хами и в валяных сапогах, хоть мокреть была
страшная;  парень из дворовых,  недавно прогнанный с  почтовой станции и для
большего форса все еще ездивший с колокольчиком.  В отношении лошадей он был
каторга; как подобрал вожжи, так и начал распоряжаться.
     - Н-н-у! - крикнул он и вытянул всю тройку плетью.
     Коренная вздумала было схитрить и села в хомуте.
     - О  черт!  Дьявол!  -  проговорил извозчик  и  начал  ее  хлестать  не
переставая.
     Лошадь, наконец, заскакала. Ему и это не понравилось.
     - О проклятая!  Заскакала!  - промычал он и передернул вожжи, а сам все
продолжал  хлестать.   Тарантас,   то   уходя,   то  выскакивая  из  рытвин,
немилосердно тряс.  У  Калиновича,  как ни  поглощен он был своими грустными
мыслями, закололо, наконец, бока.
     - Что ж ты сломя голову скачешь? - проговорил он.
     - Сердит  я  ездить-то,   -  отвечал  извозчик,  потом,  вскрикнув:  "О
вислоухие!" -  неизвестно за что,  дернул вожжу от левой пристяжной, так что
та замотала от боли головой.
     - Тише, говорят тебе! - повторил Калинович.
     - Ничего!  Сидите только,  не рассыплю!  -  возразил извозчик и,  опять
крикнув:  "Ну,  вислоухие!",  понесся  марш-марш.  Купца,  несмотря  на  его
тяжеловесность,  тоже притряхивало,  но ему, кажется, это было ничего и даже
несколько приятно.
     - Лошадь ведь  у  них  вся  на  ногу разбитая:  коли он  вначале ее  не
разгорячит, так хуже, на полдороге встанет, - объяснил он Калиновичу.
     - Не встанет у меня!  Не такое мое сердце; нынче в лихорадке лежал, так
еще  сердитее стал,  -  ответил на  это ямщик,  повертывая и  показывая свое
всплошь желтое лицо и желтые белки.
     Станции, таким образом, часа через два как не бывало. Въехав в селение,
извозчик на всем маху повернул к  избе,  которая была побольше и  понарядней
других.  Там зашумаркали; пробежал мальчишка на другой конец деревни. В окно
выглянула баба.  Стоявший у  ворот  мужик,  ямщичий староста,  снял  шляпу и
улыбался.
     - Кто очередной? - спросил извозчик, слезая с передка.
     - Старик, - отвечал староста.
     - Наряжай,  любезный,  наряжай,  нечего тут проклажаться!  - проговорил
купец.
     - Наряжено,  хозяин,  наряжено,  -  отозвался староста и,  обходя сзади
тарантас, проговорил: "Московский, знать... проходной, видно".
     - Проходной,  до Москвы,  -  отвечал извозчик.  -  Тетка Арина!  Дай-ка
огонька,  -  прибавил он  глядевшей из  окна  бабе  и,  вынув  из-за  пазухи
засаленный кисетишко и коротенькую трубчонку, набил ее махоркой.
     Баба скрылась и  через минуту высунула из окна обе руки,  придерживая в
них горящий уголь, но не вытерпела и кинула его на землю.
     - Ой,  чтобы  те,  и  с  огнем-то  твоим...  Все  рученьки  изожгла,  -
проговорила она.
     - Больно уж хлипка, - как на том-то свете станешь терпеть, как в аду-то
припекать начнут? - сказал извозчик, поднимая уголь и закуривая трубку.
     - Угорели же,  паря,  -  говорил староста,  осматривая тяжело  дышавшую
тройку.
     Извозчик  вместо  ответа  подошел  к  левой  пристяжной,  более  других
вспотевшей, и, проговорив: "Ну, запыхалась, проклятая!", схватил ее за морду
и непременно заставил счихнуть,  а потом,  не выпуская трубки изо рта,  стал
раскладывать.
     - Что ж,  любезный,  скоро ли будет?  Аль не сегодня надо,  а завтра? -
отнесся к старосте купец.
     - Коли хошь, так и завтра, - отвечал с полуулыбкой староста.
     - А деньги не хошь завтра? - возразил купец с ожесточением.
     В это время подошел мужик с ребенком на руках.
     - Пошто деньги завтра? Деньги надо сегодня, - вмешался он.
     - То-то,  деньги сегодня!  Деньги вы брать охочи,  -  проговорил купец,
сурово взглянув на него.
     - Сейчас,  хозяин,  сейчас!  Не  торопись больно:  смелешь,  так  опять
приедешь,  -  успокаивал его староста,  и  сейчас это началось с  того,  что
старуха-баба притащила в охапке хомут и узду, потом мальчишка лет пятнадцати
привел за  челку мышиного цвета лошаденку:  оказалось,  что  она должна была
быть коренная.  Надев на нее узду и  хомут,  он начал,  упершись коленками в
клещи  и  побагровев до  ушей,  натягивать супонь,  но  оборвался и  полетел
навзничь.
     - Смотри,  паря,  каменья-то не ушиби,  -  заметил ему все еще стоявший
около мужик с ребенком.
     Парень окрысился.
     - Поди ты к дьяволу!  Стал тоже тут с пострелом-то своим!  - проговорил
он и, плюнув на руки, опять стал натягивать супонь.
     Одна из пристяжных пришла сама.  Дворовый ямщик,  как бы сжалившись над
ней,  положил ее  постромки на  вальки и,  ударив ее  по спине,  чтоб она их
вытянула,  проговорил:  "Ладно! Идет!" У дальней избы баба, принесшая хомут,
подняла  с  каким-то  мужиком страшную брань  за  вожжи.  Другую  пристяжную
привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся
ее припутывать.  Между тем старый извозчик,  в ожидании на водку,  стоял уже
без шапки и обратился сначала к купцу.
     - Мелких, любезный, нет, - отвечал тот равнодушнейшим тоном.
     - И  мелких  не  стало,  -  повторил извозчик,  почесывая в  голове,  -
купечество тоже,  шаромыжники!  - прибавил он почти вслух, обходя тарантас и
обращаясь к Калиновичу.  Тот бросил ему с досадой гривенник.  Вообще вся эта
сцена начала становиться невыносима для него, и по преимуществу возмущал его
своим неподвижным,  кирпичного цвета лицом и своей аляповатой фигурой купец.
Ему казалось,  что этому болвану внутри его ничего не мешает жить на свете и
копить  деньгу.  За  десять  целковых он  готов,  вероятно,  бросить  десять
любовниц, и уж, конечно, скорей осине, чем ему, можно было растолковать, что
в этом случае человек должен страдать.  "Сколько жизненных случаев,  - думал
Калинович,  -  где простой человек перешагивает как соломинку, тогда как мы,
благодаря нашему развитию,  нашей  рефлекции,  берем  как  крепость.  Тонкие
наслаждения,  говорят,  нам даны,  боже мой! Кто бы за эту тонину согласился
платить такими чересчур уж не тонкими страданьями, которые гложут теперь мое
сердце!" На последней мысли он крикнул сердито:
     - Скорей вы, скоты!
     - Сейчас,    батюшка,    сейчас,   -   отозвался   старикашка-извозчик,
взмащиваясь,  наконец,  на козлы.  -  О-о-о-ой,  старуха!  - продолжал он. -
Подь-ка сюда, подай на передок мешок с овсом, а то ишь, рожон какой жесткий,
хошь и кожей обтянут.
     Старуха подала.
     - Ты,  старец любезный,  и  живой-то  не  доедешь,  послал бы парня,  -
заметил купец.
     - О-о-о-ой, ничего! Со Христом да с богом доедем.
     - Еще  как важно старик-то  отожжет...  Трогай,  дедушка,  -  подхватил
староста.
     Старик  тронул.  Сама  пришедшая пристяжная обнаружила сильное  желание
завернуть к  своему двору,  в предупреждение чего мальчишка взял ее за уздцы
и,  колотя  в  бок  кулаком,  повел.  Стоявшие посредине улицы  мужики стали
подсмеивать.
     - Выводи, выводи жеребца-то! Ишь, как он голову-то гнет, - сказал между
ними мужик с ребенком, а прочие захохотали.
     Калиновичу сделалось еще досаднее.
     "И  этим,   дурачье,  могут  веселиться",  -  подумал  он  с  завистью.
Выбравшись  за  деревню,  старикашка  пустил  лошадей  маленькой  рысцой.  В
противоположность прежнему извозчику он оказался предобродушный и  тотчас же
принялся рассуждать сам с собой: "Ну-ка, паря, вожжей пожалел. Да, мошенник,
говорю я;  я  тебя лошадкой,  живой тварью,  ссужал,  а  ты  на-ка!  Веревки
жадничаешь.  Не удавлюсь на твоем мочале, дурак - сусед еще!" Проговоря это,
старик остановился на некоторое время в раздумье, как бы все еще рассуждая о
жадности соседа, а потом вдруг обратился к седокам и присовокупил:
     - Плут, батюшки, господа честные, у нас по деревне народ!
     - Плут?.. - отозвался купец.
     - Плут!..  И какой же, то есть, плут на плуте, вор на воре. Я-то, вишь,
смирный,  не озорник,  и нет мне от них счастья. На-ка, вожжей пожалел!.. Да
что я, с кашей, что ли, их съем? Какие были, такие и ворочу, пес!
     Пока старик бормотал это,  они въехали в двадцативерстный волок. Дорога
пошла сильно песчаная. Едва вытаскивая ноги, тащили лошаденки, шаг за шагом,
тяжелый тарантас.  Солнце уже  было  совсем низко и  бросало длинные тени от
идущего  по  сторонам высокого,  темного  леса,  который  впереди открывался
какой-то  бесконечной декорацией.  Калинович,  всю  дорогу  от  тоски  и  от
душевной муки не  спавший,  начал чувствовать,  наконец,  дремоту;  но голос
ямщика все еще продолжал ему слышаться.
     - Нечем,  батюшки,  господа проезжие,  -  говорил он,  - не за что нашу
деревню похвалить.  Ты вот, господин купец, словно уж не молодой, так, можо,
слыхал, какая про наше селенье славушка идет - что греха таить!
     - То есть, примерно, насчет чего же? - спросил купец.
     - А  насчет  того,  батюшка,  что  по  дорогам  пошаливали,  -  отвечал
таинственным полушепотом старик.
     Купец откашлянулся.
     - Что ж, и понониче этим занимаются? - спросил он с расстановкою.
     - Ну,  понониче,  -  продолжал старик,  - где уж! Против прежнего ли?..
Начальство тоже все  год от  году строже пошло.  Этта окружной всю деревню у
нас перехлестал, и сами не ведаем за что.
     - Перехлестал? - спросил купец с каким-то удовольствием.
     - Перехлестал,  - отвечал извозчик, - а баловство то же все происходит.
Богу  ведомо,   на  кого  и  приходит?  Помекают  на  беглых  солдатиков,  а
неизвестно!
     Купец опять откашлянулся.
     - И частые баловства? - спросил он.
     - Бывают,  батюшка!.. Этта, в сенокос, нашли женщину убитую, и брюхо-то
вострым колом все разворочено,  а  по весне тоже мужичка-утопленника в  реке
обрели.  Пытал становой разыскивать:  сам ли  как пьяный в  воду залез,  али
подвезли кто - шут знает. Бывает всего!
     Что-то вроде вздоха послышалось из груди купца.
     - Может, чай, и тройки останавливают? - произнес он.
     - Коли злой человек,  батюшка,  найдет, так и тройку остановит. Хоть бы
наше  теперь дело:  едем  путем-дорогой,  а  какую защиту можем сделать?  Ни
оружия при себе не имеешь... оробеешь... а он, коли на то пошел, ему себя не
жаль,  по той причине,  что в  нем -  не к ночи будь сказано -  сам нечистой
сидит.
     Купцу, кажется, не хотелось продолжать разговор в этом роде.
     - Что про то и говорить! - подтвердил он.
     - Что  говорить,  батюшка,  -  повторил  и  извозчик,  -  и  в  молитве
господней,  сударь,  сказано,  -  продолжал он,  -  избави мя от лукавого, и
священники нас,  дураков,  учат: "Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а
уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел -  и  вселилась в
тя нечистая сила:  будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать;  в
сердце твоем,  аки птица злобная,  совьет гнездо свое..." Учат нас, батюшка!
"Дьявола, говорят, надо бояться паче огня и меча, паче глада и труса; только
молитва божья отгоняет его, аки воск, тает он пред лицом господним".
     - Так,  так,  верно,  -  подтвердил купец, - потрогивай однако. Что вон
около лесу за народ идет, словно с кольями? - прибавил он.
     - И то словно с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные,
не выдавайте,  матушки!.. Много тоже, батюшка, народу идет всякого... Кто их
ведает,  аще имут в  помыслах своих?  Обереги бог кажинного человека на всяк
час. Ну... ну! - говорил ямщик.
     Калиновичу невольно припомнилось его детство, когда и он боялся домовых
и разбойников.  "Мила еще, видно, и исполнена таинственных страхов жизнь для
этих людей,  а  я  уж  в  суеверы не гожусь,  чертей и  ада не страшусь и  с
удовольствием теперь попал бы под нож какому-нибудь дорожному удальцу,  чтоб
избавиться,  наконец, от этих адских мук", - подумал он и на последней мысли
окончательно заснул. Между тем старикашка-извозчик переменился на маленького
мальчишку,  которого в темноте совсем уж было не видать, и только слышалось,
что он всю станцию, как птичка, посвистывал. Мальчишку потом заменил большой
извозчик,  с широчайшей спиной; но и того почти было тоже не видать и совсем
не слыхать;  зато всю станцию пахло от него овчинным тулупом и  белелась его
серая в корню лошадь.  К рассвету,  наконец,  их перенял,  на здоровеннейшей
тройке,  московский извозчик,  молодцеватый малый,  с перетянутой тальеи и в
поярковой шляпе, перевитой лентами. На половине станции Калинович проснулся.
Вдали  виднелась Москва с  своими золотыми главами церквей.  Из  тысячи труб
вился дым прямыми столбами. Дорога шла по гладкому, бойкому шоссе. Прозябшие
на утреннем холоде лошади и с валившим от них паром несли так, что удержу не
было.  Скоро  пришлось им  обогнать шедший батальон.  Впереди всех  ехал  на
вороной лошади,  с замерзшими усами,  батальонный командир,  а сзади его шли
кларнетисты  и  музыканты,   наигрывая  марш,  под  который  припрыгивали  и
прискакивали  с  посиневшими  щеками  солдаты  и  с  раскрасневшимися лицами
молодые юнкера.  Немного подальше шел,  скрипя  колесами,  неуклюжий обоз  с
хлопчатой бумагой,  и на таком количестве лошадей,  что как будто бы и конца
ему  не  было.  На  весь  этот оживленный вид  герой мой  смотрел холодным и
бесчувственным взором,  и  только  скакавший  им  навстречу,  совсем  уж  на
курьерской  тройке,  господин  средних  лет,  развалившийся  в  бричке  и  с
владимирским крестом на шее,  обратил на себя некоторое внимание его. "Может
быть,  и я поеду когда-нибудь с таким же крестом",  -  подумал Калинович,  и
потом,  когда въехали в Москву,  то показалось ему, что попадающиеся народ и
извозчики с седоками,  все они смотрят на него с некоторым уважением, как на
русского литератора.  Это чувство,  впрочем,  значительно в  нем понизилось,
когда он,  по денежным своим средствам, остановился на подворье в Зарядье, в
маленьком грязном нумере.  Чисто с  целью показаться в каком-нибудь обществе
Калинович переоделся на  скорую руку  и  пошел в  трактир Печкина,  куда он,
бывши еще  студентом,  иногда хаживал и  знал,  что  там собираются актеры и
некоторые литераторы,  которые,  может быть,  оприветствуют его,  как своего
нового собрата;  но  -  увы!  -  он там нашел все изменившимся:  другая была
мебель,  другая прислуга,  даже комнаты были иначе расположены,  и не только
что актеров и литераторов не было, но вообще публика отсутствовала: в первой
комнате он  не  нашел никого,  а  из  другой виднелись какие-то двое мрачных
господ,  игравших на бильярде.  Калинович сел на диван и  решился по крайней
мере с половым поговорить о самом себе.
     - А что, у вас есть журналы? - спросил он.
     - Как же-с.
     - Есть июльская книжка? - и Калинович назвал тот журнал, в котором была
помещена его повесть.
     - Сейчас...  за буфетом спросить надо,  - сказал половой и, очень скоро
возвратившись, подал совершенно почти новую книжку.
     Калинович не без волнения развернул свою повесть и  начал как бы читать
ее, ожидая, что не скажет ли ему половой что-нибудь про его произведение. Но
тот,  хоть и  стоял перед ним  навытяжку,  но,  кажется,  более ожидал,  что
прикажут ему подать из съестного или хмельного.
     - Книжка-то  нова,   не  растрепана,  -  проговорил  Калинович  с  едва
скрываемою горькою улыбкою.
     - Да ведь-с это тоже как...  - отвечал половой, - иную, боже упаси, как
истреплют, а другая так почесть новая и останется... Вот за нынешний год три
этакие книжки сподряд почесть что и не требовала совсем публика.
     Калинович только вздохнул:  три  эти  книжки были именно те,  где  была
напечатана его повесть.
     Уязвленный простодушными ответами  полового,  он  перешел  в  следующую
комнату и,  к  большому своему удовольствию,  увидал там,  хоть и  не  очень
короткого, но все-таки знакомого ему человека, некоего г-на Чиркина, который
лет  уже пятнадцать постоянно присутствовал в  этом заведении.  В  настоящую
минуту он ел свиные котлеты и запивал их кислыми щами.
     Калинович решился подойти к нему и напомнить о себе.
     - А  ну  вот!  Здравствуйте,  -  произнес тот  тоном  вовсе  небольшого
уважения.
     Несмотря на это, Калинович подсел к нему.
     - Что вас давно не видать?  - спросил Чиркин, как будто бы не видал его
всего только каких-нибудь месяца три.
     - Я жил в провинции года с полтора.
     - А, вот что, - произнес и на это Чиркин совершенно равнодушно.
     - Сделался литератором и  еду  теперь  в  Питер,  -  добавил с  улыбкою
Калинович.
     - Вот как! - сказал Чиркин, и опять самым равнодушнейшим тоном.
     Калинович только из  приличия просидел еще  несколько минут с  подобным
невежей и  отошел от него,  а  потом и совсем вышел из трактира.  Он решился
походить по  Москве,  чтобы  предаться личным и  историческим воспоминаниям.
Прежде всего он подошел к  университету и  остановился перед старым зданием.
Вот и  крыльцо,  на  котором он некогда стоял,  ожидая с  замирающим сердцем
поступительного экзамена,  перешел потом к новому университету,  взглянул на
боковые  окна,   где  когда-то  слушал  энциклопедию  законоведения,  узнал,
наконец,   тротуарный  столбик,   за  который,  выбежав,  как  полоумный,  с
последнего выпускного экзамена,  запнулся и  упал.  Все  это  припомнилось и
узналось,  но и только!  От университета прошел он в Кремль,  миновал,  сняв
шапку,  Спасские ворота,  взглянул на живописно расположенное Замоскворечье,
посмотрел на Ивана Великого,  который как будто бы побелел.  По-прежнему шла
от него высокая решетка, большой колокол и царь-пушка тоже стояли на прежних
местах,  и  все это -  увы!  -  очень мало заняло моего героя.  С  какими-то
беспорядочными мыслями возвратился он  в  свой нумер,  который показался ему
еще грязней,  еще гаже. Из соседней комнаты слышались охриплые пьяные голоса
мужчин и взвизги тоже, должно быть, пьяных женщин. Свободная, кочующая жизнь
холостяка,  к  которой Калинович стремился,  с  такой болью отрывая себя  от
связывающей его женщины, показалась ему отвратительна. Не зная, как провести
вечер,  он решился съездить еще к одному своему знакомому,  который, бог его
знает,  где служил,  в думе ли,  в сенате ли секретарем, но только имел свой
дом,  жену,  очень  добрую  женщину,  которая сама  всегда разливала чай,  и
разливала его очень вкусно,  всегда сама делала ботвинью и салат, тоже очень
вкусно.  Бывши студентом,  Калинович каждое воскресенье ходил к ним обедать,
но зачем он это делал -  и сам, кажется, хорошенько того не знал, да вряд ли
и хозяева то ведали. Все времяпрепровождение его в этом доме состояло в том,
что он с полуулыбкою выслушивал хозяйку, когда она рассказывала и показывала
ему, какой кушак вышила отцу Николаю и какие воздухи хочет вышить для церкви
Благовещенья.  С  мужем он  больше спорил и  все  почти об  одном и  том  же
предмете:  тому  очень  нравилась,  как  и  капитану,  "История 12-го  года"
Данилевского,  а Калинович говорил,  что это даже и не история;  и к этим-то
простым людям герой мой  решился теперь съездить,  чтобы хоть там пощекотать
свое литературное самолюбие. Он нашел тот же совершенно домик, только краска
на нем немного полиняла,  -  ту же дверь в лакейскую, то же зальцо, и только
горничная другая вышла к нему навстречу.
     - Что, дома? - спросил он.
     - Пожалуйте,  барин  наверху-с,  -  отвечала та,  почему-то  шепотом  и
тихонько повела его по  знакомой ему лестнице.  В  комнате направо он увидел
самого хозяина,  сидевшего за  столом,  в  халате,  с  обрюзглым лицом  и  с
заплаканными глазами.
     - Ах, боже мой! Давно ли? - проговорил он и постарался даже улыбнуться.
     - Вы нездоровы? - спросил его Калинович.
     - Жены лишился,  -  отвечал старик,  и  по его толстым,  отвислым щекам
потекли слезы.
     - Скажите!  -  произнес Калинович тоном глубокого сожаления,  а  сам  с
собой подумал: "Зачем меня нелегкая дернула ехать к этому старью?"
     - Давно постигло вас это несчастье? - спросил он вслух.
     - Девятый день сегодня.  Собачка заперта или  нет?  -  обратился хозяин
слабым голосом к вошедшей горничной.