердцевинная часть Валерии - радостная и л„гкая - она движется без костылей, скорее всего, танцует на тонких ногах - ни швов, ни от„ков, а, может, летает или плавает и хорошо бы, чтоб так оно и было. И в это можно было бы и не верить, - да Шурик никогда вообще и не думал о том, что происходит потом, после смерти, - но тихое пение двух пожилых литовок и небольшой баритон румяного старика с плохо сделанной вставной челюстью убеждали Шурика, что если есть это пение и полные нечитаемого смысла латинские слова, то и Валерия освободилась от костылей, железных гвоздей в костях, грубых швов и всего отяжелевшего дряблого тела, которого она стеснялась последние годы...
     Забившись в угол, между диваном и шкафом, тихо лила сл„зы подруга Соня. На следующий день были похороны. Прощание состоялось в морге Яузской больницы. Пришло не меньше сотни человек, но женщин гораздо больше было в этой толпе, чем мужчин. Было также множество цветов - ранних весенних цветов, белых и лиловых первоцветов, кто-то прин„с целую корзину гиацинтов. Когда Шурик подош„л к гробу, то за кудрявой цветочной горкой он увидел покойницу. Кто-то из подруг позаботился о красоте е„ м„ртвого лица, она была старательно накрашена: длинные синие стрелы ресниц и голубые тени на веках, как она любила при жизни, губы лоснились от слоя неутепл„нной дыханием помады... То маленькое ?О?, которое лежало на е„ губах печатью последней минуты, когда Шурик входил в е„ палату четыре дня тому назад, куда-то исчезло, и то, что было в гробу, если не считать живой блестящей ч„лки, покрывавшей лоб, было художественной куклой, обладавшей большим сходством с Валерией, и ничего больше. Он постоял немного, потом коснулся ч„лки, и через живость волос ощутил холод того временно-небытийного материала, в который обратилась Валерия в этом кратком промежутке между только что живым и уже м„ртвым.
     Хорошо, что приехал брат Доменик, потому что именно поминальная месса оказалась действительной точкой расставания, а не эти прочувствованные заплаканные слова, произносимые женщинами над кучей цветов, покрывающих гроб.
     Шурик не руководил процессом похорон: в больнице вс„ организовал сокруш„нный Геннадий Иванович - вскрытие было произведено гуманным образом, трепанации черепа не делали, только удостоверились, что произошла эмболия л„гочной артерии... Никто в этом не был виноват, кроме разве что Господа Бога, знавшего про е„ жизнь, как видно, больше, чем она сама.
     По распоряжению Геннадия Ивановича в морг впустили подруг, которые надели на не„ белую блузку, сшитые на заказ ненад„ванные бежевые туфли, предварительно разрезав их на подъеме, накрасили, как считали нужным, и уложили вокруг головы ш„лковую белую шаль. Руки же е„, большие и желтоватые, лежали поверх белого ш„лка, и сверкали безукоризненным лаком ногти...
     Подруги также заказали автобусы и машины и договорились на Ваганьковском кладбище, чтобы захоронить гроб в отцовскую могилу, и даже заказали в мастерских временный крест, и вс„ закупили для поминок, всего наготовили...
     Шурик, хотя и знал некоторых подруг Валерии, держался брата Доменика и сест„р, которые при свете солнца выглядели ещ„ более деревенскими и ещ„ более, чем прежде, поражали Шурика: теперь-то он знал, что были они посланниками и свидетелями из иного мира, и смешно было думать, что этот иной мир как-то пересекается с заброшенным хутором в заброшенном же литовском лесу.
     Эти лесные жители не все смотрели в землю, пару раз взглянули на Шурика, и Доменик шепнул ему:
     - Иоанна говорит, что ты можешь приехать, если хочешь.
     Шурик понял, что ему оказывают честь, и что на самом деле не Иоанна, а сам Доменик его приглашает, но об отъезде из Москвы и речи быть не могло:
     - Спасибо. Только я теперь никуда не езжу. Раньше Валерию не мог оставить, а теперь маму надо стеречь...
     - Это хорошо, хорошо, - улыбнулся старик, хотя ничего хорошего, собственно, в том не было, что Шурик уже много лет был как на привязи...
     От ворот кладбища гроб несли на руках - шестерых мужчин еле набрали среди провожающих: Шурик, сосед-милиционер, два непут„вых мужа подруг и два давних Валериных любовника. Брату Доменику и одному пожилому человеку, бывшему сослуживцу, отказали в виду их преклонного возраста. Отказали и предлагавшим услуги местным алкоголикам, которые с готовностью хватались за гроб.
     Могила была уже вырыта, вс„ подготовлено, даже дорожка песком посыпана. Мелкий дождь, который моросил со вчерашнего дня, вдруг осветился пробившим пелену солнцем и словно высох в одно мгновенье. Угасшие цветы засияли дождевыми каплями. Опустили гроб, бросили по горсти земли. Кладбищенские мужики быстро замахали заступами, закидали могилу ж„лтой землей, сделали жидкую земляную горку. Вкопали временный крест, на котором уже было написано ?Валерия Конецкая?. И тут же подруги облепили могилу, выкладывая цветы наподобие ковра, и сделали быстро и красиво, так что и сама Валерия лучше бы не сделала - бело-лиловые первоцветы и завитые гиацинты, с редкими красными глазками гвоздик. И могила превратилась в округлую клумбу, и вс„, что видел глаз, было округло: женские фигуры, согнувшиеся спины, мягко отвисающие груди, промытые слезами лица, и головы в платках, беретах, в спадающих шарфах. И даже куст неизвестной породы с мелкими, ещ„ не определившимися листьями на плавно изогнутых ветвях был женственным...
     И Шурик увидел как наяву то маленькое ?О?, которое печатью последнего вдоха-выдоха лежало на губах Валерии, и подумал, что в смерти есть женственность, и само слово ?смерть? и по-русски, и по-французски женского рода... надо посмотреть, как в латинском... а по-немецки ?der Tod? - мужского, и это странно... нет, нисколько не странно, у них там смерть воинственная, в бою - копья, стрелы, грубые раны, рваное мясо... Валгалла... Но правильно вот так - мягко и плавно... Валерия... Бедная Валерия...
     Как только закончили с устройством могильной красоты, снова пош„л дождь, и все раскрыли зонты, и раздался водяной шорох - звук капель, падающих о ш„лк зонтов, о головы, волосы, плечи и листья... и картина сделалась совсем уж нереальной, и брат Доменик, к которому жался Шурик, сказал ему прямо в ухо, привстав немного на цыпочки:
     - Ничего нельзя поделать, но оно так: место женщины около смерти... женское место...
     ?Точно... немного двусмысленно... нет, многосмысленно?, - согласился про себя Шурик.
     Литовцы уже торопились к поезду, и Шурик поехал провожать их на Белорусский вокзал. Усадил их в поезд, забежал домой посидеть немного с Верусей - она с утра хотела пойти на похороны: знакома с Валерией лично она не была, но изредка разговаривала с ней по телефону...
     Но Шурик тв„рдо отказал:
     - Нет, Веруся, не надо... Ты расстроишься...
     Она как будто немного обиделась... Или нет?
     Шурик выпил с ней чаю, потом спустился в булочную, купил печенье ?курабье?, которого как раз Вере захотелось, отн„с домой и приехал на поминки, когда скорбная часть уже заканчивалась, и женщины, выпившие первые три рюмки, перебивая друг друга, рассказывали свои истории о Валерии - о е„ доброте и вес„лости, о над„жности и легкомыслии. Мест на всех не хватало: все стулья, кресла, кушетки и пуфики были заняты, с десяток женщин стояли у двери, в проходе между большим раздвинутым столом и шкафом. На тумбочке, откуда отец Доменик велел убрать разноцветные флакончики, где накануне он освящал вино и прозрачный католический хлеб, поставили закусочную тарелку в незабудках и рюмку водки, накрытую хлебом...
     Совсем недавно многие из них праздновали здесь пятидесятилетие Валерии, и огромный букет из сухих роз, искусно высушенных головками вниз, в темноте, чтоб цвет не выгорали, стоял, как новенький, в треснутой вазе, годной как раз только для сухих цветов... Шурик тоже топтался в проходе, а у двери стоял сосед-милиционер и делал малопонятные Шурику знаки: то ли выпить ему, то ли закурить... Поднесли тарелку с закусочной едой, и это была чужой рукой приготовленная еда, некрасиво порезанная, слишком жирная и соленая. Шурик выпил, и ещ„... А потом к нему стали подходить одна за другой женщины, некоторые слегка знакомые, но по большей части первый раз увиденные, со слезой в глазу, уже размягч„нные алкоголем и всеобщей нежностью, чтобы выпить с ним лично в память Валерии, и каждая из них давала понять, что знает о его тайном месте в жизни Валерии, и некоторые даже переходили грань приличия в своих соболезнованиях. В особенности Соня-Чингисхан. Она была пьяна сильно и вызывающе и, выпив с Шуриком очередную поминальную рюмку, шепнула:
     - А вс„ равно ты во вс„м виноват. Если бы не ты, до сих пор бы порхала Валерочка...
     Шурик внимательно посмотрел на Соньку: сросшиеся над переносицей восточные брови, маленький курносый нос... Что она знает о Валерии и о нем?
     Она наклонилась к Шурику, провела рукой по его щеке, скользнула размазанным поцелуем по лбу, пожалела:
     - Бедный, бедный...
     Все эти разномастные женщины, несмотря на совершенно теневое присутствие Шурика в доме, его знали, и он мог только догадываться, что именно они знали о нем... Он ловил на себе их взгляды, а если они переговаривались, ему казалось: о нем. Он чувствовал себя более чем неуютно и решил тихонько продвигаться к выходу. С полдороги сосед потянул его за рукав:
     - Я тебя зову, зову... Слышь, завтра утром опечатывать придут.
     - Чего опечатывать? - не понял Шурик.
     - Чего, чего? Да вс„! Комната государству отходит, понял? Наследников нет, вс„ опечатают, понял? Я тебе по дружбе говорю: если чего надо из барахла там взять, сегодня возьми.
     Он засмеялся - губы у него немного выворачивались наизнанку, показывалась розовая слизистая и редкие зубы...
     ?Словари, - сообразил Шурик. - Здесь и моих словарей целая куча, и все славянские... И библиотека...?
     И тут он вспомнил, что, когда искали справку на кладбищенский участок, нашли и завещание, где Валерия расписала на пяти страницах, кому из подруг что - от серебряных чайничков до вязаных носочков...
     - Она завещание оставила... на вс„... Там подругам вс„ расписано...
     - Ты дурной, ей-богу, совсем дурной! Комнату эту я лично получу, мне уже обещали через милицию. Мать к нам пропишу, и мне е„ дадут, а барахло е„ вообще никого не интересует. Ты ч„, не понимаешь? Спишут. Или через суд... А завтра придут опечатывать...
     Шурик бросил взгляд на книжные полки. Иностранная библиотека была прекрасная: в двух минутах отсюда, на улице Качалова был чуть ли не единственный в Москве букинистический магазин иностранных книг, и Валерия многие годы, проходя мимо, покупала за гроши чудесные книги по естествознанию, географии, медицине, с бесценными гравюрами.
     Шурик остался, чтобы после ухода гостей собрать словари.
     К десяти вечера все разошлись - осталась только домработница Надя и спящая на кушетке пьяная Соня. Пока Надя мыла и перетирала фарфор и хрусталь, Шурик снял с полки свои словари. Решил, что и славянские заберет - кому они нужны? Тем более что большей частью были польско-немецкие, сильно устаревшие, принадлежавшие отцу Валерии. Ещ„ взял естественную историю с раскрашенными гравюрами восемнадцатого века. Причудливые кашалоты и лемуры, муравьеды и питоны, нарисованные художником, который едва ли видел этих диковинных зверей. Как если бы это были единороги или херувимы... Жаль было оставлять здесь драгоценные книги...
     Теперь, когда Валерии больше не было в этой комнате, Шурик вдруг ощутил, как много здесь вещей с оттенком специальной бюргерской безвкусицы: розы, амуры, кошки, фальшивая танагрская миниатюра. Это был стиль покойной Беаты, и он каким-то образом ш„л и Валерии, но теперь, в е„ отсутствие, Шурику эта перегруженная мебелью и множеством ненужных и лиш„нных смысла вещей комната показалась очень неприятной, захотелось поскорее уйти на воздух из этой пошлятины и пыли... Только было жаль, что книги пропадут.
     Но вс„-таки хорошо, что мне никогда не надо будет сюда возвращаться, подумал Шурик, и осекся: как мог это подумать... Бедная Валерия... Милая Валерия... Мужественная Валерия...
     ?Виноват, виноват?, - сокрушался Шурик. - И тогда, накануне отъезда в больницу, она ведь хотела, чтобы я остался, а я не мог... мама принимала своих подруг и просила купить чего-то к столу и прийти пораньше. И не л„г под отогнутый угол одеяла, и она была огорчена, хотя ничего не сказала... Но понимал же, что она огорчилась... Времени не было... И тень вины висела над ним. Виноват, виноват...
     Ушла с нагруженной вазочками и кошками сумкой домработница Надя. Доброе отношение к ней Валерии материализовалось в фарфоре.
     - Ведь сколько лет за ней ходила, - еле оторвав сумку от пола, волокла она к двери копенгагенские фигурки и их русские имитации, дул„вские вазочки и вазочки Галле, настенные тарелочки в технике ?бисквит? и юного пионера с немецкой овчаркой... Через двадцать лет остатки этого добра спустит е„ пропадающий от героина внук и умр„т с последней продажи...
     Теперь Шурику оставалось растолкать спящую Соню, вывести е„ из комнаты и запереть дверь - у кого ещ„ были ключи, он не знал.
     Соня лежала на боку, закрыв руками лицо, и во сне постанывала. Шурик окликнул е„, она не реагировала. Минут пятнадцать он е„ теребил, пытался приподнять, поставить на ноги, но стоять она не могла, висла на Шурике, ругалась, не прерывая сна, и даже слегка отбивалась. Шурик устал и давно хотел домой. Позвонил Вере, сказал, что попал в затруднительное положение, спит пьяная женщина, и он не может е„ оставить... Он ходил по комнате, замечал, что вс„ немного не так и не там стоит, не как заведено, переставлял стул, тумбочку, потом бросал это глупейшее дело: уже не было того человека, для которого было ?не так?... К тому же завтра комнату опечатают, и она будет стоять месяц или сколько-то времени, и это завещание, о котором все подруги знают, что написано, какая чашка кому... Как они смогут получить вс„ это? Надо было бы сегодня, но невозможно было сразу после похорон разорять хозяйство...
     И напрасно он разрешил Наде взять вс„, что ей хочется. Наверняка какие-нибудь вазочки, унес„нные Надей, предназначались кому-то другому...
     Потом Соня, которой он вс„ не мог добудиться, вдруг сама вскочила и закричала:
     - Помогите! Помогите! Они хотят нас покрасить!
     Что-то ей привиделось в е„ алкогольном сне, но Шурик обрадовался, что она встала на ноги, прин„с ей плащ и сказал:
     - Быстро уходим! А то действительно покрасят!
     Он напялил на не„ плащ, подв„л е„ к лифту и вернулся за двумя сумками, полными книг. Теперь надо было взять такси и отвезти Соню домой.
     - Где ты жив„шь? - спросил Шурик.
     - А зачем тебе знать? - подозрительно прищурилась Соня. Своим лицом она не владела, и выражение лица е„ плыло, меняясь неуправляемо и несуразно, как у новорожд„нного младенца: одновременно рот е„ растягивался и