ая,  да  хранит  вас  милость божия,  пребываю с  душевным моим
расположением" - такой-то.

     Эти короткие и, видимо, небрежно и свысока написанные строки показались
Годневым бог знает какого благодушия исполненной вестью.
     - Каково письмецо-с и каков этот человек,  мой почтенный Федор Федорыч?
- воскликнул Петр Михайлыч, кончив чтение.
     - Чудный, должно быть, он человек! - подхватила Настенька.
     - Чудеснейший,  -  повторил Петр Михайлыч,  -  сердца благородного, ума
возвышенного - чудеснейший!
     - Что там в газете пишут?  - сказал Калинович, берясь за голову, как бы
не слыхавший ничего, что вокруг него говорилось.
     - А  вот сейчас,  -  отвечал Петр Михайлыч и,  развернув газету,  начал
читать:  -  "Фельетон;  литературные новости".  Ну,  что  такое литературные
новости? Посмотрим, - проговорил он, продолжая:
     - "Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как
делаем  это  в  настоящем случае,  и  удовольствие это,  признаемся,  в  нас
возбуждено не переводными стихотворениями с  венгерского,  в которых,  между
прочим,  попадаются рифмы вроде "фимиам с  вам";  не  повестью госпожи Д...,
которая  хотя  и  принадлежит легкому  дамскому  перу,  но  отличается такою
тяжеловесностью,  что мы  еще не  встречали ни одного человека,  у  которого
достало бы  силы дочитать ее  до конца;  наконец,  не учеными изысканиями г.
Сладкопевцова "О  римских когортах",  от  которых чувствовать удовольствие и
оценить их  по  достоинству предоставляем специалистам;  нас  же,  напротив,
неприятно поразили в них опечатки,  попадающиеся на каждой странице и дающие
нам  право  обвинить автора  за  небрежность в  издании  своих  сочинений (в
незнании грамматики мы не смеем его подозревать,  хотя имеем на то некоторое
право)..."
     - Что же это такое?  -  сказал Петр Михайлыч,  останавливаясь читать. -
Тут покуда одна перебранка... Экой народ эти господа фельетонисты!
     - Продолжайте,  папаша;  верно  дальше есть  что-нибудь,  -  перебила с
нетерпением Настенька.
     Петр Михайлыч продолжал:
     - "Но  чем  же  возбуждено  наше  удовольствие?   -  спросит,  наконец,
читатель.  Отвечаем:  удовольствие  это  доставило  нам  чтение  повести  г.
Калиновича,  имя которого, сколько помнится, в первый раз еще встречаем мы в
печати;  тем  приятнее  для  нас  признать  в  нем  умного,  образованного и
талантливого беллетриста.  От  души желаем не  ошибиться в  наших ожиданиях,
возлагаемых на г.  Калиновича,  а  ему писать больше,  и полнее развивать те
благородные мысли,  которых,  помимо  полного драматизма сюжета,  так  много
разбросано в его первом, но уже замечательном произведении".
     При чтении последних строк Калинович беспрестанно менялся в лице: видно
было, что похвалы эти ему были очень приятны, хоть он и старался это скрыть.
     - Ах, как я рада! - сказала Настенька и закрыла глаза руками.
     - Славно,  славно!  - говорил Петр Михайлыч. - И вы, Яков Васильич, еще
жаловались на вашу судьбу! Вот как она вас потешила и сразу поставила в ряду
лучших наших литераторов.
     - Кто ж этого мог ожидать? - отвечал Калинович.
     - И я не думала, - сказала Настенька.
     - А я так думал и ожидал,  -  подхватил Петр Михайлыч.  - Стало быть, у
меня,  у старого словесника, есть тоже кой-какое пониманье. Я как прослушал,
так и вижу, что хорошо!
     - И я,  папаша,  видела,  что хорошо!  - возразила Настенька. - Но чтоб
так,  вдруг,  всем понравилось...  Я  думаю,  ни один литератор не начинал с
таким успехом.
     - Немногие,  -  отозвался Калинович,  продолжая ходить взад и вперед по
комнате и стараясь смигнуть навернувшиеся на глазах слезы.
     Петр  Михайлыч  заметил  это  и,  показывая  на  него  глазами,  шепнул
Настеньке:
     - За душу, за сердце, значит, тронуло!
     - Однако позвольте взглянуть, как там напечатано, - сказал Калинович и,
взяв книжку журнала,  хотел было читать, но остановился... - Нет, не могу, -
проговорил он,  опять берясь за голову,  -  какое сильное,  однако, чувство,
видеть свое произведение в печати... читать даже не могу!
     - Ничего, сударь, ничего; и не стыдитесь этого: это слезы приятные; а я
вот что теперь думаю: заплатят они вам или для первого раза и так сойдет?
     - Конечно,  заплатят,  -  отвечал  Калинович,  -  по  пятидесяти рублей
серебром они обыкновенно платят за лист: это я наверное знаю.
     - По  пятидесяти,  -  повторил Петр Михайлыч и,  сосчитав число листов,
обратился к дочери:  -  Ну-ка,  Настенька, девять с половиной на пятьдесят -
сколько будет?
     - Четыреста семьдесят пять, - отвечала та.
     - Недурно! Есть на что выпить, - подхватил Петр Михайлыч.
     - А  я  и  забыл выпить,  -  сказал Калинович,  -  кого  бы  послать за
шампанским?
     - Нет,  погодите,  -  перебил Петр Михайлыч, - давеча я пошутил. Прежде
отправимтесь-ка  за  ефимоны в  монастырь,  да отслужите вы,  Яков Васильич,
благодарственный молебен здешнему угоднику.
     - Ах,  да,  сделайте это,  Яков Васильич!  -  подхватила Настенька. - Я
большую веру имею к здешнему угоднику.
     - Я очень рад, - отвечал Калинович.
     - Непременно,  непременно!  - подтвердил Петр Михайлыч. - Здесь ни один
купец не уедет и  не приедет с ярмарки без того,  чтоб не поклониться мощам.
Я,  признаться,  как  еще отправлял ваше сочинение,  так сделал мысленно это
обещание.
     В  это  время вошла Палагея Евграфовна совсем одетая в  свой  шелковый,
опушенный котиком капор, драдедамовый салоп и очень чем-то недовольная.
     - Что это,  Петр Михайлыч,  приказали идти вместе,  а  тут сами сидите?
Давным-давно благовестят, - сказала она.
     - Знаю,  сударыня, знаю, - ничего: мы идем все в монастырь; ступай и ты
с нами.  А ты, Настенька, пойди одевайся, - говорил старик, проворно надевая
бекеш и вооружаясь тростью.
     - Ну, вот, в монастырь выдумали: еще дальше!.. Не все равно молиться?..
Придем к кресту!.. - бормотала экономка и пошла.
     - Идем, идем, - говорил Петр Михайлыч, идя вслед за ней и в то же время
восклицая: - Скорей, Настасья Петровна! Скорей! Вечно вас дожидайся!
     Настенька,  наконец,  вышла  и  вместе  с  Калиновичем нагнала  отца  и
экономку на половине пути.
     Монастырь,  куда они шли, был старинный и небогатый. Со всех сторон его
окружала высокая,  толстая каменная стена,  с  следами бойниц и  с  четырьмя
башнями по  углам.  Огромные железные ворота,  с  изображением из жести двух
архангелов,  были почти всегда заперты и входили в небольшую калиточку.  Два
храма,  один  с  колокольней,  а  другой только церковь,  стоявшие посредине
монастырской площадки,  были тоже старинной архитектуры.  К  стене примыкали
небольшие и довольно ветхие кельи для братии и другие прислуги.
     Когда  Петр  Михайлыч с  своей  семьей  подошел к  монастырю,  там  еще
продолжался унылый и  медленный великопостный звон в  небольшой и  несколько
дребезжащий колокол. Служили в теплой церкви, о чем можно было догадаться по
сидевшему около  ее  входа  слепому  старику-монаху,  в  круглой  скуфейке и
худеньком черном  нанковом  подряснике,  подпоясанном ремнем.  Старик  этот,
слепой от  рождения,  несколько уже  лет  служил чем-то  вроде монастырского
привратника.  В тридцать градусов мороза и в июльские жары он всегда в одном
и  том же,  ничем не подбитом нанковом подряснике и  в худых,  на босу ногу,
сапогах,  сидел около столика,  на котором стояла небольшая икона угодника и
покрытое с  крестом пеленою блюдо  для  сбора  подаяния в  монастырь.  Когда
подошли наши богомольцы, слепой тотчас же услышал и встал.
     - Святому угоднику и чудотворцу, - проговорил он, кланяясь в пояс.
     Все  помолились.  Петр Михайлыч положил на  блюдо гривенник.  Калинович
сделал то же. Церковную паперть, куда они вошли, составлял огромный коридор,
по которому шаги их отдались в высоких сводах чутким эхом. Коридор этот, как
и во многих старинных церквах, был почти темный, но с живописью на стенах из
ветхого  завета.  Петр  Михайлыч долго  осиливал всплошь  железную церковную
дверь,  которая, наконец, скрипя, тяжело распахнулась. Церковь была довольно
большая;  но величина ее казалась решительно громадною от слабого освещения:
горели  только  лампадки да  тонкие восковые свечи  перед  местными иконами,
которые,   вследствие  этого,   как  бы  выступали  из  иконостаса,   и  тем
поразительнее было впечатление,  что они ничего не говорили об искусстве,  а
напоминали мощи.
     Молящихся было немного:  две-три старухи-мещанки, из которых две лежали
вниз лицом;  мужичок в сером кафтане,  который стоял на коленях перед иконой
и,  устремив на нее глаза,  бормотал какую-то молитву, покачивая по временам
своей  белокурой всклоченной головой.  Несколько стариков-монахов помещалось
на  обычных своих местах у  задней стены под хорами.  Служил сам настоятель,
седой,  как  лунь,  и  по  крайней мере лет  восьмидесяти,  но  еще сильный,
проворный и с блестящими,  проницательными глазами. По всему околотку он был
известен как религиозный сподвижник, несколько суровый в обращении и строгий
к  братии;  по всем городским церквам служба обыкновенно уж кончалась,  а  у
него только была еще в  половине.  Ефимоны у  него продолжались часа четыре.
Проворно выходил он из алтаря,  очень долго молился перед царскими вратами и
потом  уже  начинал произносить крестопоклонные изречения:  "Господи владыко
живота моего!" Положив три поклона, он еще долее молился и вслед за тем, как
бы в духовном восторге,  громко воскликнув: "Господи владыко живота моего!",
клал  четвертый земной  поклон  и,  порывисто кланяясь молящимся,  уходил  в
алтарь.  Стоявший посредине церкви молодой послушник истово и внятно начинал
читать  каноны.  В  углублении правого  клироса стояло  человек пять  певчих
монахов.  В  своих  черных клобуках и  широких рясах,  освещенные сумеречным
дневным светом,  падавшим на  них из узкого,  затемненного железною решеткою
окна,  они были в каком-то полумраке и пели складными, тихими басами, как бы
напоминая   собой   первобытных   христиан,   таинственно  совершавших  свое
молебствие в  мрачных пещерах.  Все  это  неяркое,  но  полное таинственного
смысла  благолепие храма  охватило  моих  богомольцев:  Петр  Михайлыч  стал
впереди всех,  и  в лице его отразилось какое-то тихое спокойствие.  Палагея
Евграфовна ушла в  угол за  левый клирос:  она не любила молиться на людских
глазах.  Настенька поместилась рядом с ней и,  став на колени, начала горячо
молиться,  взглядывая по  временам на задумчиво стоявшего у  правого клироса
Калиновича.
     По окончании ефимонов Петр Михайлыч подошел к настоятелю.
     - Молебен, отец игумен, желаем отслужить угоднику, - сказал он.
     - Хорошо, - отвечал лаконически настоятель. Впрочем, ответ этот был еще
довольно благосклонен:  другим он  только кивал головой;  Петра Михайлыча он
любил и бывал даже иногда в гостях у него.
     - Молебен!  -  сказал он  стоявшим на  клиросе монахам,  и  все пошли в
небольшой церковный придел,  где покоились мощи угодника. Началась служба. В
то  время  как  монахи,  после  довольно тихого пения,  запели вдруг громко:
"Тебе,  бога,  хвалим; тебе, господи, исповедуем!" - Настенька поклонилась в
землю и  вдруг разрыдалась почти до  истерики,  так  что  Палагея Евграфовна
принуждена была  подойти  и  поднять ее.  После  молебна начали  подходить к
кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
     - Здоровы ли вы? - спросил отрывисто, но благосклонно настоятель.
     - Живу,  святой отец,  - отвечал Петр Михайлыч, - а вы вот благословите
этого молодого человека; это наш новый русский литератор, - присовокупил он,
указывая на Калиновича.
     Настоятель  благословил  того  и   потом,   посмотрев  на  него  своими
проницательными глазами, вдруг спросил:
     - Который вам год?
     - Двадцать  восьмой,  -  отвечал,  несколько удивленный этим  вопросом,
Калинович.
     - Как вы старообразны, - проговорил настоятель и обратился к Настеньке,
посмотрел на нее тоже довольно пристально и спросил:
     - Вы о чем расплакались?
     - От полноты чувств, отец игумен, - отвечала Настенька.
     - На  молитве плакать не  о  чем,  кроме разве оплакивать свои  грехи и
проступки вольные и невольные, - проговорил настоятель, благословляя Палагею
Евграфовну и снимая облачение.
     Настенька покраснела.
     - Однако прощайте; ступайте домой; нам пора запираться, - заключил он и
проворно ушел, последуемый монахами.
     Когда  богомольцы  наши  вышли  из  монастыря,  был  уже  час  девятый.
Калинович,  пользуясь тем,  что скользко и темно было идти,  подал Настеньке
руку,  и  они тотчас же  стали отставать от  Петра Михайлыча,  который таким
образом ушел с Палагеею Евграфовной вперед.
     - Ты,  мать-командирша,  ничего не знаешь,  а у нас сегодня радость,  -
заговорил он.
     - Какая радость? - спросила экономка.
     - А такая,  что Яков Васильич наш напечатал свое сочинение,  за которое
заплатят ему пятьсот рублей серебром.
     На  пятьсот  рублей  серебром Петр  Михайлыч нарочно  сделал  особенное
ударение,  чтоб  поразить Палагею  Евграфовну;  но  она  только  вздохнула и
проговорила вполголоса:
     - Свои-то дела он, знаемо, что делает, наши-то только оставляет.
     Петр Михайлыч призадумался немного.
     - Был у нас с ним,  сударыня,  об этом разговор,  - начал он, - хоть не
прямой,  а косвенный;  я,  признаться,  нарочно его и завел... брат меня все
смущает...  Там  у  них  это неудовольствие с  Калиновичем вышло,  ну  да  и
шуры-муры ихние замечает, так беспокоится...
     - Какой же разговор у вас был? - спросила Палагея Евграфовна.
     - А разговор наш был...  -  отвечал Петр Михайлыч, - рассуждали мы, что
лучше молодым людям:  жениться или не жениться?  Он и говорит:  "Жениться на
расчете подло, а жениться бедняку на бедной девушке - глупо!"
     - Гм! - произнесла Палагея Евграфовна.
     - Как же,  говорю, в этом случае поступать? - продолжал старик, разводя
руками.  -  "Богатый,  говорит,  может поступать, как хочет, а бедный должен
себя  прежде обеспечить,  чтоб,  женившись,  было чем  жить..."  И  понимай,
значит, как знаешь: клади в мешок, дома разберешь!
     - Что  тут понимать?  Понимать-то  тут нечего!  -  возразила с  досадою
Палагея Евграфовна.
     - А понимать,  -  возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, - можно так,
что он не приступал ни к чему решительному, потому что у Настеньки мало, а у
него и  меньше того:  ну  а  теперь,  слава богу,  кроме платы за сочинения,
литераторам  и  места  дают  не  по-нашему:  может  быть,  этим  смотрителем
поддержат года два, да вдруг и хватят в директоры: значит, и будет чем семью
кормить.
     - Чтой-то кормить!  - сказала Палагея Евграфовна с насмешкою. - Хоть бы
и без этого,  прокормиться было бы чем... Не бесприданницу какую-нибудь взял
бы...   Много  ли,   мало  ли,   а  все  больше  его.  Зарылся  уж  очень...
прокормиться?.. Экому лбу хлеба не добыть!
     - Оттого,  что лоб-то у него хорош, он и хочет сделать осмотрительно, и
я  это в нем уважаю,  -  проговорил Петр Михайлыч.  -  А что насчет опасений
брата Флегонта,  -  продолжал он в раздумье и как бы утешая сам себя, - чтоб
после  худого чего  не  вышло -  это  вздор!  Калинович человек честный и  в
Настеньку влюблен.
     - Влюблен-то влюблен, - подтвердила Палагея Евграфовна.
     Нечто  вроде  этого,  кажется,  подумал  и  въезжавший в  это  время  с
кляузного следствия в  город  толстый  становой пристав,  старый  холостяк и
давно  известный своей  заклятой ненавистью к  женскому полу,  доходившею до
того,  что  он  бранью  встречал и  бранью  провожал даже  молодых солдаток,
приходивших в стан являть свои паспорты.  Поравнявшись с молодыми людьми, он
несколько времени смотрел на них и, как бы умилившись своим суровым сердцем,
усмехнулся, потер себе нос и вообще придал своему лицу плутоватое выражение,
которым как бы говорил: "Езжали-ста и мы на этом коне".
     - Ты  счастлив сегодня?  -  проговорила Настенька,  когда они уже стали
подходить к дому.
     - Да,  -  отвечал Калинович,  -  и этим счастием я исключительно обязан
вашему семейству.
     - Отчего же нам? Я думаю, своему таланту, - заметила Настенька.
     - Что талант?..  В  вашей семье,  -  продолжал Калинович,  -  я нашел и
родственный прием,  и любовь, и, наконец, покровительство в самом важном для
меня предприятии. Мне долго не расплатиться с вами!
     - Люби меня - вот твоя плата.
     - Разлюбить тебя я  не могу и  не должен,  -  сказал Калинович,  сделав
ударение на последнем слове.
     - Не  должен!  -  повторила  Настенька и  задумалась.  -  Но  если  это
когда-нибудь случится, я этого не перенесу, умру... - прибавила она, и слезы
в три ручья потекли по ее щекам.
     - О чем же ты плачешь? Этого никогда не может случиться, или...
     - Что или?..
     - Или я должен переродиться нравственно, - отвечал Калинович.
     - Я верю тебе! - проговорила Настенька, крепко сжимая ему руку.
     На некоторое время они замолчали.
     - Дело в том,  -  начал Калинович,  нахмурив брови,  - мне кажется, что
твои родные как будто начинают меня не  любить и  смотреть на меня какими-то
подозрительными глазами.
     - Да кто же родные? Капитан? - спросила Настенька.
     - Я  уж не говорю о капитане.  Он ненавидит меня давно,  и за что -  не
знаю;  но даже отец твой...  он скрывает,  но я постоянно замечаю в лице его
неудовольствие,  особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем,  и,  наконец,  эта
Палагея Евграфовна - и та на меня хмурится.
     Настенька вздохнула.
     - Они догадываются о наших отношениях, - проговорила она.
     - Из чего ж они могут догадываться?  Я в отношении тебя, по наружности,
только вежлив - и больше ничего.
     - Как из  чего?  Из всего:  ты еще как-то осторожнее,  но я  ужасно как
тоскую, когда тебя нет.
     - Зачем же ты это делаешь?
     - Ах,  какой ты  странный!  Зачем?  Что ж  мне делать,  если я  не могу
скрыть?  Да и что скрывать? Все уж знают. Дядя на днях говорил отцу, чтоб не
принимать тебя.
     Калинович еще более нахмурился.
     - Капитан этот такая дрянь, что ужас! - проговорил он.
     - Нет,  он очень добрый:  он не все еще говорит, что знает, - возразила
Настенька и вздохнула.  - Но что досаднее мне всего, - продолжала она, - это
его предубеждение против тебя: он как будто бы уверен, что ты меня обманешь.
     - Как он хорошо меня знает! - проговорил Калинович с усмешкою.
     - Он  решительно тебя не  понимает;  да  как же  можно от  него этого и
требовать? - отвечала Настенька.
     В  такого  рода  разговорах  все  возвратились  домой.  Капитан  уж  их
дожидался.
     - Вы,  я слышал,  братец,  в монастыре изволили молиться?  - спросил он
Петра Михайлыча.
     - Да,  сударь капитан, в монастыре были, - отвечал тот. - Яков Васильич
благодарственный молебен ходил служить угоднику.  Его сочинение напечатано с
большим успехом,  и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы
этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава - и у нас слава!
     - Да-с... конечно... - подтвердил капитан.
     - Однако,  Петр  Михайлыч,  я  непременно желаю  выпить шампанского,  -
сказал Калинович.
     - Шампанского-то?..  -  проговорил старик. - Грех бы, сударь, разве для
вашей радости и говенье нарушить?
     - Я думаю,  об этом всего лучше обратиться к вам,  почтеннейшая Палагея
Евграфовна,  -  отнесся Калинович к экономке, приготовлявшей на столе чайный
прибор.
     - К ней,  к ней!  - подтвердил Петр Михайлыч. - Добудь нам, командирша,
бутылочку шампанского.
     Калинович подал Палагее Евграфовне деньги и  при этом случае пожал ей с
улыбкою руку.  Он никогда еще не был столько любезен с  старою девицею,  так
что она даже покраснела.
     - Да   уж  и   об  ужине  кстати  похлопочи,   знаешь,   этак  кое-чего
копчененького, - присовокупил Петр Михайлыч.
     - Найдем что-нибудь, - отвечала Палагея Евгра