было ее не беспокоиться.
     - Что ж,  если я хочу, если это доставляет мне удовольствие? - отвечала
она,  и когда кушанье было подано,  села рядом с ним, наливала ему горячее и
переменяла  даже  тарелки.  Петр  Михайлыч  тоже  не  остался  праздным:  он
собственной  особой  слазил  в   подвал  и,   достав  оттуда  самой   лучшей
наливки-лимоновки,  которую Калинович по  преимуществу любил,  уселся против
молодых людей и  стал смотреть на  них  с  каким-то  умилением.  Калиновичу,
наконец, сделалось тяжело переносить их искреннее радушие.
     "Боже  мой!  Как  эти  люди  любят  меня,  и  между  тем  какой  черной
неблагодарностью я  должен  буду  заплатить им!"  -  мучительно думал  он  и
решительно не имел духа,  как прежде предполагал,  сказать о своем намерении
ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем с Настенькой, обнял
ее и долго, долго целовал.
     - Ты плачешь?  - спросила она, почувствовав, что с глаз его упала ей на
щеку слеза.
     - Нет,  это так, - отвечал Калинович и потом опять ее обнял и сказал ей
что-то на ухо.
     - Хорошо, - отвечала Настенька.
     Во  весь  остальной вечер он  был  мрачен.  Затаенные в  душе страдания
подняли в нем по обыкновению желчь.  Петр Михайлыч спросил было, как у князя
проводилось время. Калинович сделал гримасу.
     - Князь -  это такой мошенник,  каких когда-либо я встречал,  - отвечал
он.
     - Талейран, Талейран! - подтверждал Петр Михайлыч.
     - Княгиня идиотка, - продолжал Калинович.
     - Ужасная идиотка; это я тогда же заметила, - подтвердила уж Настенька.
- А что княжна?.. - спросила она. - Это тоже идиотка?
     Калинович несколько замялся.
     - Нет,  как это можно!.. Такая прелестная девица, нет! - отвергнул Петр
Михайлыч.
     - Решительно идиотка!  -  повторила Настенька.  - Воображает, что очень
хороша собой, и не дает себе труда подумать и понять, как она глупа.
     - Она не то,  что глупа... - начал Калинович, - но это идеал пустоты...
Девушка,  в  которой,  может быть,  от  природы и  было кое-что,  но все это
окончательно изломано, исковеркано воспитанием папеньки.
     - Ужасно!  - подхватила Настенька. - Когда ты читал у них, мне было так
досадно за тебя.  Разве кто-нибудь из них понял, что ты написал? Сидели все,
как сороки.
     - Где ж как сороки?..  Нравилось,  особенно этой генеральской дочери, -
заметил Петр Михайлыч.
     - Ну, да, Полине, потому что она умней тут всех, - возразила Настенька,
- и слушала по крайней мере внимательно,  может быть, потому, что влюблена в
Якова Васильича.
     - Вероятно, - подтвердил Калинович и вздохнул.
     Домой он ушел часов в  двенадцать;  и когда у Годневых все успокоилось,
задним двором его квартиры опять мелькнула чья-то тень, спустилась к реке и,
пробираясь по берегу,  скрылась против беседки, а на рассвете опять эта тень
мелькнула, и все прошло тихо...


                                    VIII

     Через   неделю   Калинович  послал   просьбу   об   увольнении  его   в
четырехмесячный отпуск и  написал князю о своем решительном намерении уехать
в Петербург,  прося его снабдить,  если может, рекомендательными письмами. В
ответ на  это тотчас же получил пакет на имя одного директора департамента с
коротенькой запиской от  князя,  в  которой пояснено было,  что  человек,  к
которому он пишет,  готов будет сделать для него все, что только будет в его
зависимости.  Распоряжаясь таким  образом,  Калинович  никак  не  имел  духу
сказать о том Годневым,  и -  странное дело! - в этом случае по преимуществу
его останавливал возвратившийся капитан:  стыдясь самому себе признаться, он
начинал чувствовать к нему непреодолимый страх.  Ему казалось, что Настеньку
и  Петра  Михайлыча  можно  еще  было  как-нибудь  спасительно обмануть,  но
Флегонта Михайлыча нет.  Время между тем шло: отпуск был прислан, и скрывать
долее не  было уже  никакой возможности.  Заранее приготовившись на  слезы и
упреки  со   стороны  Настеньки,   на   удивление  Петра   Михайлыча  и   на
многозначительное молчание капитана и  решившись все  это отпарировать своей
холодностью,  Калинович решился и  пришел нарочно к Годневым к самому обеду,
чтоб застать всех в сборе.  Ссылаясь на сырую погоду,  он выпил из стоявшего
на столе графина огромную рюмку водки и проговорил:
     - Сейчас получил я отпуск.
     - Отпуск? - повторил Петр Михайлыч.
     - Да,  думаю съездить в Петербург, - продолжал, насколько мог спокойно,
Калинович.
     - В Петербург? - спросила уж Настенька и побледнела.
     - В Петербург,  - отвечал Калинович, и голос у него дрожал от волнения.
- Я  еще  у  князя  получил  письмо  от  редактора:   предлагает  постоянное
сотрудничество и  пишет,  чтоб сам приехал войти в личные с ним сношения,  -
прибавил он,  солгав от  первого до последнего слова.  Петр Михайлыч сначала
было нахмурился, впрочем, ненадолго.
     - Пожалуй,  что и надобно съездить... - произнес он, с глубокомысленным
видом.
     - А надолго ли вы думаете ехать? - спросила Настенька.
     Вопрос этот острым ножом кольнул Калиновича в сердце.
     - Месяца на три, на четыре, - отвечал он.
     - Надобно  съездить;  сидя  здесь,  ничего  не  сделаешь!..  Непременно
надобно!.. - повторил старик, почти совершенно успокоенный последним ответом
Калиновича.  -  И вы,  пожалуйста,  Настасья Петровна, не отговаривайте: три
месяца не век! - прибавил он, обращаясь к дочери.
     - Я не отговариваю. Отчего не съездить, если это необходимо? - отвечала
Настенька,  хотя на глазах ее навернулись уж слезы и  руки так дрожали,  что
она не в состоянии была держать вилки.
     Калинович вздохнул свободнее.
     "Ну, не ожидал я, чтоб так легко это устроилось", - подумал он и, желая
представить свой  отъезд как  очень обыкновенный случай,  принялся было быть
веселым,  но не мог: сидевшие перед ним жертвы его эгоизма мучили и обличали
его.   Невольно  задумавшись,   он  взглядывал  только  искоса  на  Флегонта
Михайлыча, как бы желая угадать, что у того на душе; но капитан во все время
упорно  молчал.  Петр  Михайлыч,  глядя  на  дочь,  которая была  бледна как
мертвая, тоже призадумался. Ушедши после обеда в свой кабинет по обыкновению
отдохнуть,  он,  слышно было,  что не спал: сначала все ворочался, кашлял и,
наконец,  постучал в  стену,  что было всегда для Палагеи Евграфовны знаком,
чтоб она  являлась.  Та  пришла,  и  между ними начался шепотом разговор,  в
котором больше слышался голос Петра Михайлыча;  экономка же  отвечала только
своей поговоркой: "Э... э... э... хе... хе..."
     Между тем  оставшиеся в  зале  Настенька,  Калинович и  капитан сидели,
погруженные в свои собственные мысли.
     - Пойдемте гулять,  мне пройтись хочется,  - сказала, наконец, вставая,
Настенька, обращаясь к Калиновичу.
     Тот посмотрел на нее.
     - Холодно сегодня.  Пожалуй,  еще простудишься:  что за удовольствие! -
возразил он.
     - Нет ничего:  я в теплом платье, - отвечала Настенька и стала надевать
шляпку.
     Калинович не трогался с места.
     - А  вы пойдете с  нами?  -  отнесся он к  капитану,  видимо,  не желая
остаться на этот раз с Настенькой вдвоем.
     - Никак нет-с!  - отвечал отрывисто капитан и, взяв фуражку, но позабыв
трубку  и  кисет,  пошел.  Дианка  тоже  поднялась  было  за  ним  и,  желая
приласкаться, загородила ему дорогу в дверях. Капитан вдруг толкнул ее ногою
в  бок  с  такой силой,  что  она  привскочила,  завизжала и,  поджав хвост,
спряталась под стул.
     - Все вертишься под ногами...  покричи еще у  меня;  удавлю каналью!  -
проговорил,  уходя,  Флегонт Михайлыч,  и  по  выражению глаз его можно было
верить,  что  он  способен был  в  настоящую минуту  удавить свою  любимицу,
которая,  как бы поняв это, спустя только несколько времени осмелилась выйти
из-под стула и,  отворив сама мордой двери,  нагнала своего патрона, куда-то
пошедшего  не  домой,  и  стала  следовать  за  ним,  сохраняя  почтительное
отдаление.
     Все это Калинович видел, и все это показалось ему подозрительно.
     "Куда пошел этот медвежонок?" - думал он, машинально идя за Настенькой,
которая была тоже в  ажитации.  Быстро шла она;  глаза и  щеки у ней горели.
Скоро миновали главную улицу,  прошли потом переулок и очутились, наконец, в
поле.
     - Куда же мы идем?  -  спросил,  наконец,  Калинович, поднимая голову и
осматривая окрестность.
     - На  могилу к  матушке.  Я  давно не  была  и  хочу,  чтоб  ты  сходил
поклониться ей, - отвечала Настенька.
     Калиновича подернуло.
     "Час от часу не легче!" - подумал он и с чувством невольного отвращения
поглядел на видневшееся невдалеке кладбище.  Церковь его была деревянная,  с
узенькими окнами, стекла которых проржавели от времени и покрылись радужными
отливами.  Небольшая,  приземистая  колокольня  покачнулась набок.  Вся  она
обшита была узорно вырезанным тесом,  и  на крыше,  тоже узорной,  росли уже
трава и мох.  Погост был сплошь покрыт могилами, над которыми возвышались то
белые,  то  черные  деревянные кресты.  Простоту  эту  нарушала одна  только
мраморная колонка с  горевшим на солнце золотым крестом и  золотой подписью,
поставленная над  могилой  недавно  умершего  откупщика.  Настенька  подвела
Калиновича к  могиле  матери,  которую  покрывала четвероугольная из  дикого
камня плита, с иссеченным на верхней стороне изречением: Помяни мя, господи,
егда приидеши во царствии твоем.  Слова эти начертать на вечном жилище своей
жены придумал сам Петр Михайлыч.
     - Помолимся!  - сказала Настенька, становясь на колени перед могилой. -
Стань и ты,  - прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен. Целый ад
был у него в душе;  он желал в эти минуты или себе смерти, или - чтоб умерла
Настенька.  Но испытание еще тем не кончилось:  намолившись и  наплакавшись,
бедная девушка взяла его за руку и положила ее на гробницу.
     - Поклянись мне,  Жак,  -  начала она,  глотая слезы,  -  поклянись над
гробом матушки,  что ты  будешь любить меня вечно,  что я  буду твоей женой,
другом.  Иначе мать меня не  простит...  Я  третью ночь вижу ее во сне:  она
мучится за меня!
     - Настенька!..  К  чему  все  эти  мелодраматические сцены?..  Ей-богу,
тяжело и без того! - воскликнул Калинович, не могший более владеть собой.
     - Нет,  Жак,  поклянись:  это  будет одно для  меня утешение,  когда ты
уедешь, - отвечала настойчиво Настенька.
     - Клянусь... - проговорил он.
     И в самый этот момент с шумом выпорхнула из растущей около густой травы
какая-то черная масса и понеслась по воздуху. Калинович побледнел и невольно
отскочил. Настенька оставалась спокойною.
     - Чего же ты испугался? Это ворон, - проговорила она.
     - Подобные сцены хоть у кого расстроят нервы, - отвечал Калинович.
     - За что ж ты сердишься?
     - Я не сержусь.
     - Нет,  ты сердишься. Нынче ты все сердишься. Прежде ты не такой был!..
- сказала со вздохом Настенька. - Дай мне руку, - прибавила она.
     Калинович подал. Войдя в город, он проговорил: "Здесь неловко так идти"
и хотел было руку отнять, но Настенька не пустила.
     - Нет,  ничего; пойдем так... Пускай все видят: я хочу этого! - сказала
она.
     Калинович пожал только плечами и всю остальную дорогу шел погруженный в
глубокую задумчивость.  Его неотвязно беспокоила мысль:  где теперь капитан,
что он делает и что намерен делать?
     Капитан действительно замышлял не  совсем для  него приятное:  выйдя от
брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж
из господ не жил,  и происходило это,  конечно, не от скупости, а вследствие
одного несчастного случая,  который постиг математика на  самых первых порах
приезда его на службу:  целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей,
он  попробовал  раз  у  исправника  поиграть  в  карты,  выиграл  немного  -
понравилось... и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой
страстью:   он  всюду  начал  шататься,   где  только  затевались  карточные
вечеринки;  схватывался с  мещанами и даже с лакеями в горку -  и не корысть
его  снедала  в  этом  случае,  но  ощущения игрока  были  приятны  для  его
мужественного сердца.  Подвизаясь таким  образом около  года,  он  наскочил,
наконец,  на известного уж нам помещика Прохорова,  который, кроме того, что
чисто делал артикулы ружьем,  еще чище их делал картами, и с ним играть было
все равно,  что ходить на медведя без рогатины: наверняк сломает! Он порешил
Лебедева в несколько часов рублей на пятьсот серебром.  Зверолов побледнел и
униженно стал просить поиграть еще с  ним в долг.  Прохоров согласился,  и к
утру уж был в выигрыше тысяч пять на ассигнации.
     - Будет!  -  проговорил,  наконец,  математик,  вздохнув,  как  паровая
машина, и тотчас же сходил к маклеру и принес на себя вексель.
     Неуклонно с  тех  пор  начал  он  в  уплату  долга  отдавать из  своего
жалованья две трети,  поселившись для того в  крестьянской почти избушонке и
ограничив свою пищу хлебом,  картофелем и  кислой капустой.  Даже в  гостях,
когда предлагали ему чаю или трубку,  он отвечал басом:  "Нет-с; у меня дома
этого нет,  так зачем уж  баловаться?"  Из  собственной убитой дичи зверолов
тоже никогда ничего не ел,  но,  стараясь продать как можно подороже,  копил
только деньгу для кредитора.
     "Зачем вы  платите?  Вас  ведь,  наверное,  обыграли",  -  говорили ему
некоторые.  -  "Ничего я не знаю-с;  я проиграл и должен платить", - отвечал
Лебедев с стоическою твердостию.
     В  тот самый день,  как пришел к нему капитан,  он целое утро занимался
приготовлением себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной
рукой около четверика,  пообедал плотно щами  с  забелкой и,  съев при  этом
фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в
узенький  ситцевый  халат,   из-под   которого  выставлялись  его  громадные
выростковые сапоги  и  виднелась волосатая грудь,  покрытая,  как  у  Исава,
густым  волосом.   Застав  хозяина  спящим,   Флегонт  Михайлыч,   по  своей
деликатности,  вероятно бы, в обыкновенном случае ушел домой, но на этот раз
начал будить Лебедева, и нужно было несколько сильных толчков, чтоб прервать
богатырский сон зверолова;  наконец,  он  пошевелился,  приподнялся,  открыл
налившиеся кровью глаза, протер их и, узнав приятеля, произнес:
     - А, ваше благородие!
     - Извините, я вас разбудил, - сказал капитан.
     Несмотря на  тесную дружбу,  он  всегда говорил Лебедеву,  как  и  всем
другим: вы, и тот отвечал ему тем же.
     - Ничего-с!  Огонька,  я думаю, вам в трубочку нужно, - сказал Лебедев,
окончательно  приходя  в  себя  и  приглаживая  свои  щетиноподобные волосы,
растопырившиеся во всевозможные стороны.
     - Нет-с,  я трубку забыл,  -  отвечал капитан, хватаясь за пуговицу, на
которой обыкновенно висел кисет.
     - Ну,   так  садитесь!  -  произнес  математик,  подвигая  одной  рукой
увесистый стул, а другой доставая с окна деревянную кружку с квасом, которую
и выпил одним приемом до дна.
     Капитан сел.
     - Ну-с,  -  продолжал Лебедев,  - а крусановские болота, батенька, мы с
вами прозевали:  в  прошлое воскресенье все казначейство ходило,  и ворон-то
всех, чай, расшугали, а все вы...
     - Некогда  было-с,  -  отвечал капитан краснея -  явный  знак,  что  он
говорил неправду.
     - Некогда?..  Какого черта вы делаете?  -  возразил,  зевая, зверолов и
потянулся, напомнив собой в своей избушонке льва в клетке.
     Собственно,  на это замечание капитан ничего не ответил,  но, посеменив
руками и ногами, вдруг проговорил:
     - Смотритель ваш в Петербург едет?
     Лебедев, кажется, не обратил на это особенного внимания.
     - Как же! Отпуск уж получил на четыре месяца, - отвечал он.
     Оба приятеля на некоторое время замолчали.
     - Теперича они едут в Петербург, а может, и совсем оттуда не приедут? -
начал капитан больше вопросом.
     - Прах его побери! Пускай убирается, куда хочет! - отвечал Лебедев.
     Капитан опять посеменил руками и ногами.
     - Теперича,  хоша бы в доме братца...  Что ж? Надобно сказать: они были
приняты заместо родного сына... - начал он, но голос у него оборвался.
     - Что говорить! Известно!.. - подтвердил Лебедев.
     - А хоша бы и братец, - продолжал капитан, - не холостой человек, имеет
дочь девицу.
     - Известно! - повторил Лебедев.
     - А хоша бы и здесь,  -  снова продолжал капитан,  -  не темные леса, а
город: не зажмешь каждому рот... мало ли что говорят.
     Лебедев значительно откашлянулся,  или, скорее, рыкнул, поняв, наконец,
к чему клонит капитан.
     - Разговоров много идет, - произнес он, глубокомысленно мотнув головою.
     - Да-с. А кому закажешь? - подхватил капитан.
     - Много говорят,  много...  Я что?  Конечно, моя изба с краю, ничего не
знаю,  а что, почитавший Петра Михайлыча за его добрую душу, жалко, ей-богу,
жалко!..
     Капитан уставил на приятеля глаза.
     - Вы теперича, - начал он прерывающимся голосом, - посторонний человек,
и то вам жалко; а что же теперича я, имевший в брате отца родного? А хоша бы
и Настасья Петровна -  не чужая мне,  а родная племянница...  Что ж я должен
теперича делать?..
     На вопросе этом капитан остановился,  как бы ожидая ответа приятеля; но
тот ерошил только свою громадную голову.
     - Говорить хоша бы не по ним,  - так станут ли еще моих слов слушать?..
Может,  одно их слово умней моих десяти,  -  заключил он, и Лебедев заметил,
что, говоря это, капитан отвернулся и отер со щеки слезу.
     - Мошенник он - вот что надо было вам сказать! - проговорил зверолов.
     Капитан встал и начал ходить по избе.
     - Теперича что ж?  - заговорил он, разводя руками. - Я, как благородный
человек, должен, как промеж офицерами бывает, дуэль с ним иметь?
     Лебедев опять значительно откашлянулся.
     - Что ж?  -  продолжал капитан.  -  Суди меня бог и  царь,  а себя я не
пожалею:  убить их сейчас могу,  только то,  что ни братец,  ни Настенька не
перенесут того...  До чего он их обошел!..  Словно неспроста, с первого раза
приняли, как родного сына... Отогрели змею за пазухой!
     - Мошенник! - повторил Лебедев.
     - Теперича,  хоша бы  я  пришел к  вам поговорить:  от  кого совета али
наставленья мне в этом деле иметь... - говорил капитан, смигивая слезы.
     - Погодите,  постойте!  -  начал  зверолов  глубокомысленно и  нещадным
образом ероша свои волосы.  -  Постойте!.. Вот что я придумал: во-первых, не
плачьте.
     Капитан торопливо обтерся.
     - Во-вторых,  ступайте к  нему на квартиру и  скажите ему прямо:  "Так,
мол,  и  так,  в городе вот что говорят..." Это уж я вам говорю...  верно...
своими ушами слышал:  там беременна, говорят, была... ребенка там подкинула,
что ли...
     Лицо капитана горело, глаза налились кровью, губы и щеки подергивало.
     - Значит,  что  ж,  -  продолжал Лебедев,  ударив по  столу кулаком,  -
значит,  прикрывай грех;  а не то,  мол,  по-нашему,  по-военному, на барьер
вытяну!.. Струсит, ей-богу, струсит!
     Капитан думал.
     - Я схожу-с! - проговорил он, наконец.
     - Сходите, право так! - подтвердил Лебедев.
     - Схожу-с! - повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не
встретиться там  впредь до  объяснения с  своим врагом,  остался у  Лебедева
вечер.  Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать
в дуло и говоря:  "Посмотрите,  как оно,  шельма,  расстрелялось!" И капитан
смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
     В настоящем случае трудно даже сказать,  какого рода ответ дал бы герой
мой на вызов капитана,  если бы сама судьба не помогла ему совершенно помимо
его  воли.  Настенька,  возвратившись с  кладбища,  провела  почти  насильно
Калиновича в  свою  комнату.  Он  было тотчас взял первую попавшуюся ему  на
глаза  книгу  и  начал  читать  ее  с  большим вниманием.  Несколько времени
продолжалось молчание.
     - Ну,   послушай,  друг  мой,  брось  книгу,  пер